хозяйкой из-за ее печального выражения лица, она опять смеялась. Так же, при гостях с ее родных мест, охваченная тоской по дому, она попеременно смеялась и плакала.
Упоминается, что она поразительно мало ела.
Муки страданий М. усиливались еще и тем, что возвращение домой, который она покинула против воли родителей, отчасти по моральному принуждению, отчасти из страха перед тем, чтобы быть плохо встреченной и сразу отправленной обратно ее очень строгим и скорым на расправу отцом, было ей как бы отрезано. После того как она, несмотря на это, сделала попытку скрыться, пытаясь оправдать это простодушной ложью, ее хозяйка забрала ключ от кладовки, где хранились платья девочки, и теперь она совсем не решалась вернуться на родину без одежды и платы.
Ее страдания продолжались так несколько недель, пока для нее не забрезжил луч надежды в связи с тем, что в середине марта она заболела, и особенно с возникшим в страстную пятницу чрезвычайно опасным приступом болезни младшего ребенка, присмотр и уход за которым составляли ее основную работу (из-за которого она, собственно, и была принята на службу). Высказанное многим лицам и подтвержденное ею на допросах желание, чтобы ребенок умер от этой болезни, и основанная на этом надежда сразу же вернуться домой питались еще продолжительной очевидной и констатированной также врачебно слабостью ребенка, так же как известным ей обстоятельством, что раньше двое детей супругов Бр. в том же возрасте умерли от прорезания зубов.
2 и 3 апреля, в эти дни она многократно ходила в церковь, хозяйке особенно бросились в глаза ее частые вздохи во время работы. По объяснениям М., это было следствием постоянных мыслей о матери и о том, как та хотела, чтобы она осталась дома, но она сама не последовала ее желанию.
В то время как до пасхального понедельника она спала в жилой комнате ее хозяев в одной кровати со старшим ребенком, с этого времени она должна была спать одна в каморке на чердаке, оконные отверстия которой не были снабжены ни стеклами, ни ставнями. Здесь страх и холод действовали на нее еще более отрицательно. «Далее на эти дни пришли значительные движения и колебания в атмосфере».
В четверг 7 апреля утром при пробуждении ее особенно сильно охватила тоска по дому, и в первый раз ей в голову пришла мысль об умертвлении ребенка. Ей пришло на ум, что однажды она слышала на родине, что можно умереть от серной кислоты, и хотела дать ее ребенку. Серная кислота пришла ей на память только из смутного, неопределенного воспоминания, она ни в коей мере не знала о ней подробно, она ей представлялась средством, от которого ребенок спокойно заснет и умрет. Обе эти мысли одновременно легли ей на душу. Все время до полудня она боролась с этими мыслями и, по ее последующим высказываниям, у нее рождались с этих пор эти идеи. Она думала, что это пройдет, но не могла выбросить из головы. О том, что ее намерение — грех, она тоже думала. Однако о наказании за это у нее были совсем смутные, путаные представления. Также ей было жаль ребенка, но по приведенным выше причинам она рассматривала его и без того как обреченного на смерть, и ей приходило снова и снова на ум: «Теперь уже не может быть иначе». Она не могла себе помочь иначе. Никакого другого чувства в ней не возникало, только мысль о возвращении домой сейчас же. Также ей приходила мысль: возможно, ее мать скоро придет забрать ее; но это вызывало все более сильный приступ тоски по дому и, особенно теперь, при наметившемся приближении весны, воспоминания, как бы она теперь, если бы была дома, могла бы работать со своими в поле.
После обеда, когда супруги Бр. опять пошли в поле, и она, оставшись одна с детьми, сидела у колыбели, тоска по дому охватила ее самым мучительным образом, она беспрерывно плакала, беспрерывно думала, что если она не вернется домой до воскресенья, то умрет. Наконец, ей пришло в голову сразу: «Я все же это сделаю». Она пошла купить серную кислоту в аптеку. Ей было в этом отказано, потому что это нечто дурное. Но мысль купить серную кислоту больше не оставляла ее. Как только она была одна, то плакала от тоски по дому и думала, должна ли она это сделать или нет. И ей снова и снова приходило на ум: «Теперь уже не может быть иначе». Когда поздним вечером она должна была отнести молоко в некоторые дома, то подумала, что сейчас могла бы взять серную кислоту с собой. Она получила ее в другой аптеке и при возвращении домой поставила колбочку в угол на скамейке в кухне. Она поужинала со своими людьми и после этого еще пряла. Пока Бр. читал вечернюю молитву, она думала, что должна это оставить.
После того, как с 21.30 до 24 часов она спала, с этого времени и до утра она бодрствовала и плакала от сильнейшей тоски по дому. Когда она встала в пятницу, то ей пришла мысль: «Ты это все же сделаешь, тогда тебе можно будет домой». Спустившись в 5.30 из своей каморки в жилую комнату, она нашла детей еще в постели. Обоих родителей не было дома. Младший ребенок еще спал. Старший опять заснул, пока она одевалась. Она пошла забрать колбочку из кухни. В этот момент маленький ребенок начал плакать. Она возвращается с колбочкой, подходит прямо к колыбели и вливает ребенку глоток серной кислоты в рот.
Сразу после того, как она влила ребенку серную кислоту, и хотела вытереть вытекшее со рта и подбородка громко кричащего ребенка, и его было не вытереть, ее охватили раскаяние и плач. Когда она увидела распространяющееся разрушительное действие серной кислоты на губах, подбородке, шее ребенка, на платке и подушке, она уже ничем не могла помочь себе от горя. Проснулось живое сострадание к ребенку и его матери, до сих пор абсолютно отсутствовавшее в ней. Она стала звать жильцов дома, соседей, чтобы они помогли, если это было возможно. Одновременно в ней просыпался также страх, что подозрение падет на нее. На вопрос, давала ли она что-нибудь ребенку, она отвечала отрицательно с кажущимся спокойствием, но уверяла при этом, что была с ребенком совершенно одна. При заявлении хирурга, что ребенок умрет, и что нужно известить судебного врача, она испугалась, стенала и плакала, однако снова взяла себя в руки. Врачу она показалась, как обычно, мрачной, погруженной в себя.
К своей землячке Ш. она пришла между 7 и 8 часами в настоящем страхе, так что почти не могла вымолвить ни слова. Впрочем, она еще выполнила работу, например, в хлеву, у колодца, пока не прибыл судья. О своем продолжавшемся в то утро и также на утро следующего дня наивном отрицании знания всего хода смерти ребенка, о попытке затем во второй половине следующего дня и, хотя и с большим трудом, еще и на третий день наполовину правдивого, наполовину выдуманного изображения хода событий, а именно, что она из чистого незнания, только чтобы успокоить его плач, дала ему в рот немного купленной для сапожной ваксы серной кислоты, она сказала позднее: она надеялась помочь себе такими показаниями. Она, якобы, поначалу так настойчиво отрицала свой поступок, поскольку так сильно стыдилась, и из-за греха.
Когда позднее М. была отправлена в Штуттгарт, чтобы пройти обследование делегации Королевской медицинской коллегии, она сообщила ее членам: с момента умерщвления ребенка тоска по родине оставила ее, потому что она постоянно думала о том, что сделала. Она уверяла, что у нее больше нет того чувства тоски по дому. При этом было чрезвычайно поразительно, что при назывании ее родного места или ее родного дома, или ее матери во время беседы из ее глаз лился поток слез. Чувство тоски по дому казалось находящимся частично в конфликте, частично в связи с меланхоличным страхом перед родиной из-за случившегося.
Заключение. Психическое состояние М. было при совершении преступления находящимся на крайней грани перехода к помешательству; состояние, которое в своем действии, при наличии болезненного чувства и стремления спасти себя, крайне ограниченной способности правильно представить и оценить взятое для этого средство, можно расценить как почти идентичное настоящему помешательству.
Приговор суда: «С учетом очень уменьшенной вменяемости 4 года работ в исправительном доме».
Особенно примечательным представляется, что наличие тоски по дому в этом случае вне всяких сомнений, что осуществление преступного деяния изображается подобным навязчивому действию на почве тоски по родине (в 1840 г., когда еще не знали навязчивых действий), и что после преступления тоска по дому сразу совсем исчезает, оттесненная раскаянием и другими движениями души. Существенен иной следующий опубликованный Рихтером случай.
Рихтер, 1884. О юных поджигателях.
Юлиане Вильгельмине Кребс было 14 лет. Из 7 братьев и сестер одна сестра была хромой, один брат глухонемой и полностью парализованный. Перед ее рождением мать пережила сильный ужас при нападении собаки, так что должна была слечь. С ранних пор девочка была маленькой и слабой, золотушной конституции. Вытянутое, бледное лицо, вспученный низ живота, обложенный язык. До 8 лет Enuresis nosturna. С детства болезненная: частые головные боли, особенно после физических усилий. Она часто страдала увеличением шейных желез, резью и шумом в ушах, ушными выделениями. В школе частенько замечали в ней нервную раздражительность и прилив крови к голове. Головные боли часто препятствовали посещению школы. Ее физическое развитие во время совершения преступления находилось еще на детской ступени: отсутствие срамных и подмышечных волос, неразвитые грудные железы, отсутствие менструации.
Ее родители — хорошие, прилежные люди, которые были озабочены ее воспитанием. Из-за бедности ей недоставало лечения врача. Последние два лета перед поступлением на службу она пасла коров.
Она, любимица родителей, братьев и сестер, описывается как миролюбивая, кроткая и послушная, помогающая родителям, незлобивая. Школьные учителя и священники единогласно хвалят ее. Ее умственные способности нормальные. У нее есть необходимые школьные знания, но ее разум не особенно развит. В умственном отношении она большой ребенок.