СДР возвращает нас к мотиву Посейдоновой любви (Р1: Пелоп вознесен на небо Посейдоном, Р2: Пелоп возвращен «к кратковременной доле жителей земли»), кольцо замкнуто; но рассказ неожиданно продолжается по той же схеме СДР и возвращает нас вновь к кефалайону, на этот раз – к мотиву славы, которой осенена и осеняет Пелопова Олимпия (90–99). Так на один кефалайон опираются два кольцевых рассказа, о Пелопе-любимце и о Пелопе-влюбленном, первый – ожидаемый, но второй – вряд ли. Мало того, между Р1 и Р2 вдвинуто отступление о Тантале, наказанном за нечестие. Если в оде об аргонавтах вставка и текст объединялись темой как эпизоды одного и того же мифа, то здесь вдобавок и смыслом, как образец боголюбия в лице Пелопа и святотатства в лице Тантала. Во-вторых, это ода Ол. 7 о Родосе. Здесь в кефалайоне сделаны заявки на две темы: во славу Родоса и Роды, невесты Солнца (14), и во славу «Тлеполемова истока» рода победителя (20); ожидание второй темы реализуется обрамляющим рассказом о Тлеполеме, сыне Геракла, совершившем убийство (Д), получившем вещание искупить его на Родосе (Р1) и ставшем после этого местным героем (Р2); ожидание первой темы реализуется вставленным между Р1 и Р2 рассказом о возникновении острова Родоса (по полной схеме СДР). Но в промежуток между Р1 обрамляющего рассказа и отрывистым началом вставного рассказа вдвинут еще один рассказ, третий, ни в каком кефалайоне не заявленный, – об оплошности родосских Гелиадов при жертвоприношении в честь рождения Афины; с остальными его объединяет только место действия на Родосе да мотив «неприятность, которая, однако, окончилась благополучно», лежащий в основе всех трех сюжетов. Почему такой мотив возникает именно в этой оде в честь Диагора, самого непобедимого из воспетых Пиндаром атлетов, мы не знаем.
Мы уже видели, что две основные композиционные формы мифологического рассказа, перечневая и кольцевая, могут соединяться, образуя гибридные формы. С одной стороны, перечень обычно заканчивается расширенным эпизодом, «фокусом», и этот эпизод может отойти от сухости каталога и стать самостоятельно организованным рассказом; таков, например, был миф о Пелее в Нем. 4. С другой стороны, зачин кольцевого мифа мог сопровождаться поэтическим отступлением во славу собственной песни, а оно легко реализовалось в перечне великих тем, которые мог бы затронуть поэт, но не затрагивает (схема такого хода мысли – в знаменитом начале Ол. 2, воспроизведенном впоследствии Горацием: «Песни мои, владычицы лиры! какого бога, какого героя, какого мужа будем мы воспевать? Над Писою властвует Зевс; олимпийские игрища учредил Геракл от первин победы; но воскликнем мы ныне о Фероне, ибо победоносна была его четверня»).
Так складывается гибридный тип «перечень + кольцо»; по этой схеме написаны три оды. Яснее всего эта схема в Ол. 13 в честь Ксенофонта Коринфского: переходя от хвалы победителю к хвале его городу, поэт начинает перечень: «… (51) Не солгу о Коринфе ни Сизифом, в уменьях хватким, как бог, ни Медеею, выбравшей брак вопреки отцу, спасительницею Арго и пловцов его, ни теми, кто в отваге своей у дарданских стен с двух сторон представали разрубать войну, одни – за Елену с милым племенем Атрея, другие – к отпору им. (60) В дрожь бросал данайцев ликийский Главк, величаясь, что в городе над Пиреною царство, длинное поле и дом держал его отец, – тот, что когда-то многое претерпел, взнуздывая над бьющими ключами исчадье змеистой Горгоны, Пегаса…» – и далее следует развернутый миф об отце Главка, Беллерофонте (63–92), по кольцеобразной схеме с мотивом укрощения Пегаса в кефалайоне. Вступительный каталог здесь, таким образом, сжат, но совершенно четок. Две другие оды – эгинские, в которых перечневая форма стала у Пиндара привычной, поэтому он позволяет себе деформировать вступительный каталог еще сильнее. Ода Истм. 8 посвящена уже знакомой нам теме, свадьбе Пелея и Фетиды, но вводится она очень издали: сперва говорится о сестрах-нимфах Фиве и Эгине, покровительницах города поэта и города победителя (15–21), потом об Эаке Эгинском и его потомках (22–26) и, наконец, о той чести, которая была оказана сыну Зака Пелею браком с Фетидой, за которую спорил сам Зевс с Посейдоном (26–45, с добавлением об Ахилле, 46–60). Таким образом, каталог здесь очень сокращен и смят, а фокус развернут в полномерный рассказ по схеме СДР (соперничество Зевса и Посейдона – совет Фемиды – решение). Другая ода, Истм. 6, тоже начинается от Эакидов (19–25), быстро перечисляет: «Есть ли даль, где не слышно о Пелее, зяте богов, или о Теламоновом Аянте, или о его отце, которого…» – и перечисляются подвиги Теламона, совершенные им при Геракле (25–35). После этого начинается медленное и яркое описание Геракла на пиру у Теламона; слушатель ждет, что оно вновь кольцеобразно подведет к рассказу об их общих подвигах, но рассказ закругляется раньше, на пророчестве Геракла о рождении Аянта (35–55), так что кефалайоном кольца оказывается не перечень подвигов Теламона, а предшествующее им мимоходное упоминание об Аянте (26).
Другой гибридный тип, «кольцо + перечень», менее подготовлен естественными возможностями обоих исходных типов, однако возможен и он. Мы видели, что в кольцевой композиции после завершения кольца и возвращения к кефалайону часто следует дополнительный, заранее не предсказуемый довесок-эпилог (например, рассказ о Кентавре после рассказа об Иксионе в Пиф. 2); вот этот дополнительный эпизод и может приобретать черты каталога. Так, в уже рассматривавшейся оде Ол. 10 о первой олимпиаде эпилог представляет собой отчетливый каталог победителей. В оде Ол. 9 сделан следующий шаг: каталог раздваивается и разбухает, а кольцо съеживается до размеров краткого вступления к нему. Этот уникальный у Пиндара случай построения мифологического рассказа имеет такой вид. Кефалайон примыкает к хвале городу победителя, Опунту, «(42) куда рок Зевса, быстрого в громах, низвел с Парнаса Девкалиона и Пирру выстроить первый дом и родить, не всходя на ложе, каменный род, имя которому – люд». После этого слушатель, естественно, ждет кольцевого рассказа, в котором (к примеру) ситуация – потоп, действие – моление Девкалиона к Зевсу после потопа, результат – сотворение новых людей из камней, а эпилог – краткий обзор родословия победителя от этих первых опунтских насельников. И он получает этот рассказ, но в совсем иных пропорциях: на кольцевое повествование приходятся буквально 4 строки (49–53: кольцо меньше своего замка-кефалайона!): «Повествуется: черную землю затопила водяная сила, но хитростью Зевса глубины поглотили потоп», а на эпилог-довесок 27 стихов (53: «Здесь начало ваших предков о медных щитах…»), причем первая часть его пересказывает генеалогию древних опунтских царей (53–66), а вторая сама напоминает каталог опунтских гостей (67–79), завершающийся характеристикой Патрокла (70–79): явное воспроизведение схемы «каталога в каталоге» с расширенным «фокусом» в конце.
Все вышеперечисленные вариации построения мифологического рассказа имели общий признак – установку на ожидание конца в заранее известном месте, предсказанном кефалайоном (в кольцевой композиции) или отмеченном расширением в «фокус» (в перечневой композиции). Но есть и несколько од, представляющих собой исключение: в них рассказ течет свободно, и только здравый смысл может подсказывать слушателю, где он кончится. Такова, прежде всего, разобранная нами ода об Иаме (Ол. 6): рассказ, начатый с рождения матери Иама, кончается посвящением Иама в пророки, но мог бы кончиться и раньше (например, сразу после чудесного рождения Иама под охраной змей), и позже (например, после прихода Геракла и учреждения Олимпийских игр). Такова ода об Адрасте (Нем. 9), в которой кольцевая композиция разрушена почти насильно (рассказ начинается картиной учреждения Адрастом прославляемых игр (11–12); затем следует описание похода Семерых во главе с Адрастом против Фив; после этого ничего не стоило бы вернуться к исходной картине как к кефалайону, но Пиндар этого не делает и обрывает свой рассказ на гибели Амфиарая). Таковы, наконец, две оды с необычным расположением мифа не в середине, а в конце: Нем. 1 о Геракле-младенце (тема эта заявлена в стк. 33–36, и только это позволяет слушателю предполагать, что дальше убиения змей сюжет развиваться не будет) и Пиф. 9 о состязании женихов за дочь Антея (тема тоже заявлена при начале рассказа, в стк. 105–106, и это позволяет слушателю ожидать своевременного конца). Во всех этих случаях возвращение к кефалайону отсутствует, кольцеобразности нет, однако конец мифа легко угадывается по смыслу, особенно если он, как в последних двух случаях, совпадает с концом оды и соответственно со слышимым завершением строфической триады.
Заключительная часть пиндаровского эпиникия труднее всего поддается формализации. Здесь поэт чувствует, что ожидания слушателей им уже удовлетворены, и дает себе волю заканчивать каждую оду на свой лад.
Главная причина такой свободы – отсутствие необходимости особенным образом предупреждать слушателя о конце раздела (и с ним всей оды). Ожидание конца здесь регулируется не содержательными средствами, а формальными – строфическим строением оды. Слушатель, уже привыкший к триадическому ритму, точно представляет, много ли остается стихотворного пространства до конца триады, и, дождавшись завершения мифологической части, с уверенностью рассчитывает, что в конце этой же или в крайнем случае следующей триады закончится и вся ода. Если мифологическая часть завершается незадолго до конца триады (за одну-полторы строфы), то обычно этого остатка слишком мало для заключительной части, и ода затягивается еще на одну триаду. Если мифологическая часть завершается в начале триады (в первой ее строфе), то возможности того, что ода закончится или в этой же, или в следующей триаде, приблизительно равны. В таком случае ожидание слушателя опирается лишь на аналогию со вступительной частью оды; если она была пространною, то для симметрии можно ожидать пространности и в конце. Дольше полутора триад заключительная часть затягивается у Пиндара лишь одни раз, в Нем. 7, но это исключительный случай, палинодия о Неоптолеме, в которой ему приходится оправдываться перед эгинскими заказчиками за недоброе упоминание об их герое в другом своем стихотворении.