Отсюда попытка партократов и генералов выступить в качестве русских патриотов, верных державе и церкви.
Если помнить все вышесказанное и идти в глубь истории, то нас не удивит и сопоставление переворота 19 августа 1991 года с переворотом 25 февраля 1730 года.
Когда в январе 1730 года умер император Петр II, группа вельмож, реально возглавлявших государство и армию, пыталась провести конституционные реформы, ограничившие самодержавие и наметившие представительное правление. Параллельно с действиями вельмож Верховного тайного совета среднее дворянство тоже интенсивно разрабатывало проекты конституционных реформ. Чуть больше месяца Россия жила при ограниченном самодержавии. Представительное правление, вступление на путь европейских конституционных монархий казалось реальностью.
Эти пять недель были наполнены для российского дворянства небывалой политической активностью, выразившейся в составлении множества конституционных проектов, под которыми подписались сотни людей.
А затем, в результате заговора, составленного несколькими генералами и бюрократами, государственными и церковными, заговора, поддержанного гвардейским офицерством, конституционные реформы были пресечены в самом начале.
Историческое воздаяние последовало немедленно. Страна получила не столько массовый, сколько психологически травмирующий своей мелочностью и гнусной придирчивостью террор, национальное унижение, углубление социального неблагополучия, и – снова вступила на тот путь, который привел, в конце концов, к 25 октября и 19 августа.
Лидеры антиреформистского заговора 1730 года спасали военно-бюрократическую модель государства, уже доказавшую свою пагубность для России.
Лидеры заговора 1991 года спасали ту же, реанимированную большевиками модель.
Есть одна страшная закономерность – страну, идущую неорганичным, пагубным для себя путем, способно удержать на этом пути только насилие. Но в истории существует явление, которое можно назвать «инстинктом самосохранения больших общностей». Вопреки нелепым представлениям идеализаторов, русская история нового времени до 1917 года была менее кровава, но по-своему не менее мучительна и психологически дискомфортна как для народа, так и для образованного слоя. Россия полуинстинктивно, но постоянно защищалась, пытаясь свернуть с пути, ведущего к катастрофе. Беда наша в том, что мы недурно изучили и представили людям историю сопротивления образованного слоя – то, что мы и понимаем под историей освободительного движения, но оставили в полумраке неуклонное, упорное сопротивление основной массы народа – крестьянства, сопротивления, принимавшего самые разные формы: массовых побегов, отказа от уплата податей, ежегодных, во всех губерниях, убийств помещиков и приказчиков, разбойного движения, наконец, взрывов пугачевщины – вплоть до разгула ненависти и насилия в 1905 и 1917 годах.
Ленин и Сталин отнюдь не были безумцами. Чтобы вести страну по пути, пагубность которого она ощущала, нужен был безжалостный террор.
Ужас гипотетической победы путчистов 19 августа не в самой этой победе, а в неизбежных долгосрочных последствиях. Чтобы удержать страну на том же трехсотлетнем пути, что и пытались сделать лидеры путча, фатально необходим был новый террор.
Что же помешало людям, располагающим, казалось бы, абсолютной силовой властью в стране, во всяком случае в столице, навязать, как это не раз бывало, свою волю безоружному народу?
Мы еще плохо представляем себе реальную расстановку сил в армии 19–20 августа, но совершенно ясно, что невыполнение приказов мятежников командирами частей КГБ и десантных войск, равно как и нейтралитет бронетанковых дивизий, не говоря уже о переходе на сторону ВС РСФСР нескольких танков и бронетранспортеров, не столько были вызваны высоким демократическим сознанием военных, сколько явились реакцией на народное сопротивление, без которого это сознание могло и не реализоваться в поступки.
Два старших офицера группы «Альфа» в анонимном интервью программе «Вести» ясно сформулировали главную причину, по которой их подразделение, готовое выполнить любые самые жестокие приказы, отказалось штурмовать российский Белый дом. Эта причина – скопление перед резиденцией ВС РСФСР безоружных, но решившихся стоять насмерть людей, среди которых могли оказаться родственники, друзья, знакомые сотрудников спецподразделения. Это чисто человеческое соображение не остановило бы профессионалов, привыкших к беспрекословному выполнению приказов. Для того чтобы ведущие мотивации их поведения столь резко сместились, понадобился принципиально новый психологический контекст. Этот контекст возник как чрезвычайно высокая стадия длительного процесса – многовековой концентрации энергии сопротивления военно-бюрократическому мироустройству, всего лишь разновидностью которого является военно-коммунистическая модель.
Энергия действия, в том числе и энергия сопротивления ненавистному государству, была очень высока в годы Гражданской войны 1918–1921 годов. Но она была разнонаправленна. Контекст, общественный и политический, был разорван. Сегодня он куда более цельный и определенный.
Толстой считал, что историческое движение дает результаты лишь тогда, когда масса дифференциалов истории, миллионы индивидуальных воль оказываются единонаправленными. Нечто подобное произошло 19–21 августа. При этом совершенно справедливо говорят о бездействии в роковые дни большинства граждан России, Москвы, Ленинграда. Но ведь нигде не возникло и массового движения в поддержку путча. Это чрезвычайно симптоматично: дееспособная часть населения либо оказалась против путча, либо соблюла нейтралитет. Это и есть нормальная политическая жизнь. Даже во время Гражданской войны в вооруженной борьбе участвовало безусловное меньшинство населения. А если бы не насильственные мобилизации с той и другой стороны, то количество бойцов было бы еще в несколько раз меньше. Практическая борьба – удел авангарда общества. Те 120–150 тысяч ленинградцев, что вышли на улицы 20 августа – и есть общественный авангард Ленинграда – Петербурга.
«Известия» от 3 сентября сокрушенно констатировали:
«Дело свободы защищало лишь активное меньшинство, причем в основном состоящее из молодежи. По самым оптимистическим подсчетам, вокруг Белого дома сгруппировалось около ста тысяч человек, это более чем из восьми миллионов москвичей!»
Но, во-первых, больше половины москвичей – дети и старики. Во-вторых, если в Москве нашлось порядка ста тысяч человек, готовых рискнуть головой ради свободы, не сулящей в обозримом будущем особых материальных благ, значит, дело прочно.
Путч потерпел отнюдь не военное поражение. В ночь с 18 на 19 августа сила была на стороне путчистов. Они не прибегли к крайним мерам в Москве (Крым далеко, Горбачева рано или поздно они надеялись уговорить) именно из боязни крайнего же противодействия. Отсюда явная установка на видимость законности. Воля к действию мятежников растворилась и увязла в новом политико-психологическом контексте, как бронемашины с растерянными экипажами увязли в толпе возле баррикад. Отсюда непоследовательность и нерешительность действий таких привыкших к решительности учреждений, как КГБ, МВД…
Новым политико-психологическим контекстом, насыщенным энергией сопротивления, объясняется решимость другой стороны – защитников демократии.
Утром 21 августа перед Ленсоветом группа молодых людей – от 20 до 30 лет – обсуждала план борьбы с возможной атакой БТР и танков. Дело даже не в профессионализме этого обсуждения – все они служили в армии, водили БТРы, прекрасно знали их слабые стороны – дело в том, что стояло за этой спокойной, жесткой беседой. Их политическое мировосприятие энергично сформулировал тридцатилетний рабочий:
«Красные без крови не уйдут. В России полстраны обученных, знаем, куда патрон закладывать. Надо создавать народное ополчение, вооружаться. Красные без крови не уйдут».
За несколько месяцев до этого утра высокопоставленная дама из Ленинградского обкома, выступая на партсобрании одного из вузов, сказала:
«Если для защиты социализма понадобится гражданская война, мы на это пойдем».
Это было ложью. Противники партократии оказались готовы взять в руки оружие. Партократы – нет. И не потому, что на одной сторона сплошь трусы, а на другой – храбрецы.
В 1730 году сторонники конституционных реформ, среди которых были два фельдмаршала, Долгорукий и Голицын, формально контролировавшие оба гвардейских полка, не решились прибегнуть к силе. Сторонники же самодержавия, совершившие переворот 25 февраля, действовали с безоглядной решимостью. Вектор их усилий был направлен в прошлое, путь, на который они толкали Россию, был в перспективе катастрофичен, но политико-психологический контекст оказался органичен для них. И князь Михаил Михайлович Голицын, прославленный храбрец, герой Лесной, Полтавы, Гренгама, не решился ничего предпринять. Он дышал чужим воздухом.
Клубень, из которого растут две главные линии российских переворотов, – вооруженный переворот 1689 года, когда молодой Петр I и его энергичные соратники вырвали власть у правительницы Софьи и князя Василия Голицына, с его либеральными замашками и мечтами о представительном правлении. «Весь корень русской жизни сидит тут», – сказал о петровской эпохе Толстой. Отсюда пошла переворотная традиция, к коей принадлежат перевороты 1740 и 1741 годов, когда гвардейские гренадеры во главе с фельдмаршалом Минихом сбросили Бирона и отдали власть Брауншвейгскому семейству, а затем другие гренадеры сбросили Брауншвейгов и возвели на трон Елизавету. Сюда же относятся захват престола Екатериной II, убийство Павла I. В этой же традиции две отчаянные, но неудачные попытки: 14 декабря 1825 года и корниловский мятеж. При всей несомненной разнице эти два события роднит главная задача – не допустить кровавый демонтаж государства снизу. Все перечисленные деяния удачно или неудачно пытались реализовать одну из тенденций петровской эпохи – стремление к динамичному и целесообразному реформированию страны, другое дело, что плоды даже удавшихся переворотов погибали, столкнувшись с косностью и коварством военно-бюрократической системы, запрограммированной тем же Петром.