– Здравствуйте, Ефим, – улыбнулась (улыбнулась!). – Я вас знаю, мы соседи, и Сергей много мне о вас рассказывал. Даже надоел.
– А вы здесь как?
– Из любопытства.
– Угу, разведка, – сказала Беллочка.
– Мы из другого спортивного общества.
– Из какого? – быстро спросил Вэвэ. И, мне показалось, хотел остановить выходящих военных, кто-то там обернулся.
– Из «Динамо», – быстро ответила Наташа. Достала синее удостоверение, показывает.
– Зачем? Это же Наташа! Мне и Сергей… – недоумевал я.
– Нет, нет, – Вэвэ внимательно читал синюю книжечку. Вернул неохотно: – Все в порядке. А мы из ЦДСА, – и красную показывает.
– Родственники, – вежливо улыбнулась. Ко мне: – С вами очень хотела познакомиться, Ефим, очень… Ваши статьи… Вы ведь боец за Справедливость…
– Сергей ошибся…
– Извините, Наташа, – из‐за спины Вэвэ. – Он воин всеобщего Добра.
– Нет, за Справедливость, я знаю…
И не столько губами говорит, сколько – глазами, и не столько – глазами, сколько – темными губами…
Для меня как-то сразу все перестало существовать, признаюсь. За справедливость так за справедливость. Вэвэ мне что-то лепечет о следующем сеансе, я соглашаюсь, Беллочка понимающе усмехается, крыса поводит носиком, Вольфганг тает в неизвестности, мы уже на улице, глаза ее блестят, я влюблен до безумия, ничего не понимаю.
– А вы почему здесь оказались, Наташа?
– Сергей вам рассказывал…
– По-моему, это ряженые.
– Но вы же умный человек, настоящие откуда возьмутся! Смута, не все ли равно.
– Разница принципиальная. Те бесы изображали из себя людей, а эти только притворяются бесами. Зачем все это?
– Сразу все не объяснишь. Давайте условимся, Ефим, 80% вы понимаете, а уж 20% я вам как-нибудь на пальцах изображу. Страна зашла в тупик, всем ясно. Там наверху думают о провинциальных лидерах, о том, чтобы объявить перестройку, и еще лет десять на этом продержатся, к тому же – газ, нефть.
– Это понятно.
– А мы внизу другое знаем: надо их всех изнутри взорвать. Сначала диктатура, они ее поддержат, по обыкновению, потом возмущенные массы свергают диктатора и всех, всех! Запрет на компартию, землю – крестьянам, заводы – рабочим, искусство – талантам. Как вам это нравится? Конечно, силовики и цеховики на нашей стороне. И это вполне серьезно.
– Неплохо… но кроваво может получиться.
– Вы здесь организовали боевые пятерки Добра. И в Москве, и в Ленинграде, и в Самаре, кажется, уже есть, – сказала она в раздумьи.
– Верно, и у нас пятерка, в студии.
– Добро должно быть с кулаками. Это ваш лозунг.
– А ваш какой же? – улыбнулся я.
– Бей во имя милосердия.
– Давайте лучше эмигрируем. Я вас возьму с собой.
Она засмеялась.
– Нет уж, я здесь пока останусь.
– Что это у вас за милосердие такое?
– Да вроде вашего добра. Только наши и ваши еще не договорились. Принюхиваются… А! – она потянула холодный воздух носом – и он сразу озяб. – Чудо, пахнет снегом.
Тротуары и крыши смутно белели.
– Первый снег! А мы и не заметили.
Мы вышли на площадь Пушкина, здесь снег сверкал в свете фонарей – и на позеленелых плечах вечно задумчивого памятника. Как-то само собой прошли к Елисееву, там на полках красуется коньяк – и очереди побыстрей движутся.
Странная особенность сегодняшнего счастливого вечера. Многие прохожие казались мне похожи на недавних персонажей в кинозале. Вот прошел бровастый Леонид Ильич. Вот криворотый – в воротник, Громыко. Этот подвижный круглый, как бильярдный шар, конечно, Никита Сергеевич, даже глазом нас зацепил, остановился и чуть не сказал: «Ваше поколение будет жить при коммунизме». Виновата, верно, моя впечатлительность и то, что я Наташу внезапно встретил, но настроен ко всем этим прохожим был вполне благодушно и желал им всем самого лучшего. Пусть они и в ГУЛАГе, как пельмени, нас вымораживали, и в Черкасске свинцом угощали, и в Афганистане кашу заварили, такие уж повара. Но в общем обыкновенные мимо идущие. Сколько угодно таких пожилых мужчин в любом городе.
В ярком, свисающем с потолка медными и хрустальными гроздьями, гастрономе, счастливо избежав длинных очередей, было уже поздно, мы купили две бутылки вина, кое-какой закуски, влезли в темное нутро такси и припали друг к другу ищущими губами, языками, пить хотелось ужасно. «Небо скорей увлажнить», сказали бы древние греки.
ГЛАВА 13
Большие толстые куклы ушли. Военные ушли. Жалко. Красивые брови качались рядом на лестнице и говорили, не понял Аркаша. В гардеробе одной грудью влезла под мышку. Мягко и тепло. Потом – рукой. Стыдно. И сказала: «Ого!»
– Куда теперь идешь, Аркаша?
– К маме, – говорю.
– А хочешь меня нарисовать?
Подумал немного.
– Аркаша хочет, – говорю.
– Пойдем ко мне домой, Аркаша.
– Аркаша идет к себе домой.
– Маме позвонишь, мол, у меня урок рисования.
– Ага, у Аркаши урок рисования.
Стало темно. В темноте огни, огни, если глаза прищурить, тонкими лучиками расходятся. Троллейбус большой, как дом. Аркаша любит ехать в троллейбусе. Зачем билет? Мама Аркаше никогда билет не берет. Говорит, инвалидам – бесплатно. У тебя рука нежная. Когда мама погладит Аркаше рубашку из лавсана, так же приятно. А шерстяной свитер не любит Аркаша. Он кусает Аркашу. Нехороший свитер.
Квартира. Вся как коридор. Большой театр такой большой? Неужели больше? Красивые брови, пиво принесла, целая бутылка. Аркаша пиво хочет? Аркаша пиво хочет. Когда Аркаша был в театре на утреннике, там пиво детям давали. Всем детям – большие кружки. Даже в руках не удержать, нальют – сразу упадешь. Там паркет скользкий.
Где у тебя бумага? Много бумаги надо – целый лист. Уголь дай Аркаше – много, ломается. Пароход дымит черным – много угля надо. Аркаша, как пароход.
Черная пауза. (Аркаша рисует.)
Белая пауза. (Аркаша рисует.)
Далеко на диване сидят красивые брови. Не на лице, а на обоях и в зеркале. Так и рисую. И в окне, в стекле качаются красивые брови, глаза, кудряшки за троллейбусные провода зацепились. Чиркнуло – синяя искра! Почему близко – близко нарисованные брови стали? Кудряшки задевают, щекочут. Отстаньте, противные кудри! Аркаша смеется тоненько-тоненько. Рот прижался. Какой губастый! Белые зубищи, прямо как у волка. Он меня не укусит? Твой рот – добрый рот? Он раздевает Аркашу – твой добрый рот. Такой мокрый и добрый. Твой рот наделся на Аркашу. Теперь как чулок снимается. Снова наделся. Аркаша любит, когда добрый рот снимается и надевается, и опять, и опять…
Красивые брови, у тебя разве нет такой же дубинки? Бери свою в руки, давай поиграем.
Волосатая извилистая щель – боюсь. Боюсь, съест Аркашу.
– Милая!
– Да?
– Наташа!
– Да?
– Принеси пить…
– Я тебя люблю.
– Распишемся и уедем, а?
ГЛАВА 14
6 ноября. Слава Богу, у меня телевизора нет. По радио – марши и пляски. Наверху у Веры уже пляшут. Теперь трое суток будут плясать без остановки. А то ночью начнут что-то двигать. И что они там двигают? Шкаф? Самогонный аппарат? Голова уже разболелась.
8 ноября. Наверху все еще пляшут. Или песни орут. Около дома – бутылки, наблевано, деревянная лавочка у сараев – в темных брызгах, кровь. Кого зарезали? Хорошо, если курицу. Но слышал, что еврея. Какого еврея? Когда, почему? Вот и живу среди них. Но я-то не жалуюсь. Я, как монах-старец из «Бориса Годунова», пишу свою летопись. Я подозреваю, что уже приходили, искали, читали тут без меня. Недаром инвалид в комнате напротив такой любезный стал. (Красный весь, тройной одеколон пьет, им же спрыскивается.) Пусть приходят, пусть обыскивают, я пишу поэму-роман Федора Михайловича Достоевского «Бесы», в стихи перекладываю. Всюду издается. Не запрещено. А на самом деле все они у меня тут, кто они – пусть догадаются. Об этом больше не пишу. Прошлый век – и все тут.
10 ноября. Наконец-то праздники позади. Русский патриотизм почему-то просит водки. Наверху тоже топотать день и ночь перестали. Не люблю военных праздников. Кажется, все эти шеренги и танки – против тебя. А против кого? Никто к нам не едет, все от нас бегут. Вот леса и небеса, будто маслом намазаны, все равно – никому не нужны. Одна победа у нас была, одна общая радость – ее и вспоминают. И ждут. Кого ждут? Всегда ждут. Может быть второго пришествия ждут? Или конца света?
11 ноября. Голая черная окраина – такая некрасивая. Быстро темнеет к тому же. Вот Москва – столица, сразу видно. Кончилась Москва и началось ни то, ни се, ни дачи, ни ангары, ни деревни, ни заводы, ни цистерны, ни пустыри. А все это вместе – такая неприглядная картина без адреса. Потому что везде похожий пейзаж. Все как будто давно брошено и оставлено так – вместе с людьми – догнивать и рассыпаться. Люблю, когда листья или снег Россию одевают, все прикрывают, все грехи, как венец новобрачную. Тогда красива.
12 ноября. Выпал первый снег. Как украсил землю и крыши. Сегодня гулял в парке, вода в прудах еще не замерзла, темной сталью между голыми березами поблескивает. Темная бузина под снегом – волнами да гроздьями. Снег сам по себе, бузина сама по себе. Главное – хорошо дышится. Похоже, вся дрянь, что нам в легкие попадала, осела, снег осадил. Да и сам снежок на вчерашние листья робко прилег, знает, что уходить придется. Пушистый, воздушный, ни о чем дурном не ведающий. Вот такой праздник я люблю.
13 ноября. Снова гулял. Но снег уже растаял. По грязи шлепал. Ходил к остановке автобуса, Сережу встречал. Сережа приехал расстроенный, бутылку водки привез. Я черного хлеба, сыра и чесноку нарезал. Последнее время на девушек не дышу, ем чеснок. Чеснок жизнь продлевает. Фитициды там есть в большом количестве. И на печень, говорят, хорошо действует. Побаливает.
Сережа выпил водки три стопки и стал рассказывать про свое несчастье. Знал я, знал, не про него эта девушка, но как скажешь. Я посочувствовал. Сережа стал рассказывать про «Мосфильм», про тамошнюю организацию. Я перепугался и просил рассказывать шепотом. Сережа сказал, наверху, кажется, одобряют. А сам он разочаровался, по его словам. Бей во имя любви и милосердия! Он – человек мирный. Он даже Наташу ударить не может, а Ефим Борисович не виноват, что она в него влюбилась. Утешил Сережу, как мог. Он рассказал, что ЧП со дня на день объявить могут. Тогда каждый – в свою пятерку, в свое звено, им и удостоверения дали. А он свой билет как потерял, сразу себя свободным ощутил. Промолчал я про Клуб имени Зуева, про мои надежды, про ЦДСА. Сергей уехал поздно.