т своего лица, а натравляют нас друг на друга.
Изо всех сил постараюсь я забыть начистоту всякую русскую “политику”, всю российскую бездарность, все болота, чтобы стать человеком, а не машиной для приготовления злобы и ненависти. Или надо совсем не жить в России, плюнуть в ее пьяную харю, или – изолироваться от унижения – политики, да и “общественности” (партийности)… Я считаю теперь себя вправе умыть руки и заняться искусством. Пусть вешают, подлецы, и околевают в своих помоях»[100].
Блок писал это матери, т. е. с полной степенью искренности и без всякой декларационности. Здесь сказано чрезвычайно много. Но главное – разорванность российской общественной жизни, происходящая от разорванности сознания. «Все живем за китайскими стенами…» Раздробленность тех сил, что враждебны «российской государственности», т. е. самодержавной системе. Та роковая раздробленность, которая предопределила в конечном счете гражданскую войну и лишь катализатором которой стали конкретные политические действия большевиков.
Ущербность русской политики во всей ее унизительности для нравственного человека определялась для Блока, скорее всего, этим отсутствием цельности мировосприятия, войной всех против всех, злобой и ненавистью – как доминантой, сознанием порочности политической и социальной почвы: «родная земля подготовила нам такую почву – для злобы и ссоры друг с другом».
Можно, разумеется, сказать – а как же Английская революция? Французская революция? Разве там не было расколотости и дифференциации сил? Было. Но в этих революциях, особенно в Английской, существовала сила, которая представляла в перспективе интересы большинства англичан и олицетворяла духовный вектор нации. Эта сила, крайним выражением которой была до поры кромвелевская группировка, сумела сквозь все революционные катаклизмы пронести цельность интересов страны. В кажущейся пестроте политического и религиозного расклада – левеллеры, диггеры, пресвитериане, индепенденты и так далее – существовал прочный стержень: цельное сознание среднего англичанина, цельностью своей преодолевавшее социальные, политические и даже религиозные расхождения и приведшее после реставрационного эксперимента к «Славной революции», утвердившей основы общественной и прочей терпимости и закрепившей права личности.
Во Франции все было трагичнее и сложнее, но в конечном счете и здесь достало духовной цельности.
В России ее не хватило. «Разрывы, распады, нарушение цельности мира…»
Иван Александрович Ильин, глубоко замечательный в своем роде русский мыслитель, истово ортодоксальный православный христианин, твердый монархист, высланный в двадцать втором году одновременно с Бердяевым, о. Сергием Булгаковым, Степуном, но совершенно отличный от них по фундаментальным позициям, сурово с ними споривший, в работе «Основы борьбы за национальную Россию» писал в главе «Внешние причины русской революции», что
«русская революция есть последствие и проявление глубокого мирового кризиса»[101].
А в главе «Внутренние причины русской революции» утверждал:
«Русский духовный характер оказался не на высоте тех национальных задач, которые ему надо было разрешать. В нем не оказалось надлежащей религиозной укорененности, неколеблющегося чувства собственного духовного достоинства, волевой самодисциплины, отчетливого и властного национального самосознания. Все это имелось налицо; но не в достаточной силе и распространенности»[102].
Такой титан мысли, как генерал Краснов, считал, что революцию устроили жидомасоны.
Бердяев, Булгаков, Степун, Франк, Ильин и вообще люди их масштаба думали несколько по-иному. Оценивая катастрофу 1917 года с главной своей – религиозной – точки зрения, Ильин с непреклонной суровостью оценил поведение народа, который, по его убеждению,
«разучился молиться и внимать совести, помышляя только о кровавой мести и темном прибытке».
Кровавая месть, страшная месть…
Главным, по мысли Ильина, было именно преодоление раскола, распада, разорванности народного сознания, объективировавшегося в гражданскую войну:
«Великую и сильную Россию невозможно построить на ненависти, ни на классовой (социал-демократы, коммунисты, анархисты), ни на расовой (расисты, антисемиты), ни на политически-партийной»[103].
«Расхождение социальных классов и невосхождение их к идее целого»[104] считал Ильин одним из главных бедствий. «Идея целого» и есть та цельность народного сознания, индивидуального и общего, которая спасла европейские страны в годы революционных кризисов.
В некотором роде ситуация 1917 года в России – финал возведения Вавилонской башни: все престали понимать всех. А те, кто думал, что понимает, как вскоре выяснилось, тяжко заблуждались. Корни этого непонимания уходили глубоко в историческую почву.
Разорванность сознания – невозможность соотнесения личных интересов с общими, искаженное соотношение личной судьбы и судьбы общества, принципов частной и государственной жизни, в конце концов, неумение примирить групповую и личную мораль с фундаментальными ценностями христианской культуры. Недаром российская церковь не только до поры сама владела рабами-единоверцами, но и не принимала участия ни в одной попытке антикрепостнических реформ.
В ходе катаклизма, который по масштабам и возможным последствиям сопоставим с гражданской войной 1918–1920 годов, – имеется в виду Смутное время начала XVII века: развал государства, война всех против всех, иностранная интервенция, – в ходе этого катаклизма выявилось, что на Руси есть объединяющая и примиряющая сила, крепкий слой с цельным сознанием – земщина, слой, душой и символом которого был «средний русский человек» Козьма Минин. Тогда оказалось возможным объединить и замирить страну без жестокого подавления одной социально-политической группировкой всех остальных. Состояние социального сознания доминирующего «среднего» слоя позволило собрать вокруг этого слоя остальной «мир».
В ситуации Смутного времени XX века это оказалось невозможным. Произошла тотальная дифференциация общества, распавшегося на множество социально-политических групп, не видящих общего объединяющего интереса. Индивидуальное и общественное сознание были непоправимо повреждены.
Корни этого драматического явления, как мне представляется, – в петровском перевороте, когда была создана государственная структура, исключающая гражданский мир и межсословный компромисс, опирающаяся только на силу, структура, по своей психологической сути дисгармоничная.
«Гениальный государственный реформатор России в каком-то смысле был бесспорно первым русским нигилистом, – писал С. Франк о Петре, – недаром большевики еще при последнем ограблении церквей с удовлетворением ссылались на его пример»[105].
Через 150 лет Достоевский с гениальной точностью запечатлел главный нравственно-психологический результат петровских реформ – человека с разорванным сознанием, вечного бунтаря от вечного душевного дискомфорта.
Нецельность сознания индивидуального и общественного дала возможность в кризисной ситуации, когда все процессы опасно ускоряются, развиться такому страшному явлению, как мистификация смысла событий, подмена смысла. И тут опять-таки трудно обвинить кого-то – людей ли, группы ли, партии ли, – подмена смысла событий в истории происходит непроизвольно и зависит от начальных условий, в которых зарождается тот или иной процесс, и от качества сознания участников. Во время Английской и Французской революций были моменты, когда эта подмена могла произойти. В Англии орудием исторической мистификации, трагической подмены смысла едва не стали субъективно честные и благородные левеллеры, во Франции – якобинцы. Но победил здоровый инстинкт, цельность сознания большинства и парламентская традиция – в Англии сравнительно легко, во Франции с тяжкими издержками.
В России не оказалось силы, способной удержать демократическое направление процесса, ради которого бились герои освободительного движения. Процесс шел на первых порах под теми же основными революционными лозунгами и казался на первый взгляд устремленным к той же цели, но это был другой процесс… И дело не в шулерстве тех или иных политиков, а в особенностях «почвы» (вспомним Блока!), вырастившей именно этих политиков. (Это вовсе не означает, что в России не было здоровых сил, способных обеспечить истинно демократический, справедливый процесс развития. Но силы эти не сложились в единонаправленную систему.) Трагический раскол предреволюционных десятилетий, о котором с болью и горечью писал Блок, определил и общественный хаос после февраля 1917 года, и войну всех против всех после Октября.
На этом фундаменте не смогла вырасти и эффективная оппозиция сталинскому режиму, хотя подспудная разбросанная оппозиция ему была велика, что и вызывало постоянные безжалостные кровопускания – превентивные удары по потенциально враждебным режиму социально-политическим группам, фактически та же практика заложничества, что и в 1918 году. Ну а заодно – в ситуации полного государственного аморализма – и от «своих» щепки летели…
Контекст же, в свою очередь, должен в благополучной ситуации складываться из единонаправленных – вспомним философские отступления «Войны и мира» – человеческих воль. Ужас 1917 года был в том, что, оказавшись в ситуации полной свободы выбора, раздробленное общественное сознание России не смогло сделать сколько-нибудь определенный выбор. И в этом главная причина столь жестокой и длительной гражданской войны. Подавляющая индивидуальную волю система, в которой существовала Россия последние перед революцией двести лет, нанесла непоправимый урон великой способности человеческого духа – способности к ясному осознанному выбору. Невозможность сделать ясный выбор, удовлетворяющий большинство и не убивающий при этом меньшинство, – психологическая трагедия 1917 года, предопределившая все последующее, – фундаментальная черта разорванного общественного и частного сознания. (Именно это объясняет и хаосную игру политических сил сегодня.)