к и собака», Федр, III, 7; Бабрий, 100), то, против обыкновения, басня Федра оказывается и пространнее, и живее, и красочнее басни Бабрия. Чтобы подчеркнуть социальные мотивы, Федр смело перекраивает традиционные сюжеты – достаточно сравнить его версии басен I, 3, или I, 28, или II, 6 с бабриевскими версиями (72, 115, 186). Читая басни Федра, все время видишь, что их действие происходит в обществе, разделенном на рабов и господ, что рабы наглы (II, 5; III, 10; А, 25), а хозяева жестоки (А, 15; А, 18); у Бабрия же «рабыня» появляется один только раз, и то как любовница хозяина (10). Сам Федр – вольноотпущенник, уже не раб и еще не полноправный свободный – пытается занять промежуточную позицию между рабами и хозяевами: он предостерегает господ, напоминая, что рабы могут взбунтоваться (А, 16), и увещевает рабов, что лучше терпеть, чем раздражать господ непокорством (А, 18). Однако его отношение к труду – отношение не рабовладельца, а труженика (III, 17; IV, 25); именно Федру принадлежит редкая в античной литературе мысль о том, что плоды труда должны принадлежать тем, кто трудится (III, 13).
Политических мотивов в баснях Федра и Бабрия мы находим очень немного, но они показательны. Федр изображает, как «страдает чернь, когда враждуют сильные» (I, 30) и как «при перемене власти государственной бедняк теряет имя лишь хозяина» (I, 15), – и там и тут поэт смотрит с точки зрения угнетенного простонародья. У Бабрия политическая тема затрагивается дважды (40, «Верблюд», и 134, «Змеиная голова и змеиный хвост»), и оба раза говорится о нерушимости господства «лучших» и подчинения «низших» – иными словами, поэт смотрит с точки зрения правящего сословия. Таким образом, и здесь взгляды Федра и Бабрия оказываются противоположны. Что касается конкретных политических намеков, то у Федра их легче найти лишь оттого, что Рим времени Федра мы знаем лучше, чем Восток времени Бабрия. Так, по мнению некоторых ученых, в басне I, 2 царь-чурбан изображает Тиберия, а царь-дракон – Сеяна, в IV, 17 предполагается отклик на возвышение императорских вольноотпущенников при Клавдии и пр. Легко, однако, понять, сколь ненадежны все сближения такого рода.
Наконец, еще одна тема, которая присутствует у Федра и почти отсутствует у Бабрия, – тема личная. Федр беседует с покровителями (III, IV – прологи и эпилоги), рассказывает о своей беде (III, пролог), излагает свои идейные и художественные задачи, спорит с завистниками (IV, 7, 22), намекает на свою судьбу (III, 1, 12; V, 10) и даже в середину басни вставляет неожиданное признание в своей любви к славе (III, 9). В моралях своих басен он сплошь и рядом говорит от своего лица, подчас с проповеднической пространностью, – это мы уже видели. У Бабрия ничего подобного нет: несколько слов о соперниках-подражателях (II, пролог) да загадочная обмолвка о коварстве арабов, которое пришлось ему испытать (57), – вот и все, что мы узнаем о баснописце из его басен.
Так как Бабрий уклоняется от социальных и политических тем и так как его басни лишены всякой личной окраски, то в целом тон их кажется более спокойным и мягким, а их настроенность – более оптимистичной, чем у Федра. У него не найти таких мрачных и кровавых басен, как I, 9 или II, 4 Федра, чванная лягушка у него не лопается (28), хитрый осел не тонет (111), а волки не успевают перерезать овец (93). Если у Эзопа аист умоляет мужика: «Пощади меня, я птица полезная и склевываю на твоем поле жуков и червяков», то у Бабрия мольба аиста: «Пощади меня, я птица благочестивая, чту богов и кормлю своих старых родителей» (13). Во всех баснях Бабрия присутствует тонкий, но уловимый оттенок идиллии: не случайно действующие в его баснях люди по большей части оказываются селянами, тогда как у Федра они почти сплошь горожане.
Все прослеженные нами различия между поэзией Федра и поэзией Бабрия в конечном счете сводятся к одному главному: Федр идет по пути морализации, Бабрий – по пути эстетизации басни. Федр стремится к осуждению и поучению, Бабрий – к тому, чтобы доставить читателю художественное наслаждение. Для Федра басня – средство, для Бабрия – цель. Вот почему Федр в угоду своим задачам без колебания разрушает традиционные формы басни, а Бабрий их бережно сохраняет. Вот почему басни Федра оказываются грубоватыми и неуклюжими, но напряженными и живыми, а басни Бабрия – изящными и стройными, но холодными.
Эту коренную противоположность между творческими установками Федра и Бабрия лучше всего показывает описание происхождения басни, сделанное тем и другим поэтом (III пролог Федра, II пролог Бабрия). Федр говорит о том, как рабское бесправие толкнуло Эзопа на мысль излить свои тайные чувства под прикрытием басенной условности. А Бабрий рассказывает, что некогда был золотой век, когда говорили звери и травы и когда дружили люди и боги, и об этом-то золотом веке простодушно поведал потомкам Эзоп. Басня Федра – это иносказательное суждение о слишком опасной современности; басня Бабрия – бесхитростное повествование о сказочном веке всеобщего счастья.
Чем объяснить, что два поэта, два создателя литературной басни, пошли по двум столь противоположным направлениям? Причиной была разница двух типов культуры, боровшихся за власть над умами в поздней античности, – философии и риторики. Философия исходила из неприятия мира: она учила человека познавать самого себя, стремиться к добродетели и находить счастье в ней одной, быть независимым от окружающего общества и презирать его условности. Риторика исходила из приятия мира: она учила жить среди людей, находить с ними общий язык, чтобы воздействовать на них словом, наслаждаться всеми благами, накопленными цивилизацией. Философия обещала человеку истину, риторика обещала человеку «вежество», или, как сказали бы мы, культурность. При Федре, в первой половине I века н. э., общество привыкало к новому, непривычному и часто неприятному режиму императорской власти; это вызвало всплеск моды на философию, отвращение от мира. Федр был современником сатир Персия и трактатов Сенеки. При Бабрии, на рубеже I и II веков, императорский режим стал привычен, люди в нем обжились, назревала мода на риторику («вторую софистику»), заполонившую своими усладами весь следующий век. Социальные тяготения в обществе тоже, конечно, были различны: риторика была роскошью, доступной лишь состоятельной публике, философия легко поддавалась упрощению, доступному и для простонародья: бродячий философ-проповедник, собирающий толпу на перекрестке, – типичная фигура на долгое время, пока его не сменит бродячий религиозный проповедник.
Говорить о разнице социального положения Федра и Бабрия трудно: мы слишком плохо знаем их биографии. Несомненно одно: басни Федра и басни Бабрия писались для разного круга читателей. Федр – один из очень немногих дошедших до нас представителей «массовой» литературы античности. Читающая публика Римской империи была многочисленна и неоднородна. Небогатые земледельцы, ремесленники, торговцы, офицеры, канцелярские чиновники – все, кто получил когда-то скромное образование, но остался чужд высокой культуре знати, – все они составляли особый читательский круг со своими вкусами и запросами. Их искусством были картинки на стенах харчевен (Федр, IV, 6, 2), их зрелищем – мим, их наукой – краткие компендиумы «достопамятностей», их философией – уличные проповеди. Именно этому массовому читателю были ближе всего басни Федра с их грубоватым юмором, практическим морализмом и отчетливыми социальными мотивами. Ничего общего с этой публикой не имели читатели Бабрия. Бабрий пишет для тех, кто в состоянии оценить изящество его стиля, чистоту языка, искусство владеть трудным стихом, тонкие мифологические намеки, – словом, для той немногочисленной избранной интеллигенции, которая задавала тон в духовной жизни высшего общества. Сам выбор для творчества греческого языка под пером римлянина уже знаменателен: это был язык культурной элиты, именно на нем выходцы из всех концов Римской империи в наступающем веке создадут литературу «греческого возрождения». На грубую чернь Бабрий смотрит с высокомерным презрением; отсюда – аристократический пафос его басен о верблюде и о змеином хвосте.
Не лишено правдоподобия предположение, что Федр был школьным учителем – грамматиком, как это называлось в древности. Многие грамматики были вольноотпущенниками-греками, как Федр, многие из них сочиняли стихи и прозу. Басня была привычным школьным материалом, и многие особенности манеры Федра можно вывести из школьной практики чтения, пересказа и толкования басен. Бабрий тоже, по-видимому, был преподавателем, но рангом выше – не грамматиком, а ритором. Грамматик знакомил подростков с классической литературой, ритор учил искусству слова юношей, готовящихся к политической или судебной карьере. Учениками Федра могли быть дети римского простонародья, учеником Бабрия был сын царя Александра.
Неудивительно, что литературная судьба двух баснописцев также сложилась различно. Федру пришлось долго пробиваться в «большую» литературу, где отказывались признать своим этого вольноотпущенника и школьного писателя. Федр жалуется на завистников, спорит с критиками, отстаивает свою заслугу – утверждение в римской литературе еще не испробованного в ней греческого жанра, – и все-таки образованная публика его не читает. Даже в 43 году н. э. Сенека не знает или не желает знать о нем, когда советует другу заняться сочинением басен, так как этот жанр «еще не тронут римским гением» («Утешение к Полибию», 8, 3). Напротив, к Бабрию известность пришла немедленно, и ему приходится жаловаться не на враждебность критиков, а на чрезмерную ретивость подражателей, ищущих поживиться за счет его славы. Его басни выходят полными и сокращенными изданиями (в 10 и в 2 книгах), переводятся на латинский язык, изучаются в школах (сохранились ученические восковые таблички с их записью).
Так на перекрестке двух тенденций басенного жанра разошлись моралистическое, плебейское направление Федра и эстетизирующее, аристократическое направление Бабрия. Однако дальнейшего углубления эта противоположность не получила. Общий упадок античной культуры остановил развитие обоих направлений: ни у Федра, ни у Бабрия не было продолжателей, были только подражатели. В их творчестве разница между двумя тенденциями начинает стираться, поучительность и усладительность возвращаются к мирному сосуществованию. Но и в латинской, и в греческой басне по-прежнему можно различить две струи: «высокую», риторическую, и «низовую», массовую.