(Вдруг – резкий свет. Она лежит вытянувшись.)
Режут, как буханку хлеба. Или брусок масла. Душу можно невзначай выронить. Не донесешь… Лихам, Лихам… Мы – потихоньку, мы – помаленьку… Из личинки – в гусеницу, из гусеницы – в куколку, из куколки – в бабочку… Там, дальше, выше, наверно, астральные, эфирные и еще какие-то совсем невозможные… А т а м уже не бабочки, один блаженный трепет…
(Затемнение. Сильный ветер. Небо. Вокруг летают белые покровы. Она стоит на кровати, вскрикивает радостно – изумленно.)
Ахвеллоу! Ахвеллоу! Вааха вонс! Охей охейо! О сияванная, сиява, золокаменная маява! Кавихо райствуешь? Ар авихо, авихо. Ламас, ламас, нисона и нисам. Сикамбусом нисам вексает. Мириа сивобрил миксают и верцают и никабринствуют.
Сиявелла оваевает! Амахом увахаю к чурасам! Охей охейо! Ахвеллоу! Ахвеллоу!
Я – НЕ Я
Мартын Ондатрович, пожилой. Волосы – «перец с солью» бобриком, в очках. Дремлет, прикрывшись газетой. Начинает похрапывать. Вдруг вздрагивает и просыпается.
Приснилось мне, будто я – моя взрослая дочь Наташа. И я – Наташа куда-то проваливаюсь. Неприятное ощущение. С другой стороны, кажется, глаз не сомкнул. Статью дочитал. (Читает.)
«Его мужественное волевое лицо озарилось улыбкой надежды…» Вот, здесь – мужественное лицо, а я… Нет, сходство между нами есть, все-таки дочь, не отрицаю… Но предположить, что я – молодая женщина, это уже чересчур. (Ощупывает свое лицо.) Главное, родинка меня убеждает. (Испуганно.) Но родинка и у моей взрослой дочери Наташи! (Гладит щеку.) Вот, брился, порезался. (Испуганно.) Но она замужем, может быть, тоже бреется. Украдкой. Раз курит значит бреется, известно… (Ощупывает себя дальше.) Полноват я. Грудь у меня вполне возможно, что и женская. Брюки теперь все носят. Нога небольшая, 39. У многих женщин такая нога. В общем, какая-то сыромятность получается!
(Мартын Ондатрович вынимает из кармана куклу.)
Внучке Машеньке купил. Можно сказать, дед купил внучке. Но с другой стороны, матери это более свойственно. Да… Вчера жена позвала: – Наташа! И негромко так позвала. А я вздрогнул. Почему?
Нет, что-то здесь не так, не то, не совпадает. Соседей, спрошу, дома никого… Соседи, надеюсь, меня знают.
(Мартын Ондатрович поднимается с кресла. Гаснет свет.)
Черт знает что! Снова электрокамин включили! Я буду жаловаться в конце концов!.. Ух, эти бабки, попки, пробки! Темно, будто в толпе негров ползешь… Мумиозность!..
(Мартын Ондатрович с грохотом проваливается.)
Черт, ногу ушиб… Провалился как будто… Понаделали погребов посреди квартиры!.. Но какой к дьяволу погреб! Живу на девятом этаже, паркет гладкий, сам циклевал, меняю на равноценную площадь со всеми удобствами, первый и последний этаж не предлагать… Может это я в лифте ухнул?.. Какой лифт!.. Паркетные плашки где-нибудь разошлись, я и провалился этажом ниже. Хорошо, что потолок низкий… И здесь темно. Видно, всюду свет выключили… Эй, здесь есть кто-нибудь?.. Да вы не бойтесь, я ваш сосед сверху из 422-й. Я сейчас уйду… Эй, кто-нибудь!.. Мафиозность какая-то… С работы еще не пришли, вот и молчат… Вспомнил! У меня же спички есть. Со спичками я мигом отсюда выберусь.
(Мартын Ондатрович зажигает спичку, она недолго горит в темноте.)
Потолки высокие, даже сводчатые как будто. Не пойму. Картины какие-то по стенам. В рамах.
(Снова зажигает спичку, она гаснет.)
Монструозность! Картинная галерея!.. Какая картинная галерея на восьмом этаже! Дом – стандарт, квартиры – клетки. Вы мне голову не морочьте со своей картинной галереей… Согласен. Пусть я уже – не я, а моя любимая дочь Наташа, в конце концов мы – одна семья. Но Третьяковская галерея на восьмом этаже кооперативной белой коробочки – это уже слишком.
(Снова зажигает спичку, оглядывается.)
Узнаю. Левитан «Над вечным покоем». Айвазовский – «Девятый вал», вон и людишки на бревне. А эта большая… какие-то лица, шапки, вроде зимы, розвальни, возница, кто-то стоит… Рукой народу указывает… Революция?
(Снова зажигает спичку, она гаснет.)
Неужели «Боярыня Морозова»?!
(Опять заживает спичку.)
Вот он, дьяк лисья шапка – лисья повадка! Некоторые плачут, помню. В ссылку везут. А она, боярыня, руку подняла с двумя перстами. Показывает, хоть убейте, от старой веры не отрекусь!
Сильная картина. Изнуренность какая-то… У Глазунова – тоже, есть общее. Главное, очередь, помню, от Манежа вдоль всего Александровского сада, даже хвостик на Красную площадь заворачивал… Народ, знает, оценил.
(Спичка гаснет, зажигает новую.)
Есть, есть о чем подумать… Гляжу, оторваться не могу. И до того во мне разные чувства взыграли! Будто это меня в ссылку везут. А я не сдаюсь. Я вообще никогда не сдаюсь. Было дело позапрошлый год в конторе. Не сдаюсь – и все. На Колыму? На Колыму!! На лесоповал? На лесоповал! Меня ведут с собаками. А я держу свои два перста, как окаменелая!
(Мартын Ондатрович торопливо зажигает новую спичку, с изумлением смотрит на свою правую руку. Она сложена в два перста.)
Господи!
(Задувает спичку.)
Рука моя за старую веру сама свидетельствует. А коли рука моя как там – на картине… Может я и вправду – Морозова?! Чудовищная гороховость! Чувствую, я – она.
(Измененным голосом в темноте.)
Федосья Прокопьевна Морозова – я. Обличаю их, зверей пестрообразных. Терплю муку мучинескую. Настали последние времена. Князя Ивана Хованского батожьем били, Как Исайю сожгли. Сестру мою Евдокию, бивше батогами, и от детей отлучили, и с мужем развели. А меня боярыню Федосью совсем разорили, в темницу бросили. Никониане, беси козлоподобные!
(Спичка освещает лицо боярыни на картине.)
Выпросил у Бога светлую Россию сатана, да же очервленит ю кровию мученической. Добро ты, дьявол, вздумал. И нам то любо – Христа ради, нашего света пострадать. Пусть дыба, пусть Щипцы!! Хочу! Хочу! Хочу пострадать!
(Мартын Ондатрович, а может быть БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА, мечется в темноте, с грохотом проваливается.)
Куда-то бросили… В яму с лягушками, наверно… Слышь, квохчут… Сухо… Трава вроде… что-то упало…
(Зажигает спичку, это – кукла, спичка гаснет.)
Последняя спичка… Зачем мне кукла?.. Кто мне ее подбросил?.. Почему я где-то в степи? Сыростью тянет. Жилья не слыхать. Ни одного огонька… А я – девочка Машенька. Шорохи… Мыши?.. Нет, волки!.. Так страшно, что все это не может быть настоящим. Это сказка, она мне снится. Мне снится, что я – дедушка. Я большая, надела дедушкин костюм и мне совсем-совсем не страшно… Страшно… Может быть, у этого сна есть двери. Может быть, отсюда выпускают… Мама! Мамочка! Не хочу быть дедушкой! Это так страшно, так страшно…
(Проваливается. Полный свет. Мартын Ондатрович по-прежнему сидит с газетой.)
Ну вот, свет дали… Голова несвежа… что-то снилось… Или просто приснилось, что все это снилось? С другой стороны, кажется, глаз не сомкнул. Суходревность какая-то… И снилось мне, будто я – не я. Смешно. (Ощупывает лицо.) Вот, брился, порезался…
(Свет гаснет.)
ЗИГЗИГЗЕО
ЗИГЗИГЗЕО сидит на стуле, руки-ноги в стороны, голова свесилась, как неживая. Поднимает голову, недоуменно оглядывается.
Сегодня просыпаюсь
и чувствую: разобран весь, развинчен.
Рука – отдельно. И нога – отдельно.
И голова болтается. И мыслей
не соберу – куда-то раскатились.
Ну, думаю, завистники, враги
во сне меня на части разобрали.
А вечером придут еще друзья!..
Пока не растащили по деталям,
скорей себя свинчу и соберу.
(Из-под стула достает разные инструменты.)
Тут надобен слесарный инструмент.
Так! плоскогубцы, молоток и клещи…
Ключ гаечный, шурупы и винты…
А как же мысли собирать? В кулак!
Или ловить на клейкую бумагу?
Прихлопнешь полотенцем, а она
уж не живет… Все мысли разлетелись…
Вот и не знаю… Это я о чем?
(Задумывается.)
Да! голову сначала привинчу,
Но надобно найти ее сперва.
Где голова?.. Серьезно, кроме шуток.
Я помню, здесь на тумбочке лежала…
А с чем там на полу играла кошка?..
Нет, голова – не пуговица, не брошка…
Товарищ – на минуточку… У вас
случайно – не моя?.. Нет?.. А похожа…
Эй ты – в берете! Голову отдай…
Да не моя, сам вижу… Пошутил…
(Ищет.)
Тут нет… Здесь – тоже… Может быть – в углу?
(Выметает из угла мусор.)
Какие-то бумажки, пробки, стружка.
Допустим – содержимое. Но где же
сама шкатулка?.. Не соображу.
(Пауза.)
А! поживу пока без головы.
Ведь есть же безголовая селедка
копченая в продаже – и берут.
А руки где?.. По счастью, руки – тут.
Вот правая. Рычаг и семафор,
который изначально указует
высоким жестом, подражать которому
стремится всякий юноша, который…
(Прикручивает правую руку.)
Ура! Живет и действует. Моя!