Но вот однажды приехали какие-то новички-браконьеры. Я ночью – за ними на моторке с сиреной, прожектором освещаю, из двустволки стреляю. Попугать. В общем, представление на полный ход. Подъехал борт к борту. Московский кинорежиссер оказался. Так он при взгляде на меня чуть в воду не упал.
– Не может быть! Иосиф Виссарионович!
– Нет, говорю, Карен Арутюнович.
– Смотри, как похож.
– Да, говорю, похож. На человека похож, который твой незаконный улов конфискует.
А тот смеется:
– Счастье тебе с твоими усами, Карен, привалило. В Москву поедешь.
С тех пор на «Мосфильме» работаю. Сколько я ролей переиграл. Меня вся страна знает. Не по фамилии, правда, а как Сталина. По совместительству играю. Знаменитый актер речи говорит, а если ходить надо, то меня пускают. Я хожу взад-вперед, взад-вперед и думаю. Как он думал. Жена Дездемона и друзья по десять раз смотрели на экране, как я хожу. Очень убедительно, говорят, не отличишь, кто ходит.
С Лубянки смотреть на меня приезжали. Генерал беседовал со мной. – Выбирай, говорит. Или мы тебя сейчас уголовникам кинем, не посмотрят, что ты Сталин, петухом тебя сегодня же ночью сделают. Или на всю жизнь – величайший почет. О жене и родных не беспокойся: спрячем где-нибудь в Колумбии в Боготе и на всю жизнь обеспечим. Как не согласиться! Что, я добра своим родным не желаю? Главное, живым остаться, как вы считаете?
Окружили меня моими соратниками. Охрана серьезная. Живем в казарме, в полку при «Мосфильме». В разные места выезжаем, народу меня показывают. А мне что – я привык. Только чего-то я не понимаю. Карен совсем не так глуп, чтобы думать, что его вождем сделают. Главное, думаю, живым остаться.
И вот вечером привозят недалеко куда-то. Поднимаюсь с заднего хода по ступеням, оказывается, на мавзолей, за мной Молотов и все остальные. Как взглянул – кругом черное поле на рыжем закате и вдали стены и башни какого-то города поблескивают.
Каганович говорит (умнейший мужик – филолог):
– Это обязательно Иерусалим. Я видел на картинке.
Народу на этом поле видимо-невидимо. Вертолеты вверху летают и светят на нас. Нет, видимо, все-таки новый фильм снимают. Из старой жизни. Мне велели речь сказать. И еще иностранец с другой трибуны орал. Я, помню, про добро, он – про милосердие.
И тут такое милосердие началось. Все эти древние греки, евреи и римляне как полезут друг на друга! С мечами, дубинами, пиками, нет, танков не было, но колесницы с косами на больших колесах, как на уборке урожая, руки и головы кругом отсекали. И откуда такого злобного дикого народа набрали? В Москве таких давно не видно. Верно, с Кавказа или с Бама привезли.
На мавзолей стали карабкаться. Маршала Буденного зарезали. Маленкова с мавзолея в толпу скинули. Смотрю, мои соратники озираются, по углам прячутся, в каждой щелке спасение ищут:
– Иосиф Виссарионович! Иосиф Виссарионович!
– Какой я, говорю, вам Иосиф Виссарионович! Я – Карен, честный сын Арутюна! – кричу, а сам думаю. Главное, думаю, в живых остаться.
Знал я там один тайный ход. Через канализацию – на берег Москвы-реки. Первым успел – еле выбрались. Огни в воде отражаются. Бассейн на другом берегу работает. Люди по секторам плавают. Красная буква М светится. А там – в тридцати минутах война идет. Люди друг друга убивают. Реки крови текут.
Пришел домой поздно. Наутро собрала меня жена Дездемона, в Ростов уехал. И никто меня там не искал. А потом и вовсе времена изменились. Денежная реформа. Вернулся в Москву, все тихо. На Красной площади теперь работаю. Привык. Старенький китель с погонами генералиссимуса надеваю, туристам позирую. За доллары.
А был ли фильм такой «Армагеддон» – и не знаю. Я на «Мосфильм» не ногой.
ГЛАВА 20 И ПОСЛЕДНЯЯ
Через день хоронили Олега Евграфовича. Падал редкий неторопливый снег, впереди была еще вся зима, и снег не спешил покрыть белым целительным слоем все неровности и рытвины закаменевшей за ночь земли. Некоторые растения, прижавшись лопастями листьев поплотней к почве, готовились перезимовать под снегом. С крышами и брезентом уличных торговцев снег справился быстро, а на асфальт надо было еще падать и падать. Быстро проносились машины, из-под колес разлетались брызги воды.
Похоронный грязновато-белый автобус подали задом к дверям больничного морга. Но еще было время попрощаться.
У морга стояла кучка провожающих, почему-то более некрасивые и бледные лица, чем обычно.
Когда Ефим с Наташей подошли к широким дверям без вывески или таблички, все и так знали, он заметил в стороне прижавшегося к стенке Сергея. Тот поднял взгляд, но не подошел, стал созерцать связку почти неживых водянистых тюльпанов, безвольно повисшую в его руках.
– Какое несчастье, – примирительно сказал ему Ефим.
Тот даже как-то обрадовался.
– Камни в почках, все жаловался! Оказалось, рак, – и вздохнул.
Вздохнул и Ефим.
– Жалко.
Наташа молчала. Она вспомнила, как был убит и умирал на песке Олег Евграфович. Картина до сих пор (с подробностями) стояла перед ее широко раскрытыми очами.
– Одинокий прекрасный человек, давно его знаю, – продолжал Сергей. – Рассказывал о вас. Но не пересекались. Отдельно дружил. – Сергею почему-то было неловко, будто и его вина была во всей этой истории, и он говорил, говорил.
– Может быть, можно где-нибудь издать, Ефим Борисович? Все-таки труд всей его жизни. Он мне каждый новый отрывок, такой трогательный человек, читал, там ведь все наше время закодировано, и отлично написано, как «Евгений Онегин», сколько раз переделывал…
– Боюсь, в редакции не примут всерьез.
– Думаете?
– Скажут, напечатать, а зачем?
Сергей растерянно молчал.
Двери-ворота морга стали изнутри раскрываться. Сергей стал поспешно освобождать свои тюльпаны от пластика.
– Уезжаете вместе? – спросил, будто и времени уже не осталось и сейчас его соперник пройдет туда и уедет с Наташей – навсегда. Так показалось Ефиму.
– В Германию решили оформляться, – неловко ответил он.
– Счастливого пути, – не глядя на Наташу, сказал Сергей. Но было понятно, что сказал ей. И первым вошел в отворяющиеся дверь-ворота.
– Граждане, все, кто желает попрощаться с усопшим, заходите, пожалуйста, – пригласил человек в кожаной кепочке, под глазом которого красовалось синее родимое пятно
«Всегда – как будто вчера подбили, – заметил Ефим. – Он там ждет. А ведь подумал, будто действительно ждет. Может быть и ждет». И держа перед собой букет подмосковных лиловых астр, двинулся со всеми остальными в так называемый зал гражданской панихиды.
Это было пустое высокое помещение, обшитое фанерой, напоминавшее ангар для спортивных самолетов, слишком большое для одного гроба, стоящего на трех стульях. Было столько воздуха и пространства – теперь уже никогда не понадобится резко осунувшемуся носу и прикрытым глазам, на лбу венчик. Нет, не похож на себя. И не ждет никого. Только руки, сложенные, как и подобает рукам покойника, сохранили свою артистичность и рельефность. Вместо того чтобы вложить в них ручку или карандаш в последний раз, кто-то заботливо поставил тоненькую свечку. Но руки не могли ее удержать и все время приходилось серый стебелек поправлять, чтобы растопленный воск не капал на кисти рук, хотя тому, что здесь лежало, было уже все равно.
Вошло несколько человек, пожилой невзрачный с бумажным пакетом, старые женщины, соседка сверху Вера Ивановна с девочкой, которая все оглядывалась на похоронный автобус, видимо, боялась, что уедет без нее.
Человек разорвал бумажный пакет и вынул оттуда на свет горшок с зеленым растением. Поставил горшок на бетонный пол возле ног гроба. И тут Ефиму показалось, что солнце заглянуло в пустой ангар. Радостно блеснул в зелени продолговатый плод, лимон.
– На могиле посадить надо, – любуясь, помечтал пожилой.
– Не положено, – так же любуясь лимоном, возразила Вера Ивановна.
– На могиле другие растения сажать надо, – авторитетным тоном сказала старушка, – каменную траву, анютины глазки можно. Еще такую путанную травку. И то только через полгода, когда земля осядет.
– Родственники прощаются с усопшим, – скороговоркой сказал грузчик.
Вера Ивановна подошла, ведя дочку за руку, поцеловала Олега Евграфовича в лоб, горько перекрестила и облегченно заплакала. Девочка, резко обратив назад черную головку, во все глаза глядела сквозь раскрытые двери на давишний белый автобус, куда со скрежетом вдвигали другой гроб, дубовый с медными ручками.
Это был не наш автобус. Наш автобус приехал совсем старый, черный с желтой молнией на боку. Почему – не знаю. И гроб наш был простой сосновый, обитый красным кумачом. Вот и все.
ПЕРЕВОДЫ И ПОДРАЖАНИЯ
САЛАМ ХАЙАМ!
3
Умирать стариком, умереть молодым —
Просто дым – все уходят один за другим.
Это наши каникулы: солнце и дом.
Были гости – ушли. Мы пришли и уйдем.
30
Скажут, что невозможен и пьян, я таков.
Скажут, что я – шарлатан и смутьян, я таков.
Каждый пусть думает все, что захочет,
Знаю я сам, я каков – я таков!
33
Не станем время торопить,
Подай сюда кувшин, посуду.
Пока я был и есть и буду,
Я пил и пью и буду пить.
42
Беги под ударами рока, мой бедный кожаный мяч!
Беги и не думай! вправо, влево, в небо – и гул и звон!
Ибо тот, кто заставил тебя бежать,
Он знает, Он знает. Он знает, Он!
62
Мы были каплей, низведенной в чресла,
Извергнутой огнем и силой страсти.
А что мы завтра будем, неизвестно…
Неведенье, наверно, это счастье.
173
Кукольник, куклы, наш кукольный дом —
И это реальность, а не аллегория.
Мы скачем и плачем, смешная история! —
И все друг за другом в сундук попадем.
193
Говорю, но ты меня не слушай,
И о главном лучше умолчим.
Если есть язык, глаза и уши,
Надо стать немым, слепым, глухим.
207
Есть тайна. Узнать ее можно, но всем ли?
Тебе намекну. Если можешь, внемли.
С любовью к тебе я сойду в эту землю.
Любовь и поднимет меня из земли.
286
Поскольку все, что в мире существует,
Уйдет, исчезнет, а куда – Бог весть,
Все сущее, считай, не существует,
А все несуществующее есть.
(ПО СВИДЕТЕЛЬСТВУ НИЗАМИ АРУЗИ, XII ВЕК)
«Для могилы моей я такое место найду,
Где цветы осыпаются с веток дважды в году».
Как сказал Хайам, так и произошло:
У садовой стены от цветов светло.