И еще две статуи неизвестных мастеров следует здесь хотя бы назвать: Аполлона Бельведерского и Венеру Милосскую (правильнее – Афродиту Мелосскую). Первая изображает бога, только что поразившего змея Пифона:
Лук звенит, стрела трепещет,
И, клубясь, издох Пифон,
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Вторая – статуя с отбитыми руками, которых не реставрируют, потому что любая реставрация помешает видеть изгиб тела богини:
Так, вся дыша пафосской страстью,
Вся млея пеною морской
И всепобедной вея властью,
Ты смотришь в вечность пред собой.
XVIII век преклонялся перед Аполлоном Бельведерским, XIX век – перед Венерой Милосской; сейчас восторг перед ними уменьшился, но из уважения к отцам и дедам не упомянуть о них нельзя.
Сперва скульптор лепил свою статую из глины. Когда он был доволен тем, что у него получилось, он покрывал ее толстым слоем воска, а поверх воска – новой глиной. В таком виде ее обжигали; воск вытекал, между глиной и глиной оставалась пустота. В эту пустоту заливали расплавленную бронзу. Когда она застывала, наружную глину разбивали. Бронзовая статуя была готова – оставалось ее только отшлифовать. Большие статуи отливали по частям – руки, ноги и голову отдельно. На одной греческой вазе нарисовано, как в мастерской литейщика монтируют из таких кусков огромного бронзового воина.
Мраморную статую делать было труднее. Скульптор обмеривал свой глиняный образец со всех сторон и затем начинал обтесывать мраморную глыбу, тщательно соблюдая в ней все пропорции, вплоть до мельчайших. На большую мраморную статую уходил год работы одного мастера. В более поздние века, когда пошла мода на мраморные копии знаменитых старинных статуй, придумали громоздкое усовершенствование. Статую-оригинал ставили в большую деревянную клетку и со всех сторон этой клетки протягивали к ней железные щупы, промеривая расстояние до всех ее главных точек. Потом на место оригинала ставили мраморную глыбу и со всех сторон, где были щупы, сверлили ее вглубь точно на то же расстояние. А потом скалывали мрамор до этих глубинных точек и начинали уже на глаз выравнивать и округлять промежуточные части. Сохранились недоделанные статуи, на которых еще видны ямки от сверл.
Статуи на фронтонах храмов были мраморные, отдельно стоящие статуи – обычно бронзовые. Бронза – металл дорогой, поэтому таких статуй сохранилось мало: большинство пошло в переплавку. Сохранились их мраморные копии. Вы замечали, что на фотографиях знаменитых греческих статуй часто видны подпорки: то нога прижимается к мраморному пню, то рука опирается о столб? Это значит, что перед нами мраморная копия с погибшего бронзового оригинала: бронза крепче, бронзовая статуя выстоит на двух ногах, а мраморная могла бы обрушиться.
Праксителя спросили: «Какие твои статуи больше тебе нравятся?» Он ответил: «Те, которые расписывал художник Никий».
Мы привыкли к белым статуям в наших музеях и забываем, что у греков статуи были раскрашены: открытые части тела в телесный цвет, одежда – в красный и синий, оружие – в золотой. Глаза мраморных статуй кажутся нам слепыми именно потому, что зрачки у них не вырезывались, а писались по мрамору краскою. Храмы тоже не были целиком белые: фриз и фронтоны раскрашивались, обычно в синий цвет, и на этом фоне, как живые, выступали статуи и барельефы.
Греки любили яркость. Неудивительно, что они любили и живопись. Но греческую живопись мы знаем гораздо хуже, чем греческую скульптуру: картины сохраняются труднее, чем статуи. «Древнюю архитектуру мы знаем по развалинам, скульптуру по копиям, живопись по описаниям», – сказал один ученый. Поэтому нам больше приходится принимать на веру то, что рассказывали греки о своих знаменитых художниках.
С чего началась живопись? С любовного свидания. Одной девушке было жалко расставаться со своим возлюбленным, и она сделала вот что: поставила его так, чтобы луна отбрасывала на стену его тень, и обвела эту тень углем. Юноша ушел, а тень осталась. Эта первая в мире картина будто бы долго хранилась в одном из коринфских храмов.
Потом началось совершенствование. Греки точно сообщали, какой художник первым начал отличать мужские профили от женских; какой – рисовать головы повернутыми и вскинутыми; какой – изображать говорящих с открытым ртом; какой – класть тени, чтобы фигуры казались выпуклыми. Эти картины, наверное, нужно представлять себе по образцу рисунков на вазах; все в профиль, все застывшие в простых и сразу понятных позах, задние фигуры не меньше передних, а выше их, так что картина кажется не окном в глубокое пространство, а стеной, покрытой многофигурным ковром. Таковы были знаменитые картины художника Полигнота на афинской городской площади: «Взятие Трои» и «Битва при Марафоне», каждая в целую стену.
Греки рисовали, как рисуют дети: сперва чертили контур, потом его закрашивали. Красок поначалу было только четыре: белая, желтая, красная, черная. Лучшую белую делали из известняка с острова Мелоса (отсюда наше слово «мел»), лучшую желтую – из аттической глины, красную привозили с Черного моря, а для черной пережигали виноградные косточки или даже слоновую кость. Современные художники чаще всего пишут масляными красками на холсте; в Греции этого не было. Когда расписывали стены по сырой штукатурке, то разводили краски прямо водой, они всасывались и засыхали; потом такой способ стали называть «фреска». А когда писали на деревянных досках, то приготавливали краски не на масле, а на яичном желтке (этот способ потом назывался «темпера», так работали средневековые иконописцы) или на растопленном воске (этот способ потом вышел из употребления, и секреты его утрачены).
Труднее всего было изобразить две вещи: красоту и выражение лица. Когда Гомеру нужно было описать Елену, взошедшую на троянскую стену, он не стал говорить, как она была прекрасна, – он сказал: «Старцы троянские посмотрели на нее и молвили: „Да, за такую красоту не жаль вести такую войну!“» У художников такого выхода не было. Один живописец в отчаянии попробовал написать Елену золотыми красками – ему сказали: «Ты не сумел сделать Елену красивой и сделал ее нарядной».
Другой живописец должен был изобразить пир двенадцати богов. Картина осталась недоконченной: художник начал писать лица младших богов, истратил на них все свои способности, и на Зевса у него не хватило сил.
Третий живописец, встретившись с такой же трудностью, справился с ней умнее. Он писал «Жертвоприношение Ифигении» – как перед походом на Трою царь Агамемнон по воле богов отдает на смерть свою родную дочь. Девушку несут к алтарю герои Одиссей и Диомед, на их лицах – скорбь; у алтаря стоит с ножом жрец Калхант, на его лице— еще более тяжкая скорбь; Ифигения простирает к небу руки – скорбь на ее лице почти неописуема; а лицо отца, самого Агамемнона, художник даже не пытался изобразить и окутал ему голову плащом. Эта изобретательность его прославила.
Самыми знаменитыми в живописи были две пары соперников: в V веке Зевксис и Паррасий, в IV веке Апеллес и Протоген.
Зевксис с Паррасием поспорили, кто лучше напишет картину. Собрался народ, вышли двое соперников, у каждого в руках картина под покрывалом. Зевксис отдернул покрывало – на картине была виноградная гроздь, такая похожая, что птицы слетелись ее клевать. Народ рукоплескал. «Теперь ты отдерни покрывало!» – сказал Зевксис Паррасию. «Не могу, – ответил Паррасий, – оно-то у меня и нарисовано». Зевксис склонил голову. «Ты победил! – сказал он. – Я обманул глаз птиц, а ты обманул глаз живописца».
Зевксис недаром выбрал предметом для своей картины виноградную гроздь: это он умел изображать как никто. Однажды он написал мальчика с гроздью в руках, и опять птицы слетались и клевали ягоды, а народ рукоплескал. Недоволен был только сам Зевксис. Он говорил: «Значит, я плохо написал мальчика: если бы мальчик был так же хорош, птицы боялись бы подлетать к ягодам».
У Апеллеса с Протогеном состязание было необычное. Однажды Апеллес пришел к Протогену и не застал его дома. Он взял кисть, набрал желтой краски и провел по его стене тонкую-тонкую черту. Вернувшийся Протоген воскликнул: «Только Апеллес мог писать так тонко!» – схватил кисть и провел поверх Апеллесовой черты еще более тонкую свою, красную. На другой день опять пришел Апеллес, увидел эту черту в черте и вписал в них еще одну, черную, самую тонкую, и Протоген признал себя побежденным. Кусок стены, где состязались два художника, потом вырезали и бережно хранили. В галерее римского императора Августа среди многофигурных мифологических картин этот белый квадрат с тремя цветными линиями казался совсем пустым – и оттого вызывал особенный восторг.
Когда Апеллеса спрашивали, кто пишет лучше, он или Протоген, Апеллес отвечал: «Владеем кистью мы одинаково, но класть кисть вовремя лучше умею я». Это значило, что слишком долгая работа над картиной бывает и вредна: картина становится как бы вымученной. Но это не значило, что труд художника не нужен: он нужен, и повседневно. Правилом Апеллеса было: «ни дня без черты!» Потом писатели перетолковали это и для себя: «ни дня без строчки!»
Как когда-то над Поликлетом, так и над Апеллесом иногда стояло не очень понимающее начальство. Однажды Александр Македонский посмотрел на свой конный портрет и стал критиковать его вкривь и вкось. А конь Александра посмотрел на нарисованного коня, потянулся к нему и заржал. «Видишь, царь, – сказал Апеллес, – конь твой разбирается в живописи лучше, чем ты».
А другой случай того же рода перескажем лучше словами Пушкина:
Картину раз высматривал сапожник
И в обуви ошибку указал;
Взяв тотчас кисть, исправился художник.