ует один из существеннейших моментов средневековья. Само собой понятно, однако, что Фридрих-Вильгельм IV не собирается доводить христианское государство до таких крайних пределов. Хотя он и верит, что призван восстановить истинно-христианское государство, однако по существу он желает только теологической его видимости, блеска и мишуры, а не нужды, гнёта, беспорядка и самоуничтожения христианского государства, словом, он стремится к «золотой середине» средневековья, вроде того как Лео от католицизма приемлет только блестящий культ, церковное благолепие и т. д., но не весь католицизм целиком. Поэтому-то Фридрих-Вильгельм и не является абсолютно антилиберальным и деспотичным в своих стремлениях, упаси боже, — он хочет оставить своим пруссакам все возможные свободы, но оставить их именно лишь в виде несвободы, монополии и привилегии. Он не является решительным врагом свободы печати, он эту свободу даст, но опять-таки как монополию преимущественно учёного сословия. Он не хочет отменять представительство или отвергать его, он только не хочет, чтобы представительством пользовался гражданин как таковой; он стремится к представительству сословий в том виде, в каком оно отчасти уже осуществлено в прусских провинциальных сословных собраниях. Словом, он не признаёт никаких всеобщих, гражданских, человеческих прав, он знает лишь права корпораций, монополии, привилегии. Их он даёт множество, сколько может, не ограничивая своей абсолютной власти определёнными позитивными законами. Быть может, он и на этом не остановится.
Возможно, он лелеет уже сейчас, несмотря на кёнигсбергские и бреславльские заверения[146], тайный замысел увенчать дело, — когда достаточно широко будет осуществлена его теологическая политика, — изданием сословно-имперской средневековой конституции и тем связать руки своим преемникам, которые могут ведь оказаться приверженцами других взглядов. Это было бы последовательно, но допустимо ли это с его теологической точки зрения — остаётся под вопросом.
Мы видели, как неустойчива и беспочвенна, как непоследовательна эта система уже сама по себе; проведение её на практике должно неизбежно повлечь за собой новые колебания и непоследовательность. Холодное прусское чиновническое государство, система контроля, развинченная государственная машина не хотят ничего знать о прекрасной, блестящей, доверчивой романтике. Народ, мол, стоит в общем на слишком ещё низкой ступени политического развития, чтобы уразуметь систему христианского государя. Между тем ненависть к привилегиям дворянства, к притязаниям духовенства всех вероисповеданий укоренилась слишком глубоко, чтобы Фридрих-Вильгельм, действуя совершенно открыто, не потерпел бы здесь неудачу. Вот чем объясняется применявшаяся им до сих пор робкая система нащупывания, при помощи которой он сначала выведывал общественное мнение и затем всё ещё оставлял за собой достаточно времени, чтобы взять назад слишком крутое мероприятие. Отсюда и приём — выдвигать вперёд министров и, при их слишком насильственных действиях, дезавуировать их. Удивительно только, что прусские министры мирятся с этим, не подавая в отставку. Так было ранее с Роховым, а теперь на очереди г-н Эйххорн, хотя не так давно король назвал его рыцарем чести и одобрил его действия. Если бы Фридрих-Вильгельм IV не прибегал к таким теологическим средствам, он давно уже утратил бы любовь народа, которую ему удалось сохранить до сих пор лишь благодаря своему открытому, весёлому нраву, необычайной любезности, приветливости и безудержному остроумию, не щадящему даже коронованных особ. Он, разумеется, остерегается также выдвигать на первый план слишком неприглядные или — более того — безусловно порочные стороны своей системы; он, напротив, говорит о ней так, как если бы она была воплощением всяческого великолепия, величия и свободы, и выступает открыто только в тех случаях, когда его система кажется более либеральной, чем существующая ныне прусская система опеки; а в тех случаях, где он показался бы нелиберальным, он благоразумно держится в тени. Вместе с тем, наделяя обычный конституционализм только такими лестными эпитетами, как «поверхностный», «ординарный», он всё же усвоил себе его терминологию и очень ловко пользуется ею в своих речах — то ли для выражения своих идей, то ли для их маскировки. Точно так же поступают современные теологи, приверженцы системы компромиссов, которые также охотно пользуются политической терминологией, воображая, что таким путём они идут навстречу требованиям времени. Бруно Бауэр называет это без обиняков лицемерием.
Что касается финансового управления при Фридрихе-Вильгельме IV, то он не смог удержаться в рамках того цивильного листа, который был установлен его отцом, определившим, чтобы королю и его двору на основании закона ежегодно отчислялось из доходов доменов 21/2 миллиона талеров, а остальное, наравне с прочими доходами, предназначалось на государственные нужды. Приняв в расчёт даже его частные доходы, можно подсчитать, что король тратит более 21/2 миллионов, — а ведь эта сумма должна идти также и на покрытие годового содержания других принцев. К тому же Бюлов-Куммеров доказал, что так называемая финансовая отчётность прусского государства совершенно иллюзорна. Вообще остаётся полной тайной, как управляют государственными доходами. Пресловутое снижение налогов вряд ли заслуживает упоминания, оно давно могло быть проведено уже при прежнем короле, если бы не его опасение, что он принуждён будет опять их повысить.
Я полагаю, что достаточно сказал о Фридрихе-Вильгельме IV. При его несомненно добродушном характере само собой понятно, что в делах, не имеющих отношения к его теории, он искренне прислушивается к голосу общества и в этих случаях поступает действительно хорошо. Остаётся лишь ещё вопрос, удастся ли ему когда-нибудь провести в жизнь свою систему? На это, к счастью, можно ответить только отрицательно. С прошлого года, с того времени, когда якобы большая свобода была предоставлена печати, ставшей в данный момент опять самой несвободной, прусский народ начал обнаруживать такой рост, который не находится ни в каком соответствии с ничтожностью принятой тогда меры. Гнёт цензуры сковывает в Пруссии такую огромную массу сил, что малейшее облегчение вызывает с их стороны несоразмерно сильную реакцию. Общественное мнение Пруссии всё больше сосредоточивается на двух вопросах: на представительном строе и, особенно, на свободе печати. Как бы король ни повёл себя, сначала у него вынудят свободу печати, а раз она будет добыта, за ней через год неизбежно должна будет последовать конституция. А при наличии представительного строя совершенно нельзя предусмотреть, как пойдёт дальнейшее развитие Пруссии. Одним из первых последствий будет расторжение союза с Россией, если только король ещё раньше не будет принуждён поступиться этим детищем своего принципа. Но за этим может последовать ещё многое другое, а современное положение Пруссии очень напоминает состояние Франции перед… впрочем, я воздерживаюсь от всяких чересчур поспешных заключений.
Написано Ф. Энгельсом приблизительно в октябре 1842 г.
Печатается по тексту сборника
Перевод с немецкого
Напечатано в сборнике «Einundzwanzig Bogen aus der Schweiz», hrsg, v. Herwegh Zurich und Winterthur, 1843
Подпись: Ф. О.
АНГЛИЙСКАЯ ТОЧКА ЗРЕНИЯ НА ВНУТРЕННИЕ КРИЗИСЫ
Лондон, 29 ноября. Если погрузиться на некоторое время где-либо в тиши в изучение английских условий, если ясно представить себе слабость фундамента, на котором держится всё искусственное здание социального и политического благополучия Англии, и сразу же после этого попасть в гущу английской жизни, то удивишься, с каким поразительным спокойствием и уверенностью здесь каждый смотрит вперёд, в будущее. Господствующие классы — безразлично, среднее сословие или аристократия, виги или тори — уже так давно правят страной, что появление какой-нибудь другой партии кажется им чем-то невозможным. Сколько бы им ни указывали на их грехи, беспринципность, колеблющуюся политику, слепоту и косность, на неустойчивое положение страны, являющееся плодом их принципов, они остаются непоколебимыми в своей уверенности и считают себя силой, способной вести страну к лучшему будущему. И если революция в Англии невозможна, как они, по крайней мере, утверждают, то им, конечно, мало приходится опасаться за своё господство. Если чартизм будет терпеливо ждать до тех пор, пока не завоюет себе большинства в палате общин, то ему придётся ещё не один год созывать митинги и требовать выполнения шести пунктов Народной хартии[147]; буржуазия никогда не даст своего согласия на всеобщее избирательное право, так как неизбежным последствием её уступчивости в этом пункте была бы утрата господства в палате общин, вызванная перевесом голосов неимущих. Поэтому чартизм не мог ещё, да и долго ещё не сможет пустить корни в образованных слоях английского общества. Когда здесь говорят о чартистах и радикалах, то почти всегда имеют в виду народные низы, массу пролетариев; и действительно, немногие образованные лидеры партии совершенно теряются в этой массе.
Но и независимо от политического интереса представитель среднего сословия может быть только вигом или тори, но никогда не может быть чартистом. Принципом среднего сословия является сохранение существующего; «узаконенный прогресс» и всеобщее избирательное право при настоящем положении Англии неизбежно повлекли бы за собой революцию. Поэтому вполне естественно, что практический англичанин, для которого политика является простой арифметикой или даже чем-то вроде торгового дела, совершенно не замечает бесшумно нарастающей грозной силы чартизма, так как она не поддаётся выражению в числах или же может быть выражена только в таких числах, которые представляют по отношению к правительству и парламенту нули перед единицей. Но есть вещи, которые выходят за пределы числовых отношений, и на этом сверхмудрость английского вигизма и торизма потерпит крушение, когда для этого наступит время.