Мы продолжали идти вверх по Березовой. Все чаще елани стали уступать свое место тайге, но совсем не исчезли. Перемежаясь с лесом, они распространяются всюду по открытым пространствам и за границей леса уже приобретают черты чрезвычайно красочного субальпийского луга.
Тропа, по которой мы шли, не затерялась. Она проложена глубокой бороздой от устья Березовки до ее вершины, и там раздваивается. Одна уходит влево на Пезинское белогорье, а вторая пересекает Кизыро-Канский водораздельный хребет и по реке Кальте спускается до реки Кан. На юг же от устья Березовой тропы переваливает хребет Крыжина и спускается в Казырскую долину.
Продолжая в 1939 году геотопографические работы на Восточном Саяне, я должен был попасть весною на Пезинское белогорье со стороны верховья Кальты. Вот тогда мы и увидели этих замечательных дорожных мастеров, проложивших проходы через Саянские хребты.
Это было в начале мая. Я с известным саянским соболятником Василием Мищенко, из поселка Агинск-Саянский, ехал по реке Кан.
Мы торопились.
После ночевки у слияния Дикого Кана и Прямого Кана мы продолжали свой путь по Прямому. Впереди стеной преграждало нам путь Канское белогорье. Меня мучил один вопрос: сможем ли мы подняться на хребет, кажущийся совершенно недоступным не только для лошадей, но и для человека?
— Проедем, — сказал спокойно Василий, поторапливая лошадь.
— Но ведь ты же здесь никогда не ездил? — спросил я его.
— Это не важно, главное — тропу не потерять, она сама приведет нас к перевалу.
Тропа, по которой мы ехали, заметно виляла по кедровой тайге, разукрашенной березовыми перелесками. Она обходила крупные россыпи, опасные места, подводила нас к мелкому броду через реку и мягко набирала подъем. Невольно напрашивался вопрос: кому нужно было прокладывать эту тропу и кто этот дорожник, так умело и удачно проведший ее по горной теснине?! Эту тропу, как и многие другие, проложили звери. Нет иных переходов через Майское, Канское, Агульское белогорья, кроме тех, которыми пользуются изюбры, сохатые, сокжои, медведи. Но чем ближе мы подбирались к величественному хребту, перерезавшему нам путь, тем более закрадывалось сомнение в успехе нашего путешествия. Проходы были загромождены недоступными скалами. Я иногда поглядывал на Василия, но, к моему удивлению, на его лице лежало спокойствие. Помахивая поводом, он беспечно покачивался в седле и равнодушным взглядом осматривал хребет.
А тропа становилась все торнее и торнее. Она подвела нас к хребту и раздвоилась. Одна ушла влево, в глубину огромного цирка, другая круто повернула на запад и потянулась вдоль хребта. Ею мы и поехали.
Верховья Прямого Кана в это время года еще завалены снегом. Под ним пряталась тропа, но Василий ехал все так же спокойно. И здесь нас выручили звери. На снегу была хорошо заметная глубокая стежка, проделанная недавно прошедшим стадом маралов. Вожак его, видимо, не впервые шел этим путем, и мы легко подобрались к перевалу через Кано-Кальтинский водораздельный хребет. Людям пришлось долго утаптывать снег, пока не был преодолен крутой склон перевала. Немало трудностей выпало и на долю наших лошадей, но перевал все же был взят.
К вечеру мы уже были в долине Кальты и совершенно неожиданно вышли на более торную тропу. Василий задержался. Он слез с лошади и стал осматривать следы, которыми была утоптана тропа.
— Ну, теперь можно быть уверенными, что завтра будем за Канским белогорьем, — сказал он. — Посмотрите, какая масса зверя прошла впереди нас!
Он сел на лошадь, и мы поехали дальше. Теперь под нами была широкая тропа, словно проложенная по снегу дорога. Она круто повернула на юг, и в зубчатом горизонте Белогорского хребта чуть заметно обозначилась седловина. Туда-то, к ней, и тянулась звериная тропа.
Только мы выехали на первую возвышенность, как Василий снова остановился и, приложив к лицу ладонь правой руки, долго всматривался в заснеженный склон седловины.
— Вот-те и попали за перевал! — промолвил он удивленно. — Придется ожидать…
Я подъехал ближе к нему и тоже посмотрел в сторону теперь уже хорошо видневшейся седловины. Это был перевал. Под ним я заметил множество черных точек. Они двигались, мешались, редели.
— Звери, — продолжал Василий, — не могут одолеть перевал, а нам с лошадьми — и подавно! Значит, рановато поехали, нужно было дней через десяток трогаться…
А я все продолжал осматривать седловину. Какая же масса скопилась там зверя!
— Не пойму, что гонит их туда за хребет, что за спешка, — говорил Мищенко, удивленный поведением зверей.
Мы спустились к реке и на берегу расположились лагерем. Палатку не ставили. Нас приютил кедр. Много лет он стоит там, на распутье двух троп, пропуская каждую весну мимо себя стада зверей, направляющихся за перевал.
Мне очень хотелось увидеть, как изюбры, пробираясь через седловину, преодолеют десятиметровую толщу снега, обрывающегося стеной к Кальте. А Василия мучил другой вопрос: что гонит их туда, на южные склоны белогорья, в эту раннюю пору?
Два дня мы с утра до вечера просиживали с биноклем на одной из возвышенностей, откуда открывался вид за перевал. Много там в это время собирается изюбров. Они приходят туда из различных долин, расположенных севернее Канского белогорья, где они обычно проводят только зиму. Мы их видели группами, по пять-десять и более голов. То они отдыхали где-нибудь на пригорке, то, кормясь, бродили по редколесью, покрывающему широкую разложину истоков реки Кальта. Но утром их много собиралось под перевалом. Молодняк и самки обычно бродили по снегу или лежали, греясь на солнце. Более же крупные изюбры, видимо быки, топтались под самым перевалом и, пытаясь взобраться на верх отвесного надува, мяли ногами снег, прыгали, обрывались. Иногда все звери вдруг, словно встревоженные чем-то, сбивались в одно стадо и, повернув головы на юг, в сторону перевала, долго стояли неподвижно, прислушиваясь к чему-то, доносившемуся оттуда.
На третий день мы встали рано утром. День был солнечный, мягкий. Василий, собиравший дрова для костра, позвал меня к себе.
— Смотри, старый зверь прошел, — сказал он, показывая на большой и необычно тупой след изюбра. — Этот бык наверняка проведет стадо через перевал, ишь как торопится! — И он показал на длинный размах шага.
После завтрака я вышел на свой наблюдательный пост и был удивлен — под перевалом не было зверей. Пришлось немедленно спускаться на стоянку.
— Поехали, — сказал уверенно Василий, и мы стали седлать лошадей.
Тропа, по которой пришлось продвигаться дальше, была проложена по глубокому следу. Какая поразительная память у зверей! Местами она была протоптана до земли, и, присматриваясь, мы замечали там материковую тропу. Следовательно, маралы, пользуясь своей прекрасной памятью, шли по снегу строго летней тропой, хотя ее и не было видно. Мне стало понятно, почему звери бесшумно ходят темной ночью по тайге, даже заваленной буреломом. Им помогает, конечно, зрение, но главным образом память. Стоит только один раз зверю пройти по новому месту, пусть это будет хотя бы в раннем его возрасте, он на всю жизнь запомнит этот проход. Даже больше: запомнит, где перебродил реку, с какой стороны обходил колодник, скалы и где по пути кормился.
Хотя тропа была широка и хорошо утоптана, все же лошади грузли в снегу и часто заваливались. Мы были благодарны зверям, иначе нам ни за что не пробиться через перевал и пришлось бы с неделю ждать, пока тепло сгонит снег.
Добравшись до надува, мы были поражены, с каким упорством маралы пробивали себе проход. Все там было утоптано, взбито; словно на скотном дворе лежали кучи помета. Но перевал был взят совсем с другой стороны, левее того места, где топтались звери.
— Старый бык выручил… не иначе. Видно, не все звери знают этот проход, — сказал Василий.
Действительно, от надува, который так упорно осаждался зверями, шла по снегу вправо глубокая борозда. Она была проложена по крутому откосу и обходила боковую сопку. Видимо, не все звери знали этот проход.
После больших усилий наши лошади оказались на верху надува. На дне перевальной седловины мы пересекли небольшое озеро, еще покрытое льдом, и через несколько минут перед нами развернулась во всей своей красе долина Березовой речки.
Поразительное различие существует в это время в растительном покрове противоположных склонов белогорий. Северная долина освещается солнцем гораздо слабее, поэтому снеготаяние значительно задерживается, тогда как южная, наоборот, находится под сильным влиянием солнечных лучей. Там отроги уже пестрят цветами, и ветер, налетающий из этих долин, несет с собою на северные склоны запах свежей зелени. Он-то и будоражит зверей, делая их нетерпеливыми. Вот почему с таким упорством они рвутся в это время к солнечным долинам.
— Весна манит зверя, чует он зеленый корм, — говорил Василий, всматриваясь в позеленевшие склоны.
Мы спустились немного ниже и действительно увидели лужайку, покрытую недавно пробившейся зеленью. Мы услышали весеннюю песню проснувшихся ручейков. Вдруг кони все разом шарахнулись в сторону и стали вырываться. Я приготовил штуцер.
— Медведь, что ли, близко, — сказал Василий, успокаивая похрапывающих животных.
Он остался с лошадьми, а я прошел вперед. У самого спуска в распадок лежал мертвый зверь. Подошел Василий и по следу, отпечатанному на мягкой траве, узнал в нем того быка, что прошел в последнюю ночь левее нашей стоянки. Это действительно был старый-престарый зверь. О его возрасте свидетельствовали прежде всего рога, которые в глубокой старости не сменяются, то есть не отпадают. В этом возрасте они теряют свою симметричность и форму. У того мертвого быка были прошлогодние рога. Они не имели разветвлений и торчали как обрубки. Шуба на нем тоже уже больше года не сменялась.
— Вот она, звериная старость, на ходу умер… — грустно сказал Василий.
Так прошла его жизнь, жизнь, полная приволья. И вот уже старым, возвращаясь последний раз с места холодной зимовки, он торопился. Ему хотелось еще раз взглянуть на те сказочные горы, что окружают любимую долину, вздохнуть теплым воздухом и отведать, в последний раз, белогорской травы. Может быть, он действительно был тем нетерпеливым смельчаком, кто первым преодолел перевал. Но у него хватило сил добраться только до зеленого пригорка.