Содержание заключительной части – повторение хвалы победителю (иногда также его роду или городу), почти всегда сопровождаемое повторением его именования; мы видели, как это делается, при разборе Ол. 6. Хвала с именованием занимает, как правило, не меньше целой строфы. Два других элемента, обычно входящие в заключительную часть, – это моление к божеству о продлении победного счастья и поэтическое отступление. Моление, как правило, появляется в самом финале оды и служит концовкой, поэтическое отступление – при начале заключительной части и служит переходом от мифа к новой хвале победителю. Сентенции, как обычно, служат подчеркиванию и расчленению текста. Но связь и соотнесенность этих элементов в заключительной части настолько разнообразны, что Гамильтон отказывается здесь выводить общие схемы: «общая форма оды» уступает место «частным формам оды».
Любопытно, что у Вакхилида строгость построения заключительной части, по наблюдениям Гамильтона, гораздо выше. Здесь заключение длиннее, хвала победителю занимает по меньшей мере две строфы, и серия сентенций тоже растягивается на две строфы, обычно подряд. Поэтическое отступление занимает рядом с этими элементами явно подчиненное положение. Именно этим расширением дидактической сентенциозной части, несомненно, оды Вакхилида и достигают той спокойной уравновешенности, которая отличает их от од Пиндара.
Таковы основные черты строения эпиникия, как они вырисовываются в современной науке. Мы не имели возможности остановиться на многих подробностях (например, на формах плавного или отрывистого перехода к мифу и от мифа, хотя это также существенно для восприятия эпиникия в целом). Целью настоящего обзора было показать, как абстрактное понятие поэтического жанра реализуется в совокупности конкретных читательских композиционных ожиданий, подтверждаемых или не подтверждаемых воспринимаемым текстом. Греческий эпиникий, рассчитанный поэтом на одноразовое неподготовленное восприятие, представляет здесь исключительно ценный материал.
Вместо заключения приведем полный перечень 45 од Пиндара, сгруппированных по видам подачи в них мифологического материала. Подробного комментария этот список не требует: большинство перечисляемых од так или иначе рассматривалось выше. Если в оде, кроме обычного мифа, содержится оборванный миф, это отмечается знаком (М); если мифологический пример, предшествующий основному рассказу, то он отмечается (П); если следующий после основного рассказа – то (п).
I. Без мифологического материала:
Ол. 5 (авторство Пиндара сомнительно), Ол. 11 (сопроводительная при Ол. 10), Ол. 12, Ол. 14, Пиф. 7, Нем. 11 (не эпиникий, а поздравительная ода), Истм. 2 (не эпиникий, а дружеское послание), Истм. 3 (сопроводительная к Истм. 4).
II. С мифологическими примерами:
Ол. 2 (дочери Кадма, Лабдакиды, острова Блаженных), Ол. 4 (Эргин), Пиф. 1 (Тифон, Филоктет, Крез и Фаларид), Нем. 2 (Аянт и Гектор), Нем. 6 (Эакиды), Истм. 1 (Иолай и Кастор), Истм. 4 (Аянт, Геракл и Антей), Истм. 7 (начальный каталог; Мелеагр и др.; Беллерофонт).
III. С мифологическим рассказом в центре:
1. Перечень: Нем. 3 «Ахилл» (М: Геракл у столпов), Нем. 4 «Эакиды» (М: Геракл-победоносец), Истм. 5 «Эгина».
2. Кольцо: Ол. 3 «Геракл Гиперборейский», Пиф. 5 «Батт», Пиф. 11 «Орест» (п: Иолай и Кастор), Пиф. 12 «Горгона», Нем. 5 «Пелей» (М: Эакиды-братоубийцы).
2а. Кольцо с упрощением: без члена С – Ол. 8 «Эак», Пиф. 10 «Персей Гиперборейский», Нем. 7 «Неоптолем» (Д1: Аянт и Одиссей); без члена Р – Пиф. 6 «Антилох», Пиф. 8 «Алкмеон» (П: Порфирион и Тифон), Нем. 8 «Аянт» (М: Эак; Кинир).
2б. Кольцо с усложнением: Ол. 1 «Пелоп» (М: Пелоп), Ол. 7 «Родос», Пиф. 2 «Иксион» (П: Кинир).
За. Кольцо+перечень: Ол. 9 «Потоп» (М: Геракл-богоборец), Ол. 10 «Первая олимпиада» (П: Геракл перед Кикном).
3б. Перечень+кольцо: Ол. 13 «Беллерофонт» (П: начальный каталог), Истм. 6 «Теламон», Истм. 8 «Свадьба Фетиды».
4. Рассказ без предварения конца: Ол. 6 «Иам» (П: Адраст об Амфиарае), Нем. 9 «Адраст» (п: Гектор).
IV. С мифологическим рассказом не в центре:
а) в начале: Пиф. 3 «Асклепий» (кольцо с усложнением; п: Пелей и Кадм), Пиф. 4 «Аргонавты» (кольцо с усложнением);
б) в конце: Нем. 1 «Геракл-младенец» (без предварения), Нем. 10 «Диоскуры» (кольцо; П: начальный каталог);
в) в начале и конце: Пиф. 9 «Кирена» (кольцо с усложнением) и «Дочь Антея» (без предварения), в промежутке П (Иолай и Амфитрион).
ПОЭЗИЯ ПИНДАРА
Текст дается по изданию: Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. 1. О поэтах. М., 1997. С. 29–48.
Пиндар – самый греческий из греческих поэтов. Именно поэтому европейский читатель всегда чувствовал его столь далеким. Никогда он не был таким живым собеседником новоевропейской культуры, каковы бывали Гомер или Софокл. У него пытались учиться создатели патетической лирики барокко и предромантизма, но уроки эти ограничились заимствованием внешних приемов. В XIX веке Пиндар всецело отошел в ведение узких специалистов из классических филологов и, по существу, остается в этом положении до наших дней. Начиная с конца XIX века, когда Европа вновь открыла для себя красоту греческой архаики, Пиндара стали понимать лучше. Но широкочитаемым автором он так и не стал. Даже профессиональные филологи обращаются к нему неохотно.
Может быть, одна из неосознаваемых причин такого отношения – естественное недоумение современного человека при первой встрече с основным жанром поэзии Пиндара, с эпикиниями: почему такой громоздкий фейерверк высоких образов и мыслей пускается в ход по такой случайной причине, как победа такого-то жокея или боксера на спортивных состязаниях? Вольтер писал (ода 17): «Восстань из гроба, божественный Пиндар, ты, прославивший в былые дни лошадей достойнейших мещан из Коринфа или из Мегары, ты, обладавший несравненным даром без конца говорить, ничего не сказав, ты, умевший отмерять стихи, не понятные никому, но подлежащие неукоснительному восторгу…». Авторы современных учебников греческой литературы из уважения к предмету стараются не цитировать этих строк, однако часто кажется, что недоумение такого рода знакомо им так же, как и Вольтеру.
Причина этого недоумения в том, что греческие состязательные игры обычно представляются человеку наших дней не совсем правильно. В обширной литературе о них (особенно в популярной) часто упускается из виду самая главная их функция и сущность. В них подчеркивают сходство с теперешними спортивными соревнованиями; а гораздо важнее было бы подчеркнуть их сходство с такими явлениями, как выборы по жребию должностных лиц в греческих демократических государствах, как суд божий в средневековых обычаях, как судебный поединок или дуэль. Греческие состязания должны были выявить не того, кто лучше всех в данном спортивном искусстве, а того, кто лучше всех вообще, – того, кто осенен божественной милостью. Спортивная победа – лишь одно из возможных проявлений этой божественной милости; спортивные состязания – лишь испытание, проверка (ἔλεγχος) обладания этой божественной милостью. Именно поэтому Пиндар всегда прославляет не победу, а победителя; для описания доблести своего героя, его рода и города он не жалеет слов, а описанию спортивной борьбы, доставившей ему победу, обычно не уделяет ни малейшего внимания. Гомер в XXIII книге «Илиады» подробно описывал состязания над могилой Патрокла, Софокл в «Электре» – дельфийские колесничные бега, даже Вакхилид в своих изящных эпиникиях находит место для выразительных слов о коне Гиерона; но Пиндар к этим подробностям тактики и техники был так же равнодушен, как афинский гражданин к тому, какими камешками или бобами производилась жеребьевка в члены Совета пятисот.
Фантастический почет, который воздавался в Греции олимпийским, пифийским и прочим победителям, стремление городов и партий в любой борьбе иметь их на своей стороне – все это объяснялось именно тем, что в них чтили не искусных спортсменов, а любимцев богов. Спортивное мастерство оставалось личным достоянием атлета, но милость богов распространялась по смежности на его родичей и сограждан. Идя на войну, граждане рады были иметь в своих рядах олимпийского победителя не потому, что он мог в бою убить на несколько вражеских бойцов больше, чем другие, а потому, что его присутствие сулило всему войску благоволение Зевса Олимпийского. Исход состязаний позволял судить, чье дело боги считают правым, чье нет. Греки времен Пиндара шли на состязания с таким же чувством и интересом, с каким шли к оракулу. Не случайно цветущая пора греческой агонистики и пора высшего авторитета дельфийского оракула так совпадают. Кроме четырех общегреческих состязаний – Олимпийских, Пифийских, Немейских, Истмийских, – у Пиндара упоминается около 30 состязаний областных и местных: в Фивах, Эгине, Афинах, Мегаре, Аргосе, Тегее, Онхесте, Кирене и др. Места этих игр сетью покрывали всю Грецию, их результаты складывались в сложную и пеструю картину внимания богов к людским делам. И современники Пиндара напряженно вглядывались в эту картину, потому что это было для них средством разобраться и сориентироваться во всей быстро меняющейся обстановке. Эта напряженная заинтересованность в переживаемом мгновении – самая характерная черта той историко-культурной эпохи, закат которой застал Пиндар.
Предшествующая эпоха, время эпического творчества, этой заинтересованности не имела. Мир эпоса – это мир прошлого, изображаемый с ностальгическим восхищением во всех своих мельчайших подробностях. В этом мире все начала и концы уже определены, все причинно-следственные цепи событий уже выявлены и реализованы в целой системе сбывшихся предсказаний. Этот мир пронизан заданностью: Ахилл знает ожидающее его будущее с самого начала «Илиады», и никакой его поступок ничего не сможет изменить в этом будущем. Это относится к героям, к тем, чьи судьбы для поэта и слушателя выделяются из общего потока сменяющихся событий. Для остальных людей существует только этот общий поток, однообразный, раз навсегда заданный круговорот событий: «Листьям в древесных дубравах подобны сыны человеков…» («Илиада», XXI, 464). Простому человеку предоставляется лишь вписывать свои поступки в этот круговорот; как это делается, ему может объяснить поэт новой эпохи, поэт эпоса, уже опустившегося до его социального уровня, – Гесиод.
Но эпоха социального переворота VII–VI веков, породившая Гесиода и его пессимистически настроенных слушателей, выделила и противоположный общественный слой – ту аристократию, члены которой ощущали себя хозяевами жизни, готовыми к решительным действиям, борьбе и победе или поражению. Их искусством и стала новая поэзия – лирика. Эпос воспевал прошедшее время – лирика была поэзией настоящего времени, поэзией бегущего мгновения. Ощущение решимости к действию, исход которого лежит в неизвестном будущем, создавало здесь атмосферу тревожной ответственности, неведомую предшествующей эпохе. Эпос смотрел на свой мир как бы издали, разом воспринимая его как целое, и ему легко было видеть, как все совершающиеся в этом мире поступки ложатся в систему этого целого, ничего в ней не меняя. Лирика смотрела на мир как бы изблизи, взгляд ее охватывал лишь отдельные аспекты этого мира, целое ускользало из виду, и казалось, что каждый новый совершающийся поступок преобразует всю структуру этого целого. Эпический мир в его заданности был утвержден раз навсегда – новый мир в его изменчивости подлежал утверждению ежеминутно вновь и вновь. Это утверждение и взяла на себя лирика – в первую очередь хоровая лирика.
Жанры хоровой лирики делились на две группы: в честь богов (гимны, пеаны, дифирамбы, просодии, парфении) и в честь людей (гипорхемы, энкомии, френы, эпиникии). Именно в такой последовательности они располагались в александрийском издании сочинений Пиндара; но сохранились из них только эпиникии. Можно думать, что это не случайно. Лирика в честь богов говорила прежде всего о том, что в мире вечно, лирика в честь людей – о том, что в мире изменчиво; последнее было практически важнее для Пиндара с его современниками и нравственно содержательнее для читателей александрийской и позднейших эпох. Каждый эпиникий был ответом на одну задачу, поставленную действительностью; вот совершилось новое событие – победа такого-то атлета в беге или в кулачном бою; как включить это новое событие в систему прежних событий, как показать, что оно хоть и меняет, но не отменяет то, что было в мире до него? Чтобы решить эту задачу, лирический поэт должен был сместиться с точки зрения «изблизи» на точку «издали», охватить взглядом мировое целое в более широкой перспективе и найти в этой перспективе место для нового события. В этом и заключалось то утверждение меняющегося мира, глашатаем которого была лирика.
Очень важно подчеркнуть, что речь здесь идет именно об утверждении и никогда – о протесте. Для Пиндара все, что есть, – право уже потому, что оно есть. «Неприятие мира», столь обычное в новоевропейской цивилизации со времен средневекового христианства и до наших дней, у Пиндара немыслимо. Все, что есть, то заслуженно и истинно. Мерило всякого достоинства – успех. Центральное понятие пиндаровской системы ценностей – ἀρετή – это не только нравственное качество, «доблесть», это и поступок, его раскрывающий, «подвиг», это и исход такого поступка, «успех». Каждого героя-победителя Пиндар прославляет во всю силу своей поэзии; но если бы в решающем бою победил его соперник, Пиндар с такой же страстностью прославил бы соперника. Для Пиндара существует только доблесть торжествующая; доблесть, выражающаяся, например, в стойком перенесении невзгод, для него – не доблесть. Это потому, что только успех есть знак воли богов, и только воля богов есть сила, которой держится мир. Слагаемые успеха Пиндар перечисляет несколько раз: во-первых, это «порода» (φύα) предков победителя, во-вторых, это его собственные усилия – «траты» (δαπάνα) и «труд» (πόνος), и только в-третьих – это воля богов, даровавшая ему победу (δαίμων). Но фактически первые из этих элементов также сводятся к последнему: «порода» есть не что иное, как ряд актов божественной милости по отношению к предкам победителя, «траты» есть результат богатства, тоже ниспосланного богами (о неправедной наживе у Пиндара не возникает и мысли), а «труд» без милости богов никому не впрок:
Все лучшее – от природы;
Вытверженная доблесть многих побуждает к славе,
Но без бога – сподручнее безвестие.
Есть ближние пути и дальние пути;
Единая забота – не всякому впрок;
Трудно взойти до умения…
Трата и труд,
Вечные приспешники доблести,
Борются за скрытый в опасностях подвиг.
За кем успех —
Тот и мудр во мнении людском…
Утвердить новое событие, включив его в систему мирового уклада, – это значило: выявить в прошлом такой ряд событий, продолжением которого оказывается новое событие. При этом «прошлое» для Пиндара – конечно, прошлое мифологическое: вечность откристаллизовалась в сознании его эпохи именно в мифологических образах. А «ряд событий» для Пиндара – конечно, не причинно-следственный ряд: его дорационалистическая эпоха мыслит не причинами и следствиями, а прецедентами и аналогиями. Такие прецеденты и аналогии могут быть двух родов – или метафорические, по сходству, или метонимические, по смежности. «Зевс когда-то подарил победу старику Эргину на Лемносских состязаниях аргонавтов – что же удивительного, что теперь в Олимпии он подарил победу седому Псавмию Камаринскому (герою Ол. 4)?» – вот образец метафорического ряда. «Зевс когда-то благословлял подвиги прежних отпрысков Эгины – Эака, Теламона, Пелея, Аянта, Ахилла, Неоптолема, – что же удивительного, что теперь он подарил победу такому эгинскому атлету, как Алкимедонт (Ол. 8), или Аристоклид (Нем. 3), или Тимасарх (Нем. 4), или Пифей (Нем. 5), или Соген (Нем. 6) и т. д.?» – вот образец метонимического ряда.
Метонимические ассоциации, по смежности, были более легкими для поэта и более доступными для слушателей: они могли исходить от места состязаний (так введены олимпийские мифы о Пелопе и Геракле в Ол. 1, 3, 10), от рода победителя (миф о Диоскурах в Нем. 10), но чаще всего – от родины победителя и ее мифологического прошлого: здесь всегда возможно было начать с эффектно-беглого обзора многих местных мифов, чтобы потом остановиться на каком-нибудь одном (так Пиндар говорит об Аргосе в Нем. 10, о Фивах в Истм. 7; одним из первых произведений Пиндара был гимн Фивам, начинавшийся: «Воспеть ли вам Исмена…, или Мелию…, или Кадма…, или спартов…, или Фиву…, или Геракла…, или Диониса…, или Гармонию…?» – на что, по преданию, Коринна сказала поэту: «Сей, Пиндар, не мешком, а горстью!»). Метафорические ассоциации вызывали больше трудностей. Так, эффектная ода Гиерону, Пиф. 1, построена на двух метафорах, одна из них – явная: больной, но могучий Гиерон уподобляется больному, но роковому для врага Филоктету; другая – скрытая: победы Гиерона над варварами-карфагенянами уподобляются победе Зевса над гигантом Тифоном:
…А кого не полюбит Зевс, —
Тот безумствует пред голосом Пиерид
И на суше, и в яростном море,
И в страшном Тартаре,
Где простерт божий враг – стоголовый Тифон,
Некогда вскормленный киликийской многоименной пропастью,
Ныне же Сицилия и холмы над Кумами в ограде валов
Давят его косматую грудь,
И привязь его —
Снежная Этна, столп небес,
Вечная кормилица режущих бурь,
Этна, чьи недра —
Чистейший поток неподступного огня,
Чьи потоки
Хлещут в белый день валами пара,
А в ночах
Красное пламя с грохотом катит скалы к просторам пучин.
Это от ползучего чудовища
Бьет ввысь страшная Гефестова струя, —
Диво на взгляд, диво на слух,
Как он вкован в Этну
Меж подошвой и вершиной в черной листве
И как рвет ему опрокинутую спину
Острое ложе.
О Зевс,
Быть бы мне любимым пред тобою —
Пред тобою, правящим эту высь,
Лоб многоплодной земли,
По имени которой
Славный зиждитель возвеличил ближний город,
Когда в Пифийском беге выкликнул глашатай Гиерона,
Благопобедного среди колесниц!
Плавателю первая радость —
Попутный ветер от пристани,
Ибо в нем – надежда на лучший возврат.
Если должно судить по схожей судьбе —
Быть твоему городу славным в венках и скакунах,
Именитым в песенных праздниках.
Ликиец Феб,
Царящий над Делосом, влюбленный в Кастальский Парнас,
Пожелай этой доли в сердце своем
Краю лучших мужей.
От богов рождены
Все свершения смертных доблестей:
Все, кто мудр, все, кто силен, все, кто речист.
В жажде хвалить героя
Да не вылетит за черту борьбы
От толчка моих рук меднощекий дрот —
Пусть бьет в цель, перестигнувши соперников!
Если время будет вечно, как сейчас,
Править ему обилие и доход,
А от муки пошлет ему забвение, —
Запомнит Гиерон,
В скольких войнах сколькие битвы
Выстоял он испытанною душою,
Между тем как божья ладонь
Несла ему честь, какой не срывал никто из эллинов —
Высокий венец богатств.
Словно Филоктет,
Шел он на битву,
И теснимые гордецы неволею
Льстились ему в друзья.
Так богоравные герои
Плыли, чтобы с Лемноса залучить
Сына Пеанта,
Сокрушителя Приамовой Трои,
Завершителя данайских трудов:
Бессильно ступал он, но в нем был рок.
Так и Гиерону бог-направитель
В подкрадывающиеся годы
Приведи достигнуть всего желанного!
Можно полагать, что такая же скрытая ассоциация лежит и в основе оды Нем. 1 в честь Хромия, полководца Гиерона: миф о Геракле, укротителе чудовищ, также должен напомнить об укрощении варварства эллинством, однако уже античным комментаторам эта ассоциация была неясна, и они упрекали Пиндара в том, что миф притянут им насильно. Несмотря на такие сложности, Пиндар явно старался всюду, где можно, подкреплять метонимическую связь события с мифом метафорической связью и наоборот. Так, Ол. 2 начинается метафорической ассоциацией – тревоги Ферона Акрагантского уподобляются бедствиям фиванских царевен Семелы и Ино, за которые они впоследствии были сторицей вознаграждены; но затем эта метафорическая ассоциация оборачивается метонимической – из того же фиванского царского дома выходит внук Эдипа Ферсандр, потомком которого оказывается Ферон. Так, Ол. 6 начинается мифом об Амфиарае, введенным по сходству: герой оды, как и Амфиарай, является и прорицателем и воином одновременно, – а продолжается мифом об Иаме, введенным по смежности: Иам – предок героя. Мы мало знаем о героях Пиндара и об обстоятельствах их побед, поэтому метафорические уподобления часто для нас не совсем понятны: почему, например, в Пиф. 9 оба мифа о прошлом Кирены – это мифы о сватовстве? (античные комментаторы простодушно заключали из этого, что адресат оды, Телесикрат, сам в то время собирался жениться); или почему, например, в Ол. 7 все три мифа о прошлом Родоса – это мифы о неприятностях, которые, однако же, все имеют благополучный исход?
Подбор мифов, к которым обращается таким образом Пиндар от воспеваемого им события, сравнительно неширок: и о Геракле, и об Ахилле, и об эгинских Эакидах он говорит по многу раз, а к иным мифам не обращается ни разу. Отчасти это объясняется внешними причинами: если четверть всех эпиникиев посвящена эгинским атлетам, то трудно было не повторяться, вспоминая эгинских героев от Эака до Неоптолема; но отчасти этому были и более общие основания. Почти все мифы, используемые Пиндаром, – это мифы о героях и их подвигах, причем такие, в которых герой непосредственно соприкасается с миром богов: рождается от бога (Геракл, Асклепий, Ахилл), борется и трудится вместе с богами (Геракл, Эак), любим богом (Пелоп, Кирена), следует вещаниям бога (Иам, Беллерофонт), пирует с богами (Пелей, Кадм), восходит на небо (Геракл) или попадает на острова Блаженных (Ахилл). Мир героев важен Пиндару как промежуточное звено между миром людей и миром богов: здесь совершаются такие же события, как в мире людей, но божественное руководство этими событиями, божественное провозвестие в начале и воздаяние в конце здесь видимы воочию и могут служить уроком и примером людям. Таким образом, миф Пиндара – это славословие, ободрение, а то и предостережение (Тантал, Иксион, Беллерофонт) адресату песни. Применительно к этой цели Пиндар достаточно свободно варьирует свой материал: мифы, чернящие богов, он упоминает лишь затем, чтобы отвергнуть (съедение Пелона в Ол. 1, богоборство Геракла в Ол. 9), а мифы, чернящие героев, – лишь затем, чтобы тактично замолчать (убийство Фока в Нем. 5, дерзость Беллерофонта в Ол. 13; смерть Неоптолема он описывает с осуждением в пеане 6 и с похвалой в Нем. 7). Связь между героями и богами образует, так сказать, «перспективу вверх» в одах Пиндара; ее дополняет «перспектива вдаль» – преемственность во времени мифологических поколений, и иногда «перспектива вширь» – развернутость их действий в пространстве: например, упоминание об Эакидах в Ол. 8 намечает историческую перспективу героического мира от Эака до Неоптолема, а в Нем. 4 – его географическую перспективу от Фтии до Кипра. Так словно в трех измерениях раскрывается та мифологическая система мира, в которую вписывает Пиндар каждое воспеваемое им событие. Читателю нового времени обилие упоминаемых Пиндаром мифов кажется ненужной пестротой, но сам Пиндар и его слушатели чувствовали противоположное: чем больше разнообразных мифов сгруппировано вокруг очередной победы такого-то атлета, тем крепче встроена эта победа в мир закономерного и вечного.
Изложение мифов у Пиндара определяется новой функцией мифа в оде. В эпосе рассказывался миф ради мифа, последовательно и связно, со всей подробностью ностальгической Erzählungslust. Попутные мифы вставлялись в рассказ в более сжатом, но столь же связном виде. В лирике миф рассказывался ради конкретного современного события, в нем интересны не все подробности, а только те, которые ассоциируются с событием, и попутные мифы не подчинены главному, а равноправны с ним. Поэтому Пиндар отбрасывает фабульную связность и равномерность повествования, он показывает мифы как бы мгновенными вспышками, выхватывая из них нужные моменты и эпизоды, а остальное предоставляя додумывать и дочувствовать слушателю. Активное соучастие слушателя – важнейший элемент лирической структуры: эпический поэт как бы предполагал, что слушатель знает только то, что ему сейчас сообщается, лирический поэт предполагает, что слушатель уже знает и многое другое и что достаточно мимолетного намека, чтобы в сознании слушателя встали все мифологические ассоциации, необходимые поэту. Этот расчет на соучастие слушателя необычайно расширяет поле действия лирического рассказа – правда, за счет того, что окраины этого поля оставляются более или менее смутными, так как ассоциации, возникающие в сознании разных слушателей, могут быть разными. Это тоже одна из причин, затрудняющих восприятие стихов Пиндара современным читателем. Зато поэт, оставив проходные эпизоды на домысливание слушателю, может целиком сосредоточиться на моментах самых выразительных и ярких. Не процесс событий, а мгновенные сцены запоминаются в рассказе Пиндара: Аполлон, входящий в огонь над телом Корониды (Пиф. 3), ночные молитвы Пелопа и Иама (Ол. 1., Ол. 6), младенец Иам в цветах (Ол. 6), Эак с двумя богами перед змеем на троянской стене (Ол. 8), Геракл на Теламоновом пиру (Истм. 6); а все, что лежит между такими сценами, сообщается в придаточных предложениях, беглым перечнем, похожим на конспект.
…Зван был Эак
На подмогу, когда сын Латоны и над ширью царящий Посейдон
Возносили стены венца над Илионом,
Чтобы волею судьбы
В градовержущих битвах встающих войн
Бурным дымом они дохнули в небеса.
Синие три змея
Выплыли тогда к выведенной башне;
Двое пали,
Испустивши, исступленные, дух,
А третий воздвигся и крикнул.
Быстро на противоставшее чудо ответил Феб:
«Пасть Пергаму от мышцы твоей, герой, —
Так являет тяжко грохочущий Кронион;
А начаться тому
От сынов твоих первых и четвертых».
Ясное сказав,
Устремился Феб
К Истру, Ксанфу и ристающим амазонкам;
А трезубчатый Посейдон,
Колесницу простерши к морскому Истму,
Золотыми конями унес Эака
В Эаков край,
Мчась пировать к коринфской скале.
…А как расцвели Пелоповы годы
И как первый пух отемнил его щеки,
Он задумался о брачной добыче,
О славной Гипподамии, дочери писейского отца.
Выйдя к берегу серого моря,
Он один в ночи
Воззвал к богу, носителю трезубца,
К богу, чей гулок прибой, —
И бог предстал пред лицом его.
Сказал Пелоп:
«Если в милых дарах Киприды
Ведома тебе сладость, —
О Посейдон!
Сдержи медное копье Эномая,
Устреми меня в Элиду на необгонимой колеснице,
Осени меня силой!
Тринадцать мужей, тринадцать женихов
Погубил он, отлагая свадьбу дочери:
Велика опасность, и не для робкого она мужа, —
Но кто и обречен умереть,
Тот станет ли в темном углу праздно варить бесславную старость,
Отрешась от всего, что прекрасно?
Испытание это по мне,
А желанная победа моя – от тебя!»
Он сказал —
И слова его были не праздными:
Для славы его
Дал ему бог золотую колесницу и коней с неутомимыми крыльями.
Самый подробный мифический рассказ у Пиндара – это история аргонавтов в огромной оде Пиф. 4 (вероятно, по ее образцу мы должны представлять себе несохранившиеся композиции чиноначальника мифологической лирики – Стесихора); но и здесь Пиндар словно нарочно разрушает связность повествования: рассказ начинается пророчеством Медеи на Лемносе, последнем (по Пиндару) этапе странствия аргонавтов, – пророчество это гласит об основании Кирены, родины воспеваемого победителя, и в него вставлен эпизод одного из предыдущих этапов странствия, встреча с Тритоном-Еврипилом; затем неожиданным эпическим зачином «А каким началом началось их плавание?» – поэт переходит к описанию истории аргонавтов с самой завязки мифа, но и в этом описании фактически выделены лишь четыре сцены: «Ясон на площади», «Ясон перед Пелием», «отплытие» и «пахота»; а затем, на самом напряженном месте (руно и дракон), Пиндар демонстративно обрывает повествование и в нескольких скомканных строчках лишь бегло осведомляет о дальнейшем пути аргонавтов вплоть до Лемноса; конец рассказа смыкается, таким образом, с его началом. Такие кругообразные замыкания у Пиндара неоднократны: возвращая слушателя к исходному пункту, они тем самым напоминают, что миф в оде – не самоцель, а лишь звено в цепи образов, служащих осмыслению воспеваемой победы.
Миф – главное средство утверждения события в оде; поэтому чаще всего он занимает главную, серединную часть оды. В таком случае ода приобретает трехчастное симметричное строение: экспозиция с констатацией события, миф с его осмыслением и воззвание к богам с молитвой, чтобы такое осмысление оказалось верным и прочным. Экспозиция включала похвалу играм, атлету, его родичам, его городу; здесь обычно перечислялись прежние победы героя и его родичей, а если победитель был мальчиком, сюда же добавлялась похвала его тренеру. Мифологическая часть образно объясняла, что одержанная победа не случайна, а представляет собой закономерное выражение давно известной милости богов к носителям подобной доблести или к обитателям данного города. Заключительная часть призывала богов не отказывать в этой милости и впредь. Впрочем, начальная и конечная части легко могли меняться отдельными мотивами: в конец переходили те или иные славословия из начальной части, а начало украшалось воззванием к божеству по образцу конечной части. Кроме того, каждая часть свободно допускала отступления любого рода (у Пиндара чаще всего – о себе и о поэзии).
Сочленения между разнородными мотивами обычно заполнялись сентенциями общего содержания и наставительного характера: Пиндар был непревзойденным мастером чеканки таких сентенций. У него они варьируют по большей части две основные темы: «добрая порода все превозмогает» и «судьба изменчива, и завтрашний день неверен»; эти припевы лейтмотивом проходят по всем его одам. А иногда поэт отказывался от таких связок и нарочно бравировал резкостью композиционных переходов, обращаясь к самому себе:
Повороти кормило!
Врежь якорь в сушу, спасенье от скал!
К иному летит краса песни моей,
Как пчела к цветку от цветка…
Увело меня, друзья,
С прямых путей на изменчивые распутья,
Снесло меня ветром,
Как стремящуюся сквозь море ладью.
Муза моя,
Если голос твой сдан внаем, —
Пусть он разное шумит, посеребренный,
Но теперь пред ним —
Лишь отец ли Пифоник, сын ли Фрасидей,
Чья двойная блещет радость и слава…
Отдельные разделы оды могли сильно разбухать или сильно сжиматься в зависимости от наличия материала (и от прямых требований заказчика, платившего за оды), но общая симметрия построения сохранялась почти всегда. Она была осознанной и почти канонизированной: прообраз всей хоровой лирики, «терпандровский ном», по домыслам греческих грамматиков, состоял из семи, по-видимому, концентрических частей: «зачин», «послезачинье», «поворот», «сердцевина», «противоповорот», «печать», «заключение». Представим себе в «сердцевине» – миф, в «зачине» и «заключении» – хвалы и мольбы, в «печати» – слова поэта о себе самом, в «повороте» и «противоповороте» – связующие моралистические размышления, – и перед нами будет почти точная схема строения пиндаровской оды.
Следить за пропорциями помогала метрика: почти все оды Пиндара написаны повторяющими друг друга строфическими триадами (числом от 1 до 13), а каждая триада состоит из строфы, антистрофы и эпода; это двухстепенное членение хорошо улавливается слухом. Изредка Пиндар строил оды так, чтобы тематическое и строфическое членение в них совпадали и подчеркивали друг друга (Ол. 13), но гораздо чаще, наоборот, обыгрывал несовпадение этих членений, резко выделявшее большие тирады, перехлестывавшие из строфы в строфу.
Вслед за средствами композиции для утверждения события в оде использовались средства стиля. Каждое событие – это мгновение, перелившееся из области будущего, где все неведомо и зыбко, в область прошлого, где все законченно и неизменно; и поэзия первая призвана остановить это мгновение, придав ему требуемую завершенность и определенность. Для этого она должна обратить событие из неуловимого в ощутимое. И Пиндар делает все, чтобы представить изображаемое ощутимым, вещественным: зримым, слышимым, осязаемым. Зрение требует яркости: и мы видим, что любимые эпитеты Пиндара – «золотой», «сияющий», «сверкающий», «блещущий», «пышущий», «светлый», «лучезарный», «осиянный», «палящий», и т. д. Слух требует звучности: и мы видим, что у Пиндара все окружает «слава», «молва», «хвала», «песня», «напев», «весть», все здесь «знаменитое», «ведомое», «прославленное». Вкус требует сладости – и вот каждая радость становится у него «сладкой», «медовой», «медвяной». Осязание требует чувственной дани и для себя – и вот для обозначения всего, что достигло высшего расцвета, Пиндар употребляет слово «ἄωτος» – «руно», «шерстистый пух» – слово, редко поддающееся в его текстах точному переводу. Иногда чувства меняются своим достоянием – и тогда мы читаем про «блеск ног» бегуна (Ол. 13, 36), «чашу, вздыбленную золотом» (Истм. 10), «вспыхивающий крик» (Ол, 10, 72), «белый гнев» (Пиф. 4,109), а листва, венчающая победителя, оказывается то «золотой», то «багряной» (Нем. 1, 17; 11, 28). Переносные выражения, которыми пользуется Пиндар, только усиливают эту конкретность, вещественность, осязаемость его мира. И слова и дела у него «ткутся», как ткань, или «выплетаются», как венок. Этна у него – «лоб многоплодной земли» (Пиф. 1, 30), род Эмменидов – «зеница Сицилии» (Ол. 2, 10), дожди – «дети туч» (Ол. 11, 3), извинение – «дочь позднего ума» (Пиф. 5, 27), Асклепий – «плотник безболья» (Пиф. 3, 6), соты – «долбленый пчелиный труд» (Пиф. 6, 54), робкий человек «при матери варит бестревожную жизнь» (Пиф. 4, 186), у смелого «подошва под божественной пятой» (Ол. 6, 8), а вместо того чтобы выразительно сказать «передо мною благодарный предмет, о который можно хорошо отточить мою песню», поэт говорит еще выразительнее: «певучий оселок на языке у меня» (Ол. 6, 82). Среди этих образов даже такие общеупотребительные метафоры, любимые Пиндаром, как «буря невзгод» или «путь мысли» (по суху – в колеснице или по морю – в ладье с якорем и кормилом), кажутся ощутимыми и наглядными.
Для Пиндара «быть» значит «быть заметным»: чем ярче, громче, осязаемей тот герой, предмет или подвиг, о котором гласит поэт, тем с большим правом можно сказать, что он – «цветущий», «прекрасный», «добрый», «обильный», «могучий», «мощный». Охарактеризованные таким образом люди, герои и боги почти теряют способность к действию, к движению: они существуют, излучая вокруг себя свою славу и силу, и этого достаточно. Фразы Пиндара – это бурное нагромождение определений, толстые слои прилагательных и причастий вокруг каждого существительного, и между ними почти теряются скудные глаголы действия. Этим рисуется статический мир вечных ценностей, а бесконечное плетение неожиданных придаточных предложений есть лишь средство прихотливого движения взгляда поэта по такому миру.
Золотые колонны
Вознося над добрыми стенами хором,
Возведем преддверие,
Как возводят сени дивного чертога:
Начатому делу – сияющее чело.
Олимпийский победоносец,
Блюститель вещего Зевесова алтаря,
Сооснователь славных Сиракуз, —
Какая минует его встречная хвала
В желанных песнях беззаветных сограждан?..
Как чашу, кипящую виноградною росою,
Из щедрых рук приемлет отец
И, пригубив,
Молодому зятю передает из дома в дом
Чистое золото лучшего своего добра
Во славу пира и во славу сватовства
На зависть друзьям,
Ревнующим о ложе согласия, —
Так и я
Текучий мой нектар, дарение Муз,
Сладостный плод сердца моего
Шлю к возлиянью
Мужам-победителям,
Венчанным в Олимпии, венчанным у Пифона…
Так завершается в оде Пиндара увековечение мгновения, причисление нового события к лику прежних. Совершитель этой канонизации – поэт. Если событие не нашло своего поэта, оно забывается, т. е. перестает существовать:
Счастье былого – сон:
Люди беспамятны
Ко всему, что не тронуто цветом мудрецов,
Что не влажено в струи славословий…
…Ибо без песни
И великая сила пребывает во мраке:
Ведомо,
Что единое есть зерцало для лучших дел —
Милостью Мнемосины с яркою повязью
Обрести в славных напевах слов
Мзду за тяготы свои.
Если же событие нашло себе поэта, оценившего и прославившего его неправильно, – искажается вся система мировых ценностей: так, Гомер, перехвалив Одиссея, стал косвенным виновником торжества злословия в мире (Нем. 7, 20; 8, 25–35; ср., впрочем, Истм. 4, 35–52).
Отсюда – безмерная важность миссии поэта: он один является утвердителем, осмыслителем мирового порядка и по праву носит эпитет «σοφός», «мудрец» (с оттенком «умелец»). Обычно истина выявляется только во времени, в долгом ряде событий («бегущие дни – надежнейшие свидетели», Ол. 1, 28–34; «бог-Время единый выводит пытанную истину», Ол. 10, 53–55) – но поэт как бы уторапливает ее раскрытие. Поэт подобен пророку, «предсказывающему назад»: как пророк раскрывает в событии перспективу будущего, так поэт – перспективу прошлого, как пророк гадает об истине по огню или по птичьему полету, так поэт – по исходу атлетических состязаний. И если пророка вдохновляет к вещанию божество, то и поэта осеняют его божества – Музы, дарящие ему прозрение, и Хариты, украшающие это прозрение радостью. Таким образом, поэт – любимец богов не в меньшей степени, чем атлет, которого он воспевает; поэтому так часто Пиндар уподобляет себя самого атлету или борцу, готовому к дальнему прыжку, к метанию дрота, к стрельбе из лука (Нем. 5, Ол. 1, 9, 13 и др.); поэтому вообще он так часто говорит в одах о себе и слагаемой им песне – он сознает, что имеет на это право. Высший апофеоз поэзии у Пиндара – это 1-я Пифийская ода с ее восхвалением лиры, символа вселенского порядка, звуки которой несут умиротворение и блаженство всем, кто причастен мировой гармонии, и повергают в безумие всех, кто ей враждебен.
Золотая лира,
Единоправная доля
Аполлона и синекудрых Муз!
Тебе вторит пляска, начало блеска;
Знаку твоему покорны певцы,
Когда, встрепенувшись, поведешь ты замах к начинанию хора;
Ты угашаешь
Молниеносное жало вечного огня,
И орел на скипетре Зевса
Дремлет, обессилив два быстрые крыла —
Орел, царь птиц;
На хищную голову его
Пролила ты темную тучу,
Сладкое смежение век,
И во сне
Он вздымает зыбкую спину,
Сковываемый захватом твоим.
Сам насильственный Apec,
Отлагая жесткое острие копья,
Забытьем умягчает сердце —
Ибо стрелы твои отуманивают и души богов
От умения сына Латоны
И глубокодонных Муз.
Такова система художественных средств, из которых слагается поэзия Пиндара. Легко видеть, что все сказанное относится не только к Пиндару – это характерные черты всего греческого мироощущения или, во всяком случае, архаического греческого мироощущения. Но сама напряженность этого мироощущения, постоянная патетическая взвинченность, настойчивое стремление объять необъятное – это уже особенность поэзии Пиндара. Его старшим современником в хоровой лирике был Симонид, младшим – Вакхилид; оба они пользуются тем же арсеналом лирических средств, но пиндаровской могучей громоздкости и напряженности здесь нет, а есть изящество и тонкость. Они не утверждают мировой порядок – они украшают мировой порядок, уже утвержденный. Сама страстность притязаний Пиндара на высшее право поэта осмыслять и утверждать действительность означает, что речь идет не о чем-то само собой подразумевающемся, что это право уже оспаривается.
Так оно и было. Пиндар работал в ту эпоху, когда аристократическая идеология, глашатаем которой он был, начинала колебаться и отступать под напором новой идеологии, уже рождавшей своих поэтов. Пиндар верил в мир непротиворечивый и неизменный, а его сверстники Гераклит и Эсхил уже видели противоречия, царящие в мире, и развитие – следствие этих противоречий. Для Пиндара смена событий в мире определялась мгновенной волей богов – для новых людей она определялась вечным мировым законом. У Пиндара толкователем и провидцем сущего выступает поэт, в своем вдохновении охватывающий ряды конкретных аналогичных событий, – в V веке таким толкователем становится философ, умом постигающий отвлеченный закон, лежащий за событиями. Лирика перестает быть орудием утверждения действительности и становится лишь средством ее украшения, высоким развлечением, важной забавой. Для Пиндара это было неприемлемо, и он боролся за традиционный взгляд на мир и традиционное место поэта-лирика в этом мире.
Эта борьба была безуспешна. Противоречивость мира не была для Пиндара и его современников философской абстракцией – она раскрывалась на каждом шагу в стремительной смене событий конца VI – первой половины V века. Перед лицом этих противоречий пиндаровское восприятие мира оказывалось несостоятельным. Лирический поэт видел в представшем ему событии торжество такого-то начала и всем пафосом своего искусства доказывал закономерность этого торжества, а следующее событие оборачивалось торжеством противоположного начала, и поэт с той же убежденностью и тем же пафосом доказывал и его закономерность. Для Пиндара, представлявшего себе мир прерывной цепью мгновенных откровений, в этом не было никакой непоследовательности. Для каждого города, делающего ему заказ на оду, он писал с такой отдачей, словно сам был гражданином этого города: «я» поэта и «я» хора в его песнях часто неотличимы. Такая позиция для Пиндара программна: «Будь подобен умом коже наскального морского зверя (т. е. осьминога): со всяким городом умей жить, хвали от души представшее тебе, думай нынче одно, нынче другое» (фр. 43, слова Амфиарая). Со своей «точки зрения вечности» Пиндар не видел противоречий между городами в Греции и между партиями в городах – победа афинского атлета или победа эгинского атлета говорили ему одно и то же: побеждает лучший. Победа одного уравновешивается победой другого, и общая гармония остается непоколебленной; напротив, всякая попытка нарушить равновесие, придать преувеличенное значение отдельной победе обречена на крушение в смене взлетов и падений превратной судьбы. Достаточно предостеречь победителя, чтобы он не слишком превозносился в счастье, и помолиться богам, чтобы они, жалуя новых героев, не оставляли милостью и прежних, – и все мировые противоречия будут разрешены. Таково убеждение Пиндара; наивность и несостоятельность этого взгляда в общественных условиях V века все больше и больше раскрывалась ему на собственном жизненном опыте.
Пиндар родился в Фивах в 518 году до н. э. (менее вероятная дата – 522 год) и умер в 436 году. Его поэтическое творчество охватывает более 56 лет. И начало и конец этой творческой полосы отмечены для Пиндара тяжелыми потрясениями: в начале это греко-персидские войны, в конце – военная экспансия Афин.
В год нашествия Ксеркса (480) Пиндар уже пользовался известностью как лирический поэт, ему заказывали оды и фессалийские Алевады (Пиф. 10), и афинский изгнанник Мегакл (Пиф. 7), и состязатели из Великой Греции (Пиф. 6 и 12); но, как кажется, в эти годы Пиндар больше писал не эпиникии, а гимны богам, сохранившиеся лишь в малых отрывках. Когда Дельфы и Фивы встали на сторону Ксеркса, для Пиндара это был саморазумеющийся акт: сила и успех Ксеркса казались несомненными, стало быть, милость богов была на его стороне. Но все обернулось иначе: Ксеркс был разбит, Фивы оказались тяжко скомпрометированы своей «изменой» и чудом избежали угрозы разорения. Тревожная и напряженная ода Истм. 8 («Некий бог отвел Танталову глыбу от наших глав…», «Подножного держись, ибо коварно нависло над людьми и кружит им жизненную тропу Время…») осталась памятником переживаний Пиндара: это самый непосредственный его отклик на большие события современности. Отголоски этого кризиса слышны в стихах Пиндара и позже: оды Истм. 1 и 3–4 посвящены фиванцам, пострадавшим в войне, где они бились на стороне персов.
Разрядкой этого кризиса было для Пиндара приглашение в Сицилию в 476 году на празднование олимпийских и пифийских побед Гиерона Сиракузского и Ферона Акрагантского. Здесь, в самом блестящем политическом центре Греции, где все культурные тенденции, близкие Пиндару, выступали обнаженней и ярче, поэт окончательно выработал свою манеру, отточил до совершенства свой стиль: оды сицилийского цикла считались высшим достижением Пиндара и были помещены на первом месте в собрании его эпиникиев (Ол. 1–6, Пиф. 1–3, Нем. 1). Пиндара не смущало, что славословить ему приходилось тиранна: успехи Гиерона были для него достаточным залогом права Гиерона на песню. Оды для сицилийцев Пиндар продолжал писать и по возвращении в Грецию; но кончилась эта связь болезненно – в 468 году Гиерон, одержав долгожданную колесничную победу в Олимпии, заказал оду не Пиндару, а Вакхилиду (эта ода сохранилась), и Пиндар ответил ему страстным стихотворением (Пиф. 2), где миф об Иксионе намекает на неблагодарность Гиерона, а соперник Вакхилид назван обезьяной. Это означало, что полного взаимопонимания между поэтом и его публикой уже не было.
По возвращении из Сицилии для Пиндара настала полоса самых устойчивых успехов – 475–460 годов. Военно-аристократическая реакция, господствовавшая в большинстве греческих государств после персидских войн, была хорошей почвой для лирики Пиндара; старший соперник его Симонид умер около 468 года, а младший, Вакхилид, слишком явно уступал Пиндару. Около половины сохранившихся произведений Пиндара приходится на этот период: он пишет и для Коринфа, и для Родоса, и для Аргоса (Ол. 13, Ол. 7, Нем. 10), и для киренского царя Аркесилая (Пиф. 4–5, ср. Пиф. 9), но самая прочная связь у него устанавливается с олигархией Эгины: из 45 эпиникиев Пиндара 11 посвящены эгинским атлетам. Но и в эту пору между Пиндаром и его публикой возникают редкие, но характерные недоразумения. Около 474 года Афины заказывают Пиндару дифирамб, и он сочиняет его так блестяще, что соотечественники-фиванцы обвинили поэта в измене и наказали штрафом; афиняне выплатили этот штраф. В другой раз, сочиняя для Дельфов пеан 6, Пиндар, чтобы прославить величие Аполлона, нелестно отозвался о мифологическом враге Аполлона – Эакиде Неоптолеме; Эгина, где Эакиды были местными героями, оскорбилась, и Пиндару пришлось в очередной оде для эгинян (Нем. 7) оправдываться перед ними и пересказывать миф о Неоптолеме по-новому. Пиндаровское всеприятие и всеутверждение действительности явно оказывалось слишком широким и высоким для его заказчиков.
В поздних одах Пиндара чем дальше, тем настойчивее слышится увещевание к сближению и миру. Эпизод с дифирамбом Афинам, исконным врагам Фив, – лишь самый яркий пример этому. В одах для эгинских атлетов он подчеркнуто хвалит их афинского тренера Мелесия (Нем. 6, Ол. 8, впервые еще в Нем. 5); в Истм. 7 мифом о дорийском переселении, а в Истм. 1 сближением мифов о Касторе и об Иолае он прославляет традиционную близость Спарты и Фив; в Нем. 10 миф о Диоскурах вплетен так, чтобы подчеркнуть древнюю дружбу Спарты и Аргоса в противоположность их нынешней вражде; в Нем. 11 узы родства протягиваются между Фивами, Спартой и далеким Тенедосом; в Нем. 8 с восторгом описывается, как эгинский Эак соединял дружбою даже Афины и Спарту. Это – последняя попытка воззвать к традициям панэллинского аристократического единения. Конечно, такая попытка была безнадежна. В те самые годы, когда писались эти произведения, Афины изгоняют Кимона, поборника примирения, и переходят к наступательной политике: в 458 году разоряют дорогую Пиндару Эгину, в 457 году при Энофитах наносят удар власти Фив над Беотией. Для Пиндара это должно было быть таким же потрясением, как когда-то поражение Ксеркса. Творчество его иссякает.
Пиндар еще дожил до коронейского реванша 447 года, когда фиванцы отомстили победою за Энофиты и выбили афинян из Беотии. Последняя из его сохранившихся од, Пиф. 8 с ее хвалою Тишине, звучит как вздох облегчения после Коронеи, и упоминания о судьбе заносчивых Порфириона и Тифона кажутся предостережением Афинам. Но в этой же оде читаются знаменитые слова о роде человеческом:
Дольщик свежего счастья
В неге широких надежд
Возносится, окрыляясь мужеством,
И заботы его – превыше богатств.
В малый срок
Возвеличивается отрада смертных,
Чтобы рухнуть в прах,
Потрясшись от оборотного помысла.
Однодневки,
Что – мы? что – не мы? Сон тени —
Человек.
а другая ода того же времени, Нем. 11, откликается на это: кто и прекрасен и силен, «пусть помнит: он в смертное тело одет, и концом концов будет земля, которая его покроет». Таких мрачных нот в прежнем творчестве Пиндара еще не бывало. Он пережил свой век: через немногие годы после своей смерти он уже был чем-то безнадежно устарелым для афинской театральной публики (Афиней, I, 3а, и XIV, 638а) и в то же время – героем легенд самого архаического склада: о том, как в лесу встретили Пана, певшего пеан Пиндара, или как Персефона заказала ему посмертный гимн (Павсаний, IX, 23). С такой двойственной славой дошли стихи Пиндара до александрийских ученых, чтобы окончательно стать из предмета живого восприятия предметом филологического исследования.
P. S. Статья была написана как предисловие к изданию перевода од и фрагментов Пиндара (в «Вестнике древней истории» 1972–1974, потом отдельно, М., 1980). Перевод был трудным; если бы кроме научного издания передо мною не было старого учебного издания с раскрытым диалектом и выпрямленным синтаксисом (E. Sommer, 1847), я бы никогда с ним не справился. Главным «путеводителем по Пиндару» была (и остается) книга С. М. Bowra, Pindar. Oxf., 1964. Книгу о Пиндаре хотела написать в последние свои годы М. Е. Грабарь-Пассек (1893–1975), лучший человек из наших классических филологов, с которой я тогда много беседовал; мне хотелось, чтобы эта статья была заменою ее книге.
ПИНДАР. ОДЫ
Текст дается по изданию: Пиндар. Вакхилид. Оды. Фрагменты / Изд. подгот. М. Л. Гаспаров. М.: Наука, 1980. С. 8–13; 25–31; 58–64; 74–90.
ГИЕРОНУ СИРАКУЗСКОМУ
и коню его Ференику на победу в скачке.
Год – 476.
1с Лучше всего на свете —
Вода;
Но золото,
Как огонь, пылающий в ночи,
затмевает гордыню любых богатств.
Сердце мое,
Ты хочешь воспеть наши игры?
Не ищи в полдневном пустынном эфире
5 Звезд светлей, чем блещущее солнце,
Не ищи состязаний, достойней песни,
Чем Олимпийский бег,
Лишь отсюда многоголосый гимн
Разлетается от мудрых умов,
10 Чтобы славить Кронида
У блаженного очага Гиерона —
1а Гиерона, который владеет
Скиптром правосудия в стадообильной Сицилии,
Гиерона, у которого в житнице —
Наливные колосья всех добродетелей,
Гиерона, который блещет
Славословием песнопений
15 Среди нашего веселья на его гостеприимном пиру.
Сними же с гвоздя
Дорийскую лиру,
Если в душу скользнула сладкою заботою
Радость о Писе и о Ференике,
20 Который, мчась при Алфее,
Не касаем бичом,
Причастил победе своего господина —
1э Царя Сиракуз,
Любителя конеборств.
Слава Гиерона сияет
В этом славном мужами поселенье лидийского Пелопа —
25 Пелопа, которого полюбитель держатель земли Посейдон,
Когда Клото воздвигла его из чистой купели
С плечом, блиставшим слоновьей костью.
…Но нет, это сказки:
Ведь так часто людская молва
Переходит за грани истины;
И сказания, испещренные вымыслами,
Вводят в обман.
2с 30 Ведь Харита,
Подательница всего, что нам мило,
Столько уж раз
Представляла нам неверное верным!
Нет: бегущие дни – надежнейшие свидетели:
35 Человек о богах
Должен говорить только доброе,
И на нем не будет вины.
Пелоп, сын Тантала!
Я скажу о тебе иное, чем предки:
Я скажу, что некогда твой отец,
Созывая богов на милый Сипил,
Благозаконно
Воздал им пиром за пир, —
40 И когда-то сверкающий трезубцем бог
Схватил тебя и унес,
2а Ибо страсть придавила его сердце.
На своих золотых конях
Он вознес тебя к Зевсу в небесный широкославный чертог,
45 Где такая же страсть поселила потом Ганимеда.
Ты исчез,
И люди искали, но не нашли тебя для матери;
А завистник-сосед
Стал, таясь, рассказывать людям,
Как в воду, кипящую на огне,
Острым изрубленное ножом,
Падало тело твое,
50 Как делили его за столом на куски и ели.
2э Нет!
Я не смею назвать людоедами богов!
Слишком часто кара настигала богохульников.
Если олимпийцы чтили когда-нибудь смертного —
Это Тантал;
55 Но не мог он переварить своего великого счастья —
За великую гордыню понес он от вышнего Отца
Величайшую казнь:
Исполинский камень, нависший над лбом.
Он рвется его свалить,
60 Он забыл блаженный покой,
3с В безысходной жизни он окутан мучением,
Четвертым к трем —
Потому что он похитил у вечноживущих
Для сверстных себе застольников
Нектар и амвросию,
65 В которых было бессмертье.
Неправ,
Кто надеется, человек, укрыться от ведома бога!
Оттого-то
И вернули его сына бессмертные
К кратковременной доле жителя земли.
А когда расцвели его годы,
70 Когда первый пух отемнил его щеки,
Он задумался о брачной добыче,
3а О славной Гипподамии, дочери писейского царя.
Выйдя к берегу серого моря,
Он один в ночи
Воззвал к богу, носителю трезубца,
75 К богу, чей гудок прибой, —
И бог предстал пред лицом его.
Сказал Пелоп:
«Если в милых дарах Криптиды
Ведома тебе сладость, —
О Посейдон!
Удержи медное копье Эномая,
Устреми меня в Элиду на необгонимой колеснице,
80 Осени меня силой!
Тринадцать мужей, тринадцать женихов
Погубил он, отлагая свадьбу дочери:
3э Велика опасность, и не для робкого она мужа, —
Но кто и обречен умереть,
Тот станет ли в темном углу праздно варить бесславную старость,
Отрешась от всего, что прекрасно?
Испытание это – по мне,
85 А желанная победа моя – от тебя!»
Он сказал —
И слова его были не праздными.
Для славы его
Дал ему бог золотую колесницу и коней с неутомимыми крыльями.
4с Он поверг Эномаеву мощь,
Он возлег с его дочерью,
И она родила ему шесть сыновей,
Шесть владык, блистающих доблестью,
90 А теперь,
Почитаемый ярью кровавых возлияний,
Он почиет у Алфейского брода,
И несчетные странники стекаются к его могиле
95 Помолиться у алтаря.
Но слава его,
Слава Пелопа
Далеко озирает весь мир с Олимпийских ристалищ,
Где быстрота состязается с быстротой
И отважная сила ищет своего предела;
100 И там победитель
До самой смерти
Вкушает медвяное блаженство
4а Выигранной борьбы, —
День дню передает его счастье,
А это – высшее, что есть у мужей.
А мой удел —
Конным напевом, эолийским ладом
105 Венчать героя.
Я знаю:
Никого из ныне живущих,
Столь искушенного в прекрасном, столь превосходного в могуществе,
Не прославим мы складками наших песен.
Некий бог, пекущийся о твоих помышлениях,
110 Бдит и над этим твоим признанием, Гиерон.
Если он не оставит тебя —
Я верю, что я вновь еще сладостней прославлю
4э Стремительную твою колесницу,
Проложив колею благодетельной хвалы
По склонам издали видного Крония:
Самую крепкую стрелу свою
115 Муза еще не сработала для меня.
Разным людям – разное величие;
Высочайшее из величий – венчает царей;
О, не стреми свои взоры еще выше!
Будь твоей долей —
Ныне попирать вершины;
А моей —
Обретаться рядом с победоносными,
Первому во всем искусстве перед эллинами.
АГЕСИЮ СИРАКУЗСКОМУ,
сыну Сострата из рода Иамидов
и вознице его Финтию
на победу в состязании на мулах,
чтобы петь в Стимфале.
Послана с Энеем, учителем хора.
Год – 472 или 468.
1с Золотые колонны
Вознося над добрыми стенами хором,
Возведем преддверие,
Как возводят сени дивного чертога:
Начатому делу – сияющее чело.
Олимпийский победоносец,
5 Блюститель вещего Зевесова алтаря,
Сооснователь славных Сиракуз, —
Какая минует его встречная хвала
В желанных песнях беззаветных сограждан?
1а Пусть ведает сын Сострата:
Подошва его – под божественной пятой.
Бестревожная доблесть
Не в чести
10 Ни меж пеших мужей, ни на полых кораблях;
А коль трудно далось прекрасное, —
Его не забыть.
Для тебя, Агесий, —
Та правая похвала,
Какую молвил Адраст
Над Амфиараем, вещателем Оиклидом:
Когда поглотила его земля на блещущих его конях,
1э 15 Тогда над семью кострами для мертвых тел
Пред стенами Фив
Сын Талая такое вымолвил слово:
«Горько мне о зенице воинства моего,
О том, кто был добрый муж
И прорицать, и копьем разить!»
А не это ли и твой удел,
О сын Сиракуз,
Предводитель нашего шествия?
Я не спорщик,
Я не друг вражде, —
20 Но великою клятвою поклянусь: это так;
И заступницами моими станут Музы,
Чья речь – как мед.
2с Запряги же мне, Финтий, мощь твоих мулов,
И пущу я колесницу по гладкому пути
К племени тех мужей!
Мулам ведом тот путь,
25 Ибо венчаны они олимпийским венком.
Пора мне распахнуть пред ними врата песнопений,
Пора мне предстать
Питане у быстрого Еврота,
2а Где слился с ней (так гласит молва)
Посейдон, сын Крона,
30 Чтобы родила она Евадну с синими кудрями.
На груди укрыв свой девичий приплод,
В урочный свой месяц
Призванным прислужницам повелела она
Вверить дитя
Доблестному Элатиду,
Правящему над аркадянами в Фесане,
Дольщику алфейских поселений.
35 Вскормленная там,
От Аполлона познала она первую сладость Афродиты.
2э Но недолго таился от Эпита божий посев —
Несказанный гнев
Жгучею заботою стеснивши в сердце своем,
Он пустился к пифийской святыне
Вопросить о непереносимой своей обиде;
А она меж тем,
Развязав свой багряный пояс,
40 Отложив свой серебряный кувшин,
Под синею сенью ветвей
Родила она отрока, мудрого, как бог, —
Златокудрый супруг, кроткая думами Илифия и Судьбы
Были при ней,
3с И скорые радостные роды
Извели Иама на свет из чрева матери его.
Терзаясь,
Оставила она его на земле,
45 И два змея с серыми глазами
По воле божеств
Питали его, оберегая,
Невредящим ядом пчелиных жал.
А царь,
Примчавшись от пифийских утесов,
Всех в своем дому
Вопрошал о младенце, рожденном Евадной:
Говорил, что Феб – родитель ему,
3а 50 Что быть ему лучшим вещуном над земнородными,
И что племени его не угаснуть вовек.
Так возглашал он, —
Но клятвенные встречал ответы,
Что никто не видел и никто не слышал
Младенца, рожденного уже за пятый день.
В камыше, в неприступной заросли
Таился он,
55 И лучами багряными и желтыми
Проливались на его мягкое тело
Ион-цветы,
Чьим бессмертным именем указала ему называться мать
Во веки веков.
3э А когда вкусил он от плода
Сладкой Гебы в золотом венце,
То, сойдя в алфейские воды,
Воззвал он к Посейдону, мощному праотцу своему,
И воззвал он к лучнику, блюстителю богозданного Делоса,
О том, чтобы честь, питательница мужей,
60 Осенила его чело.
Ночь была, и открытое небо.
И в обмен его голосу прозвучал иной,
Отчий, вещающий прямые слова:
«Восстань, дитя,
Ступай вслед за вестью моей
В край, приемлющий всех!»
4с И взошли они на каменную кручу высокого Крония,
65 И там восприял Иам
Сугубое сокровище предвидения:
Слух к голосу, не знающему лжи,
И указ:
Когда будет сюда Геракл,
Властная отрасль Алкидов, измыслитель дерзновенного, —
Утвердить родителю его
Празднество, отраду многолюдья,
Великий чин состязаний,
70 И на высшем из Алтарей – Зевесово
Прорицалище.
4а С тех пор
Многославен меж эллинами род Иамидов:
Сопутствуемый обилием,
Чтящий доблесть,
Шествует он по видному пути.
Каждое их дело – свидетельство тому:
И завидуют хулящие
75 Тому, кому вскачь на двенадцатом кругу
Первому по чести излила Харита
Славную свою красоту.
Если предки, Агесий, матери твоей
У граней Киллены
4э Подлинно дарили в благочестии своем
Многие и многократные заклания
Ради милости Эрмия,
Вестника богов, в чьей руке – состязание и жребий наград,
80 Возлюбившего Аркадию, славную мужами, —
То это он
И тяжко грохочущий родитель его
Довершает твою славу, о сын Сострата.
Певучий оселок – на языке у меня,
Слава его льется чудными дуновениями
Навстречу воле моей.
Мать моей матери —
Цветущая Метопа из-под Стимфала;
5с 85 Она родила Фиву, хлещущую скакунов,
Фиву, чью желанную воду я пью,
Пеструю хвалу сплетая копьеносным бойцам.
Возбуди же, Эней, сопоспешников твоих
Первым чередом воспеть девственницу Геру,
А вторым – попытать,
Не избудет ли правда речей моих
90 Старую брань: «беотийская свинья»?
Ты – верный мой гонец,
Ты – скрижаль прекраснокудрых Муз,
Ты – сладкий ковш благозвучных песнопений,
5а И тебе я велю
Помянуть Сиракузы, помянуть Ортигию,
Где, скипетром чист и мыслями прям,
Правит Гиерон,
95 Чтущий Деметру, обутую в багрец,
И торжество ее дочери о белых конях,
И мощь Зевеса Этнейского.
Ведьм он и струнам и сладкоречивым напевам;
Пусть же его блаженства не тревожит крадущееся время,
Пусть он примет в желанном добросердечии своем
5э Шествие Агесия
От стен Стимфалы, матери аркадийских стад,
С родины на родину:
100 Хороши два якоря
Быстрому кораблю в бурную ночь —
Да прославит милующий бог
И эту и ту!
Властвующий над морем
Супруг Амфитриты с золотым веретеном,
Прямому кораблю
Дай беструдный путь,
105 Чтоб расцвел
Благоуханный цвет моих песен!
ГИЕРОНУ ЭТНЕЙСКОМУ,
отцу Диномена, правителя Этны,
на победу в колесничном беге.
Год – 470.
1с Золотая лира,
Единоправная доля
Аполлона и синекудрых Муз!
Тебе вторит пляска, начало блеска;
5 Знаку твоему покорны певцы,
Когда, встрепенувшись, поведешь ты замах к начинанию хора;
Ты угашаешь
Молниеносное жало вечного огня,
И орел на скипетре Зевса
Дремлет, обессилив два быстрые крыла,
1а Орел, царь птиц:
На хищную голову его
Пролила ты темную тучу,
Сладкое смежение век,
И во сне
Он вздымает зыбкую спину,
10 Сковываемый захватом твоим.
Сам насильственный Арес,
Отлагая жесткое острие копья,
Умягчает сердце
Забытьем, —
Ибо стрелы твои
Отуманивают и души богов
От умения сына Латоны
И глубоколонных Муз.
1э А кого не полюбит Зевс, —
Тот безумствует пред голосом Пиерид
И на суше, и в яростном море,
15 И в страшном Тартаре,
Где простерт божий враг – стоголовый Тифон,
Некогда вскормленный киликийской многоименной пропастью,
Ныне же Сицилия и холмы над Кумами в ограде валов
Давят его косматую грудь,
И привязь его —
20 Снежная Этна,
Столп небес,
Вечная кормилица режущих бурь,
2с Этна, чьи недра —
Чистейший поток недоступного огня,
Чьи потоки
Хлещут в белый день валами пара,
А в ночах
Красное пламя с грохотом катит скалы к просторам пучин.
25 Это от ползучего чудища
Бьет ввысь страшная Гефестова струя, —
Диво на взгляд, диво на слух,
2а Как он вкован в Этну
Меж подошвой и вершиной в черной листве,
И как рвет ему опрокинутую спину
Острое ложе.
О Зевс,
Быть бы мне любимым пред тобою —
30 Пред тобою, правящим эту высь,
Лоб многоплодной земли,
По имени которой
Славный зиждитель
Возвеличил ближний город,
Когда в Пифийском беге выкликнул глашатай
Гиерона,
Благопобедного меж колесниц.
2э Плавателю первая радость —
Попутный ветер от пристани,
35 Ибо в нем – надежда на лучший возврат.
Если должно судить по схожей судьбе —
Быть твоему городу славным в венках и скакунах,
Именитым в песенных праздниках.
Ликиец Феб,
Царящий над Делосом, влюбленный в Кастальский Парнас,
40 Пожелай этой доли в сердце своем
Краю лучших мужей.
3с От богов рождены
Все свершения смертных доблестей:
Все, кто мудр, все, кто силен, все, кто речист,
В жажде хвалить героя
Да не вылетит за черту борьбы
От толчка моих рук меднощекий дрот —
45 Пусть бьет в цель, перестигнувши соперников!
Если время будет вечно, как сейчас,
Править ему обилие и доход,
А от муки пошлет ему забвение, —
3а Запомнит Гиерон,
В скольких войнах сколькие битвы
Выстоял он испытанною душою,
Меж тем как божья ладонь
Несла ему честь, какой не скрывал никто из эллинов,
50 Высокий венок богатств.
Словно Филоктет,
Шел он на битву, —
И гордецы, теснимые неволею,
Льстились ему в друзья.
Так богоравные герои
Плыли, чтобы с Лемноса залучить
3э Сына Пеанта,
Сокрушителя Приамовой Трои,
Завершителя данайских трудов.
55 Бессильно ступал он, но в нем был рок,
Так и Гиерону
Бог-направитель
В подкрадывающиеся годы
Приведи достигнуть всего желанного!
Муза,
Будь мне послушна
И пред Диноменом
В громе о награде победной четверни!
Слава отца – не чужая сыну.
60 Милую похвалу
Мы приищем этнейскому владыке,
4с Которому Гиерон
Воздвиг этот город
В его богозданной вольности
По законам, положенным Гераклидами, —
Ибо племени Памфила и Гилла
Под Тайгетскою крутизной
Вечно угодны дорийские уставы Эгимия;
65 Встав из-под Пинда,
В счастье своем держали они Амиклы,
В славе своей соседствуя Тиндаридам на белых конях,
И молвою цвели их копья.
4а Вершитель Зевс,
Утверди в неложном людском суде
Вечно такую судьбу
Гражданам и владыкам над влагою Амена!
Твоею заботою
70 Вождь, вверяющий сыну возвеличенный народ,
Да обратит его к согласному миру!
Мановением твоим, Кронион,
Да пребудут в усмиренных домах
И финикиец, и тирренский клич,
Познавши при Кумах
Сокрушение, от которого стонали суда,
4э Познавши страсть
От Сиракузского укротителя:
С быстрых кораблей
Обрушил он в пучину их юношество,
75 Из-под бремени рабства
Выволокши Элладу,
Саламином
Я стяжал бы милую мзду от афинян,
В Спарте
Я сказал бы о битве перед Кифероном, —
Ибо в тех боях
Изнемогали мидяне с гнутыми луками;
А у берега славных Гимерских вод
Я сложил бы хвалу
Сынам Диномена,
80 Чтобы им она причлась по их доблести
Над изнемогшим врагом.
5с Если в пору сказано слово,
Если многое пытано и в малое сжато,
Дальше от следов твоих будет людская хула.
Пагубное пресыщение
Сламывает острие торопливой надежды,
Слух о чужих подвигах
Больно ложится на скрытые умы,
85 Пусть
Лучше зависть, чем жалость:
Хорошего держись!
Кормилом справедливости правь народ,
Над молотом неложности откуй язык:
5а Самая малая искра велика,
Излетая от тебя.
Ты над многими судья,
Пред тобою многие верно говорят и вправо и влево, —
Но если дорога тебе сладкая молва,
90 То в цветущем своем пылу
Не истощись щедростью:
Как кормчий муж, разверни под ветром твой парус,
Не поддайся, друг, льстивым корыстям:
Гордая слава
За спиною смертных
5э Одна открывает сказателям и певцам
Бытование отошедших.
Не умирает благомысленная доблесть Креза,
95 А безжалостно жгущий медным быком
Фаларид повсюду постигнут ненавидящей молвою,
И лиры у очага
Не приемлют его
В кроткую общность отроческих песен.
Добрый успех – первая награда;
Добрая молва – вторая доля;
100 А кто встретил и принял обе —
Тот стяжал себе высочайший венец.
АРКЕСИЛАЮ КИРЕНСКОМУ
на победу в колесничном беге
песня заступническая за Дамофила.
Год – 462.
1с Нынче стать тебе, Муза,
При муже, которого я люблю,
При царе Кирены, где добрые кони,
Чтобы в шествии Аркесилая
Взвеять ветер песнопений,
Воздаваемых чадам Латоны
И пифийской скале.
Где некогда жрица,
Сопрестольница Зевсовых золотых орлов,
5 От близости Аполлона
Провещала Батту,
Зиждителю плодоносной Ливии,
Покинуть священный свой остров
И воздвигнуть на белом, как грудь, холме
Город добрых колесниц,
1а Чтобы в семнадцатом колене
Сбылось вещанье,
10 Которое выдохнула из несмертных уст
Мощная духом Медея,
Дочь Эета, властительница колхов.
А сказала она так
Перед полубогами, что плыли с копьеносным Ясоном:
«Слушайте меня, сыны богов и сильных духом мужей!
Будет день,
И от этой земли, бичуемой морем,
Дочь Эпафа
Возьмет на рассаду для почвы Зевса Амона
15 Корень городов,
Сладкий смертным.
1э На быстрых коней променяв короткоперых дельфинов,
Вместо весел будут здесь править уздой и повозками быстрее бурь;
20 Быть Фере матерью больших городов, —
Этот знак
Подал Евфаму, сходившему с корабля,
Бог в смертном образе,
Землю ему вручив залогом гостеприимства,
А Кронион Зевс
Грянул над ними благосклонным громом.
2с Это было, когда пловцы
Привязывали к ладье
Медное колено якоря,
25 Узду быстрого Арго,
За двенадцать дней
Пронесши с Океана
По пустынной спине земли
Древко зыбей,
Исторгнутое моими заботами;
И тогда-то одинокий бог,
В светлое облекшись обличье честного мужа,
Начал к нам свою дружескую речь,
30 Как гостеприимец, зовущий странников к трапезе.
2а Но сладкий возврат не пускал нас к нему;
Он понял, что нас влекло,
И назвавшись Еврипилом, сыном нетленного земледержца
и землеколебателя,
Он вырвал своей правой рукой
Пахотную землю, первый гостепримственный дар,
35 Он простер его к нам, и герой его не отверг:
Прыгнув на берег,
Из руки в руку принял он божественный ком.
Но канул тот подарок,
С древка зыбей увлеченный в вечерний час влажною солью моря:
2э 40 Хоть и часто я взывала к служителям, сложителям наших забот,
Но забвение было в их душах,
И до урочного срока рассеялось по этому острову
Нетленное семя Ливии, края раздольных плясок.
Если бы Евфам,
Воротясь в отчизну свою,
Бросил тот дар на священном Тенаре в пасть подземельного Аида, —
45 Он увидел бы, властный сын Посейдона-конника,
Рожденный Европой, дочерью Тития, при Кефисе на берегу,
3с Как четвертое колено кровных его,
Народившись в свой срок,
Встало бы от великого Лакедемона,
От Аргосского залива,
От Микен,
Чтобы наложить данайскую руку
На просторы материка.
50 Ныне же
От ложа чужеземных жен
Зачинать ему избранное племя,
Которое в угоду богам явится к этому острову,
Чтобы родить хозяина подоблачных равнин.
И этому лишь мужу
Провещает однажды Феб
Из чертогов своих, обильных золотом,
3а 55 Когда в грядущие дни сойдет тот муж в пифийский храм, —
Провещает на судах повезти города
К тучным уделам нильского Крониона».
Слово за слово,
Таковы были речи Медеи.
Недвижно и молча
Цепенели герои, равные богам,
Внимая сгусткам ее мудрости.
Блаженный сын Полимнеста!
Не тебе ли в этих речах
60 Пролегло пророчество
О самородном звоне дельфийской пчелы?
Она приветила тебя трижды,
Она явила в тебе суженого царя Кирены,
3э А спрашивал ли ты о том лишь, как выкупить твой скованный язык.
Недаром и ныне
Внешним цветом багряных лепестков
65 Цветет восьмая поросль сынов твоих —
Аркесилай,
Которого в конном беге
Осенили славою меж окрестных народов
Аполлон и Пифийская святыня.
Но я вверю Аркесилая Музам
Только с чистым золотом бараньего руна,
Странствуя за которым,
Чести от богов исполнились минийские мужи.
4с 70 А каким началом началось их плаванье?
А какие беды склепали их стальными скрепами?
Было предрешение:
Пелию – пасть от именитых Эолидов,
От их руки, от их необорного умысла.
Леденящая весть
Сошла в его плотную душу
От пупа матери-Земли, где густые леса:
75 Быть на страже
Против человека, обутого на одну ногу,
Который от горных урочищ
Сойдет к приметной земле знаменитого Иолка,
4а Будь он свой, будь он чужой.
И время приспело:
Пришел страшный,
С двумя копьями в руке,
С двумя одеждами на теле:
80 Здешняя, магнетская, в рост его дивным членам,
И барсова шкура – сверху, от дрожи дождей.
Не стрижеными кудрями ложились волосы,
А золотом растекались по всей спине.
Прямо шел он,
Твердо встал он
85 На площади, где толпился народ.
4э Никто его не знал,
Но всякий говорил, любуясь:
«Не это ли Аполлон?
Не с медной ли колесницы супруг Афродиты?
И разве не погибли на тучном Наксосе
Сыны Ифимедея, От и дерзновенный владыка Эсфиальт?
90 И разве не из победного колчана Артемиды не догнала быстрая стрела Тития,
Чтобы лишь посильных ласк желал человек?»
5с Так переговаривались толковавшие.
Стремглав приспешил Пелий
В точеной колеснице на мулах
95 И вмиг застыл,
Пораженный предведомым убором,
Обувшим правую, только правую ногу гостя.
Скрав гневом страх,
Так обратился Пелий:
«Из какой ты земли, странник?
И какая из земнородных жен
Извела тебя из белого чрева?
Не пятнай себя мерзкой ложью:
100 Назови свой род».
5а Не смутясь,
Спокойными словами ответил гость:
«Я учен уроками Хирона,
А иду из пещеры его от Харикло и Филиры,
Где чистые дочери кентавра вскормили меня,
И за двадцать прожитых лет
105 Не обидел я их неподобным словом или делом.
Я пришел в мой край
Принять недолжно правимый удел моего отца,
Древнюю честь
От Зевса владыке Эолу и сынам его, —
5э Ибо дошло до меня, что беззаконный Пелий
В белом гневе
110 Силою обездолил правовластного родителя моего.
И тот,
Страшась спеси необузданного вождя,
Едва увидел я солнце,
Как по мертвом, воздвиг по мне скорбные похороны в доме своем,
За плачем женщин
В красных лоскутьях вверив меня тайно ночному пути,
115 Чтобы выкормил меня Хирон, сын Крона.
6с Вот вам моя речь в немногих словах;
Не скройте же от меня,
Чтимые граждане,
Дома отцов моих о белых конях:
Я – сын Эсона,
Я пришел в нечуждую землю, как свой к своим,
А от божественного кентавра дано мне имя —
Ясон».
120 Так он сказал.
И едва взошел он, —
Отчие очи признали его,
Брызнули слезы со старческих ресниц,
Ибо радовалась душа отца,
Избранного видя отпрыска своего,
Прекраснейшего меж мужей.
6а На молву о нем
Приспели оба Эсоновы брата —
125 Ферет от ближних потоков Гипереи,
А от Мессены – Амифаон;
И не замедлили приветить родича
Адмет и Меламп.
Ласковыми словами принял их Ясон в долю пира,
Простер к ним радость,
Снарядил их ладными дарами
130 И пять ночей и дней
Обрывал лепестки блаженного житья.
6э А на шестой день
Положил он важную речь,
Поведал родичам все от самого начала,
И они не оставили его.
Возвысившись от застолья,
Бросились они в Пелиев чертог,
135 Ворвались,
Встали.
Сын прекрасноволосой Тиро сам к ним вышел на шум.
Кроткой речью,
Мягким голосом
Уставил Ясон устои
Для мудрых слов:
«Сын Посейдона Каменного!
7с Торопливы бывают смертные умы
140 Вместо правды славить коварную корысть,
Хоть и жестоко за нею пробуждение,
Но тебе и мне —
Должно чином умерить пыл,
Чтобы выткалось грядущее благо.
Знающему говорю:
От одной рождены телицы
И Крефей и дерзостный Салмоней;
А от них в третьем посеве – и мы
Видим солнечную золотую мощь.
Вражда единородных
Затмевает и честь
145 И от нее отвращаются Мойры.
7а Не нам делить
Медью мечей и дротов
Великую почесть пращуров.
Ни овцы,
Ни рыжие паствы быков,
Ни все поля, которые ты пасешь,
150 Отнятым у моих родителей сдабривая твое добро,
Не печалят меня: бери их!
Но царский посох и трон,
С которого Крефеев сын
Правил правду над конным людом, —
Не обидев и не обидевшись,
7э 155 Оставь их мне,
Чтобы новое зло не встало от них».
Так сказал он.
Несмутимо ответил ему Пелий:
«Да будет так!
Но вокруг меня
Старческая уже витает доля,
А в тебе
Только что вскипает юношеский цвет, —
И тебе одному под силу
Рассеять гнев подземных богов:
Ибо Фрикс повелел
160 Вызволить его душу с Эетова одра
И увести глубокорунный покров
Барана, которым он спасся от пучины
8с И безбожных мачехиных стрел.
Дивный сон пришел ко мне с этой вестью;
Я вопросил над Касталией, в чем мой долг;
И бог воздвиг меня
К спешному посольству снарядить корабль.
165 Прими тот подвиг,
И я клянусь:
Будешь ты царствовать и властвовать!
Порукой – Зевс,
Родитель – свидетелем!»
Так положив,
На том согласились;
И тотчас Ясон
8а 170 Поднял вестников
Повсюду возгласить о плавании,
И тотчас встали с ним
Трое неутомимых в битвах —
Кронидовы сыны
От Леды и от Алкмены с выгнутыми ресницами;
И двое других, с гривами, как гора,
Посейдонова порода от Тенарских круч и от Пилоса,
Мощи в честь – добрая слава,
Сбывшаяся в Евфаме и в тебе, широкосильный Периклимен;
175 И от Аполлона,
Лирник, рождатель песней,
Пришел во многой хвале
Орфей;
8э И Эрмий о золотом жезле
Выслал к необорному труду
Двух сынов, бушующих юностью,
Эрита и Эхиона;
180 И немедленны были насельники Пангейских подножий,
Где, вольный волей, веселясь душой,
Владыка ветров отец Борей
Торопил Калаида и Эета,
Вздыбивших плечи свои багряными крыльями.
Это Гера
Воспалила полубогов
Всевластною сладкою тоской по Арго.
9с 185 Чтоб никто при матери не варил себе бестревожную жизнь,
Чтоб и в смерти всякий меж сверстных своих искал
Крепчайшее зелье —
Доблесть.
И когда сошелся в Иолк
Весь цвет их юности, —
Всех перечел Ясон,
Всех восславил Ясон,
190 И Мопс, прорицающий по птицам и по жребиям,
Повелел во благе воинству взойти на корабль.
А когда повис якорь над водорезом, —
9а То вождь на корме,
С чашею золотою в руках,
Воззвал к отцу небожителей Зевсу,
Чей дрот – как гром,
195 И к порывам быстро катящихся волн и бурь,
И к мраку ночи, и к путям кораблей,
И к благосклонным дням,
И к милой доле возврата;
И отозвалось из туч
Знаменье доброгласного грохота,
И вырвались, пронзив,
Лучи просиявшего света.
200 Верою знакам богов
Утвердилось в героях вдохновение;
9э К веслам их крикнул вещун,
Вмолвив им радостную надежду;
И ненасытные задвигались весла
В быстрых руках.
Дуновенье Юга
Привеяло их к устью неприютного моря.
Там поставили они
Священную ограду
Соленому Посейдону,
205 Где явилось им красное стадо фракийских быков,
И каменный выем новозданного жертвенника.
А из бездны невзгод,
Когда взмолились они ко владыке кораблей
10с О спасении от неодолимого размаха
Сбегающихся скал, —
Двух живых,
210 Двух катящихся быстрей грозовой гряды, —
То меж ними пролег их путь
И стал для движущихся пределом.
И пришли они к Фасису,
И смесились в силе своей с черноокими колхами
Пред лицом Эета.
И тогда правительница острейших стрел,
На четыре нерушимые узла
215 Припрягши к колеснице пеструю вертишейку,
10а Впервые, Кипром рожденная,
Примчала с Олимпа людям
Птицу безумия,
Чтобы мудрый Эсонов сын
Научился молитвенным заклятьям,
Чтобы отнялась у Медеи дочерняя любовь,
Чтоб над бичом Эова
По желанной Элладе охватил ее жар.
220 И невдолге
Отцовых испытаний указала она ему исход,
Заварила елей, отводящий плотную боль,
Дала ему в умащенье,
И принесли они обет
Слиться в сладком единении брака.
10э А когда Эет вывел в круг
Стальной плуг
225 И быков,
Из рыжих челюстей дышавших жгучим огнем,
Оземь бивших медною чередою копыт,
Когда повел он их сам под ярмо
И погнал, протянув прямую борозду,
И на сажень вспорол спину глыбистой Земли,
И так возглашал: «Кормчий царь,
230 Доверши мой труд
И прими нетленный покров
11с Сверкающего золотом руна», —
Тогда на эти слова
Ясон,
Положась на бога, отшвырнул шафранный плащ,
Приспел к делу, —
И не жег его огонь,
Наученного зелиями колхидянки.
Он налег на плуг,
235 Он припряг его узами к бычьим хребтам,
Он настиг их широкие бока
Больным стрекалом,
И он вытрудил, мощный, отмеренный урок.
Вопль
Испустил Эет сквозь безголосую скорбь,
Дивясь его силе;
11а А товарищи простерли к могучему дружеские руки,
240 Зеленою листвою одели его,
Медом слов приветили его;
И тотчас
Чудный сын Солнца
Молвил Ясону о сияющем руне,
Где простерлось оно от Фриксова ножа, —
Но была его надежда,
Что второго труда не вздымет Ясон:
Было оно в чаще
И держали его несытые челюсти змея,
245 Который вдоль и втолщь
Был громадней корабля в пятьдесят лопастей,
Сколоченного железными ударами…
11э Долго мне катить по торному пути,
А час мой смыкается;
Но ведома мне и короткая тропа,
Ибо умудрен я превыше многих.
Слушай, Аркесилай!
Он убил дракона умением своим,
Змея с серым глазом, с пестрой спиной,
250 Он умкнул Медею по охоте ее
На погибель Пелию;
И вмешались они в зыбь Океана,
В Чермное море
И в племя мужеубийственных лемносских жен,
Где и был спор тел, состязающихся за ткань,
12с И брачный союз.
Вот они, те дальние пашни,
Которым суждено было в некий день и в некую ночь
255 Принять семя
От луча твоего довольства,
Ибо, там укоренившись,
Племя Евфама просияло на веки веков,
Чтобы в должный срок,
В доле с лакедемонскими мужами,
Выселиться на остров, еще звавшийся Каллистой,
С которого простер тебе Аполлон
Ливийские долы,
260 Чтобы множился в почести от богов
Тот, кому дано
Править божественный город золотопрестольной Кирены
12а Прямотою разума своего.
Познай же Эдипову мудрость!
Если мощному дубу
Все ветви снесет секущий топор,
Опозорив дивный его облик, —
265 То и бесплодный он постоит за себя въяве,
Если грозовой огонь роком низринется на него
Или если встанет он державными колоннами
И примет, прям,
Нелегкое бремя в чужих стенах,
Вдали от родного леса.
12э 270 Ты – насущнейший меж врачевателей,
И Пеану дорог свет твоих дней:
Лишь мягкие руки улелеют рану.
Нетрудно и слабому сотрясти свой край;
Но утвердить его вновь – это долгая борьба,
Если бог для вождя не кормчий.
275 Ткань этой благости ткется тебе:
Решись,
Обложи своей заботою счастье Кирены!
13с Сдумавшись, соблюди Гомерово слово:
«Дельный вестник —
Всякому делу великая честь».
Прямою вестью и Муза возвеличена.
Ведомо Кирене,
280 Ведомо знаменитому Баттову чертогу
Праведное предсердие Дамофила.
Меж юных – юн,
А в совете – столетний старец,
Он укоротил злословию яркий его язык,
Он выучился
Дерзких – ненавидеть,
13а 285 С добрыми – не тягаться
И к дальним свершениям – не тянуть:
Ибо случаю людскому – недолог срок,
Это познано,
И он ему – верный служитель, а не беглый раб.
Молвится не зря:
«Горше нет, чем знать, где добро, а неволиться прочь».
290 Вдали от земли отцов,
Вдали от наследства уделов
Это поборает небо новый Атлант —
Но нетленный Зевс милует и Титанов.
Ветер стих —
Время сменить паруса.
13э Единое у него обетование —
Исчерпавши пагубу немощи,
Увидеть свой дом,
Чтобы на пиру над истоком Аполлона
295 Выпростать душу свою для юности,
С умелой лирой меж разумных граждан причаститься покоя,
Никому не в ущерб,
Ни от кого не терпя.
И тогда-то помянет он поток бессмертных речей,
Открывшийся ему для Аркесилая в гостеприимных Фивах.