Судьба жанра комедии в эллинистическую эпоху сложилась иначе. Новоаттическая комедия Филемона и Менандра не привилась на почве эллинистических держав (хотя Птолемей зазвал в Александрию Филемона и зазывал Менандра). По-видимому, здесь заговорили вкусы простонародья эллинистических городов: оно могло радоваться, не понимая, великолепию трагедии, могло наслаждаться грубыми шутками фарса, но скучало на представлениях изящных менандровских комедий. Поэтому эллинистические комедиографы стали разрабатывать именно фарс. В поисках образцов они обратились не к аттической комедии, а – через ее голову – к одному из ее истоков: к дорийской и, в частности, южноиталийской фарсовой сценке – флиаку. Развитие ее пошло по двум направлениям. На своей родной южноиталийской почве она подпала под преимущественное влияние среднеаттической комедии с ее фантастикой и вылилась в буффонный жанр «гиларотрагедии» – пародии на трагедию; основателем этого жанра считался Ринтон из Тарента (или из Сиракуз). На почве эллинистического Востока она подпала под преимущественное влияние новоаттической комедии с ее бытописательством и вылилась в различные разновидности мима; общей для всех этих разновидностей была установка на «воспроизведение жизни» («мимесис»). Эллинистические писатели упоминают много видов мима – как разговорных («мимология», «биология», «ионикология», «кинедология»), так и песенных («гилародия», «магодия», «лисиодия» и др.). Нам они известны лишь по скудным папирусным отрывкам; наиболее интересный среди них, так называемая «Жалоба девушки», тоскующей у дверей своего возлюбленного, имеет вид лирической песни, написанной переменчивыми размерами, и принадлежит, по-видимому, к жанру «магодии».
Единственный памятник эллинистической комедии, лучше нам известный, – это не пьесы для сцены, а пьесы для чтения (или по крайней мере для декламации): такая же нарочитая квинтэссенция мимического комизма, как «Александра» была квинтэссенцией трагизма. Это восемь «мимиамбов» Герода, найденных на папирусе в 1891 году. Об авторе их почти ничего не известно; написаны они, по-видимому, около 250 года до н. э., место действия по крайней мере некоторых из них – остров Кос, уже известный нам литературный центр новой эпохи.
Мимиамбы Герода – это короткие (около 100 стихов) монологические или диалогические сценки, написанные холиямбом. По образам и мотивам они близко напоминают позднюю аттическую комедию: кажется, что эти сценки выхвачены из комедии и переработаны так, чтобы внешние сюжетные связи утратились и на первый план выступила натуралистическая «верность жизни», часто доходящая до непристойности. В первом мимиамбе сводницы пытаются совратить молодую женщину, во втором – сводник в суде обвиняет своего клиента в буйстве и насилии, в третьем – мать просит учителя высечь ее сына, отбившегося от рук, в четвертом – две мещанки любуются картинами и статуями в храме Асклепия (та же тема, что и в «Сиракузянках» Феокрита), в пятом – развратная хозяйка устраивает сцену ревности услужающему ей рабу, в шестом – две дамы обсуждают способ утешаться без мужей, в седьмом – сапожник любезничает с двумя заказчицами, в восьмом – поэту снится странный сон: состязание в прыгании на раздутом мехе и ссора с завистливым стариком – может быть, аллегорическая полемика с литературными недругами (буколическими поэтами?). Натуралистичность этой тематики резко контрастирует с художественной формой мимиамбов – трудным холиямбическим стихом, архаичным ионическим языком, элементами пародии высоких жанров. Именно это сочетание словесной поэтичности и тематической вульгарности было, по-видимому, целью, которую преследовал Герод в своей перелицовке мимического жанра на ученый лад.
Красноречие также было затронуто общей эволюцией словесности от классического стиля к эллинистическому. Так как оно было теснее всего связано с политическим бытом общества, то в нем перемены произошли быстрее всего и решительнее всего. Было три рода красноречия: политическое, торжественное и судебное. Пока Греция была свободной, ведущую роль играло политическое красноречие; с упадком политической жизни в греческих городах эта роль перешла к торжественному красноречию. Это сразу изменило эстетический идеал красноречия. Политическая речь стремилась прежде всего убедить слушателя, торжественная речь – понравиться слушателю; там важнее всего была сила, здесь важнее всего красота. И греческое красноречие ищет пафоса, изысканности, пышности, блеска, играет редкими словами, вычурными метафорами, подчеркнутым ритмом. Переход к новому красноречию был постепенным: переломом считалось творчество Деметрия Фалерского, последнего из крупных афинских ораторов (конец IV века), стиль которого уже был не столько «сильным», сколько «изнеженным», по выражению Цицерона. К середине III века черты нового красноречия сложились окончательно; в это время работает малоазийский оратор Гегесий, имя которого стало впоследствии синонимом дурного вкуса. Потомки смеялись над изысканными фразами в его декламации о разорении Фив Александром Македонским: «Ближние грады оплакивали град, видя, что он был, и вот его нет»; «Ты, Александр, разрушил Фивы, как Зевс мог бы низринуть с неба луну, и оставил Афины, как солнце: два эти города были очами Эллады, и мы тревожимся за участь одного, видя, что другой, фиванский, вот уже выколот». Но современники воспринимали этот стиль как естественную эволюцию классического стиля применительно к новым условиям; непрерывность традиции продолжала ощущаться, новые ораторы считали себя истинными наследниками древних ораторов, и даже Гегесий думал, что подражает Лисию. Только к I веку до н. э., к началу классицистической реакции, этот стиль будет осужден как «порча» и «извращение» и заклеймен кличкой «азианизма», а памятники его будут преданы забвению.
Одним из следствий этой перестройки красноречия было быстрое развитие теории словесности – риторики. Если в политическом красноречии построение речи всякий раз определяется неповторимой конкретной обстановкой, то в торжественном красноречии оно гораздо однообразнее, легче поддается предварительному расчету и, следовательно, легче может пользоваться теорией, заранее рассчитывающей все возможные типы и комбинации ораторских приемов. Эллинистическая школа бурно разрабатывает такую теорию, оставляя далеко позади первые попытки времен Исократа и Аристотеля: приемы классифицируются, предписания детализируются и систематизируются, для овладения теорией разрабатывается продуманный курс упражнений, от простых пересказов до целых речей на тему фиктивных судебных казусов. Практические результаты этой работы сказались столетие спустя, когда ими воспользовались Цицерон и римские ораторы.
Философия, как уже было сказано, относилась к этим успехам риторики пренебрежительно и вопросами художественной формы гнушалась. Зато историография, уже в IV веке обратившаяся к опыту риторики, шла теперь по этому пути еще дальше. Раскол прозаической литературы на необработанные «записки» и на собственно художественную словесность содействовал представлению о том, что главное дело историка – не сбор и осмысление материала, а его умелое изложение. Влияние риторики, учившей изяществу стиля, скрещивалось здесь с влиянием перипатетической поэтики, учившей продуманности композиции «сюжета». Старые опыты риторической историографии Эфора и Феопомпа казались уже недостаточными.
Из тех историков, которые не ограничивались «записками» о частных вопросах, а брались за историю большого размаха, крупнейшими фигурами были Дурид и Тимей. Дурид Самосский (ок. 340 – 270) упрекал Эфора и Феопомпа, во-первых, в отсутствии «воспроизведения жизни» («мимесис», программное понятие аристотелевской «Поэтики»), во-вторых, в отсутствии «приятности слога»; как бы соперничая с ними, он начал свою «Историю» с того же места, с какого и Феопомп, и довел до своего времени. Насколько можно судить по отрывкам, «воспроизведение жизни» он понимал лишь как насыщение рассказа драматическими красочными подробностями, подчас весьма малоправдоподобными. Тимей Сицилийский (ок. 345 – 240), большую часть жизни проживший в Афинах, был автором истории Сицилии и Италии с древнейших времен до Первой пунической войны; первым из греков он уделил большое внимание возвышающемуся Риму. Он много сделал для уточнения вопросов географии и хронологии (ему принадлежит мысль отсчитывать годы по олимпиадам), но он был кабинетным ученым, книжником, некомпетентным в политике и в военном деле, а к тому же имел склонность сверх меры превозносить героев и чернить своих врагов; рассказ его уснащен пышными и бессодержательными речами персонажей, а стиль его, по мнению позднейших писателей, отличался безвкусной вычурностью. Столетие спустя Полибий жестко критиковал «Историю» Тимея, но отдал должное его эрудиции, начав свое повествование с того года, на котором остановился Тимей.
Наиболее благодарным материалом для риторической разработки была история Александра Македонского, дававшая картину небывалых героических свершений на фоне неизведанных экзотических стран. Неудивительно, что к этой теме обратились сразу многие авторы и что наряду с более или менее достоверными отчетами очевидцев появились беллетризованные повествования с сильной примесью фантастики; наиболее известный вариант принадлежал историку Клитарху, писавшему около 300 года. С течением времени этот клитарховский сюжет многократно перерабатывался, терял последние черты истории и впитывал многие побочные влияния откровенно сказочного или риторического происхождения; из этого синтеза в начале нашей эры сложился так называемый «Роман об Александре», уже вполне сказочного содержания, известный как роман Псевдо-Каллисфена (от имени фиктивного автора, спутника Александра). Этот роман стал началом той сказочной литературы об Александре, которая в эпоху поздней античности и средневековья широким потоком растеклась и по Западу, и по Востоку.
Около 240‐х годов до н. э. сходит со сцены поколение Каллимаха, Феокрита, Арата. Тотчас после этого в эллинистической литературе становятся все заметнее черты упадка, подражательности, оскудения. Поколение Каллимаха еще ощущало традицию полисной культуры и реформировало ее, борясь с ней как с живым и сильным противником; новое поколение получило плоды победы из рук предшественников, но уже не имело их творческих стимулов.