Когда утром накануне преступления ее повела мать, она была молчалива. По дороге она встала у одного рва, как будто хотела туда прыгнуть. Мать рассердилась и сказала: «Ты, видно, хочешь утопиться»,— на что она ответила: «Теперь я этого тем более не сделаю». В ответ на слова: «Ты бы, видно, хотела больше, чтобы твоя мать умерла»,— она сказала: «Я была бы рада, если бы ты умерла».
В полдень она была на месте и начала уход за ребенком. Когда она, как ей было приказано, хотела его одеть, он закричал, сильно запротивился и поцарапал ее. «Тогда я пришла из-за того, что случалось уже и прежде, в такое возбуждение, что решилась причинить ребенку вред. Левой рукой я закрыла ребенку рот, в то время как правой давила на горло. Как долго продолжалась ситуация, не мшу сказать, так как пребывала в волнении. Я отпустила ребенка только тогда, когда он перестал сопротивляться руками». Мысль убить ребенка пришла к ней только непосредственно перед преступлением, только когда ребенок оказал сопротивление при одевании. Она тогда подумала, что ее положение никогда не улучшится, так как она снова и снова получала упреки. Из отчаяния она решилась на преступление, в котором теперь горько раскаивается.
Позже преступница показала, что уже. вечером 16-го, когда мать потребовала ее возвращения на службу, у нее созрел план убить ребенка. Она хотела выполнить его в течение следующего вечера посредством удушения. Этот способ наименее заметен. Она могла бы вечером вернуться с матерью, которая до того времени оставалась в деревне. Из-за сопротивления ребенка при одевании и вызванной этим ярости она еще раньше пошла на убийство. Она осталась при таких показаниях и дополнила их еще словами: «Я решилась на это преступление потому, что у меня была тоска по дому, и я непременно хотела уйти прочь из К. к матери».
О ее характере учителями и пастором даются примечательные показания. Пастор исправительного дома показывает: «Она очень плохо вела себя и проявляла себя как чрезвычайно упрямая и скрытная. Ей была свойственна пренебрегающая любыми соображениями вспыльчивость, одной женщине Мари прыгнула в гневе на спину, чтобы поранить ей голову. Когда ее должны были запереть, она разорвала передник и часовую цепочку сестры. Временами у нее были настоящие вспышки ярости, когда же переставала буянить, то была мягкой и полной раскаяния». Учитель рассказывает: «Она была очень ленивой и почти всегда была в классе одной из самых последних. У нее был скрытный нрав, она была односложна, погружена в себя и угрюма, недоступна дружеским словам. К замечаниям она сначала относилась открыто строптиво. Позднее она принимала их, пожимая плечами. Она слушалась всегда только с неохотой. Свою хозяйку она сразу после упреков оскорбила и сочла упрямой, однако была на службе старательной и прилежной, только не могла справиться с маленьким мальчиком. Собственная мать объявляет ее упрямой, неуступчивой, порою от нее нельзя было добиться ответа.
В устном заключении судебный врач заявил, что преступница находилась в состоянии наивысшего возбуждения и действовала в запальчивости, но не находилась в состоянии бессознательности, которое исключает свободное волеопределение. Она была приговорена за убийство к 6 годам и 6 месяцам тюрьмы.
Такие случаи, как этот, где речь идет о морально неполноценных, аффективно возбудимых, однако не страдающих moral insanity созданиях, нужно, видимо, еще отнести к обычным преступлениям. Ностальгия упоминается только однажды, она, очевидно, уходит далеко на задний план в сравнении с недовольством, злобой, гневом и яростью, которые у нравственно слабого человека ведут к преступлению.
Несколько изолированно среди случаев преступлений из-за ностальгии стоит один неясный случай, который встречается в диссертации Хеттиха. Речь идет о 22-летней девушке, которая с детства имела отклонения от нормы.
Хеттих, 1840. 2-й случай. Убийство ребенка.
Марианна Шм. с детства часто страдала головной болью, которая обычно продолжалась 2-3 дня и сочеталась с покраснением глаз и головы. После того, как между 14-м и 15-м годами жизни началась всегда регулярная менструация, головная боль каждый раз во время этого была сильнее.
Она посещала в своем родном городке ремесленную и воскресную школу, позже была в услужении в разных местах и, видимо, везде подвергалась ностальгии. Она, по ее собственным словам, частенько путалась с мужчинами, первый раз между 15-ю и 16-ю годами и один раз была беременна.
w Наконец, в возрасте 22 лет она поступила на службу к крестьянину Йох. В. в X., по соседству с городом М., где ее основной работой
был присмотр и уход за ребенком нескольких недель. На этой службе ее особенно сильно охватила тоска по дому. Она показала, что приступы ее были особенно сильными, когда она посещала свой родной городок и когда крестьянин и крестьянка были на поле, а она одна дома. Тогда она все время плакала (чего, однако, никто не замечал), и тогда ей всегда приходила в голову мысль сбежать оттуда. Часто случалось, что она должна была оставаться одна дома с ребенком, и тогда ностальгия, ей самой неизвестно, почему, всегда была наисильнейшей. Тогда ей пришла в голову мысль: «Теперь оставь ребенка лежать и беги отсюда».
Наконец ей пришло в голову убить ребенка, чтобы уйти со службы и вернуться домой. Эта мысль занимала ее два дня, при этом у нее все время крутилось в голове: «Сделай так, сделай так». Эта мысль у нее вызрела, когда однажды утром ее послали на маслобойню в ее родной городок. При такой возможности она посетила свою мать и спросила о том, можно ли ей будет вернуться домой после смерти ребенка, но была той отправлена к отчиму, к которому она не пошла, а сразу после этого купила мышьяк и дала его в подходящий момент, когда все были на поле, ребенку в две дозы с промежутком от четверти часа до часа и в конце, когда ожидаемая смерть ребенка все не наступала, засунула ему палец в горло, чтобы его задушить, что в скором времени и произошло.
После смерти ребенка Шм. плакалась соседке об этом происшествии, правда, неясно, то ли в намерении отвести от себя подозрение, то ли потому, что уже тогда раскаивалась в своем преступлении. У судьи она оправдывала его тем, что тогда она не до конца осознала дело.
По словам различных властей и свидетелей, у нее беспокойный, не расположенный к какой-либо привязанности, серьезному занятию и постоянному напряжению нрав, в то время как она, кажется, находила удовольствие в глупых проделках. Кроме того, к наиболее характерным чертам, очевидно, относятся легкомыслие, неосмотрительность и бесхарактерность, по причине которых она увлекалась в словах и поступках каждым следующим впечатлением, не задумываясь о последствиях, и в особенности, казалось, она пыталась избавиться во что бы то ни стало от каждого неприятного впечатления в настоящий момент.
В школе она была невнимательной и неприлежной, уклонялась от работы. Также вне школы она порхала от одной проделки к другой, сделала себе собственное дело из того, чтобы развлекать различными дурачествами своих сверстниц, которые пользовались ею как паяцем. Она пыталась развеселить своих детских подруг то растрепанными, разлетающимися волосами, играя сумасшедшую, то плачем и рыданием, то безудержным смехом, всевозможными гримасами, закатыванием глаз, то тем, что танцевала перед ними с поднятыми юбками.
Ее мать говорила про нее, что она неохотно работала и охотнее «валяла дурака» и вообще была таким «мотовилом». Порою она, однако, сидела, уставившись задумчиво в пол. Впрочем, она могла в течение четверти часа смеяться и плакать, и если она думала, что кого-нибудь обидела, то могла со слезами просить его о прощении. Глупой она была всегда, делая все необдуманно и часто неосмотрительно выбалтывая, в чем она после частенько раскаивалась. Непослушной и строптивой она бывала часто, но в жестокости ее нельзя было упрекнуть. В деревне издавна считали, что у нее «не все в порядке с головой».
Возросшее легкомыслие обнаружилось позже во все более увеличивающейся тяге к мужскому полу. Свою жестокость она обнаруживала ужасными заклятиями и проклятиями. Говорят, она иногда рвала себе волосы на голове. Она сделала о себе признание, что «с юности была злой бабой».
В отношении ее физического и психического состояния во время ее последней службы никто не заметил чего-либо бросающегося в глаза.
В качестве характерных черт из времени ее обследования можно еще привести, что она хотела сократить ставший ей скучным дальнейший допрос любой ценой, даже ценой жизни или ценой более длительного заключения, а также, что она обнаруживала свои необузданные склонности самыми бесстыдными речами, а свою досаду от невозможности их удовлетворения — разбиванием окон.
Ее физическое состояние было здоровым и сильным, телесное развитие правильным и на момент преступления, по меньшей мере в главном, уже завершенным.
Поскольку причиной преступления была, по ее собственным словам, ностальгия, возможно установить следующее: 1) недостаток какой-либо другой побудительной причины (причем не была установлена мстительность в отношении хозяев и жестокость в отношении убитого ребенка или вообще детей, за которыми она преданно ухаживала в прежних местах службы); 2) что ее на всех местах службы и также еще в тюрьме преследовала тоска по дому; в тюрьме, пока у нее была собеседница, она была избавлена от ностальгии, после ее ухода ее снова так сильно охватывала тоска по дому, что она билась головой об стену и значительно повреждала голову. Также ностальгия снова становилась сильной, когда она на допросах (спустя долгое время) снова видела свою мать; 3) обстоятельство, что она проявила в остальном в течение всего обследования самую большую беззаботность и безразличие относительно выискивания смягчающих и оправдательных причин преступления.
Заключение. Пониженная вменяемость на почве ностальгии высокой степени.