ДНЕВНИК К.И. ЧУКОВСКОГО
Трудно представитьсебе, что дневникпишут, думая,что его никтоникогда непрочтет. Авторможет рассчитывать,что кто-нибудькогда-нибудьразделит егогорести и надежды,осудит несправедливостьсудьбы илиоценит счастьеудачи. Дневникдля себя — это— в конечномсчете — все-такидневник длядругих.
Я знал КорнеяИвановичаЧуковского,любил и ценилего, восхищалсяего разностороннимдарованием,был от душиблагодаренему за то, чтоон с вниманиемотносился кмоей работе.Более того. Онпомогал мнесоветами иподдержкой.Знакомство,правда, долгобыло поверхностными углубилось,лишь когдапосле войныя поселилсяв Переделкинеи стал его соседом.
Могу ли я сказать,что, прочитавего дневник,я встретилсяс человеком,которого явпервые увиделв 1920 году, когдая был студентом?Нет. Передомной возниклаличность бесконечноболее сложная.Переломаннаяюность. Поразительнаяволя. Беспримерноестремлениек заранее намеченнойцели. Искусствожить в сложнейшихобстоятельствах,в удушающейобщественнойатмосфере. Воткаким предсталпередо мноюэтот человек,подобногокоторому я невстречал в моейдолгой жизни.И любая из этихчерт обладалаудивительнойспособностьюпревращения,маскировки,умением меняться,оставаясь самойсобой.
Он — не КорнейЧуковский. ОнНиколай Корнейчуков,сын человека,которого онникогда не знали который никогдане интересовалсяего существованием.Вот что он пишето своей юностив дневнике:
«…А в документахстрашные слова:сын крестьянки,девицы такой-то.Я этих документовдо того боялся,что сам никогдаих не читал.Страшно былоувидеть глазамиэти слова. Помню,каким позорнымклеймом, издевательствомпоказался мнеаттестатМаруси-сестры,лучшей ученицынашей Епархиальнойшколы, в этоматтестатенаписано дочькрестьянкиМария (без отчества)Корнейчукова— оказала отличныеуспехи. Я и сейчаспомню, что этоотсутствиеотчества сделалоту строчку, гдевписываетсяимя и званиеученицы, короче,чем ей полагалось,чем было у других,—и это пронзиломеня стыдом.«Мы — не каквсе люди, мыхуже, мы самыенизкие» — и,когда детиговорили освоих отцах,дедах, бабках,я только краснел,мялся, лгал,путал. У меняведь никогдане было такойроскоши, какотец или хотябы дед. Эта тогдашняяложь, эта путаница— и есть источниквсех моих фальшейи лжей дальнейшегопериода. Теперь,когда мне попадаетлюбое мое письмок кому бы то нибыло — я вижуэто письмонезаконнорожденного,«байструка».Все мои письма(за исключениемнекоторых писемк жене), все письмако всем — фальшивы,фальцетны,неискренни— именно отэтого. Раздребежжиласьмоя «честностьс собою» ещев молодости.Особенно мучительнобыло мне в 16—17лет, когда молодыхлюдей начинаютвместо простогоимени называтьименем-отчеством.Помню, как клоунския просил всехдаже при первомзнакомстве— уже усатый— «зовите меняпросто Колей»,«а я Коля» и тд. Это казалосьшутовством,но это былаболь. И отсюдазавелась привычкамешать боль,шутовство иложь — никогдане показыватьлюдям себя —отсюда, отсюдапошло все остальное.Это я понялтолько теперь».
Что же представляютсобой эти дневники,которые будущийК. Чуковскийвел всю жизнь,начиная с 13 лет?Это не воспоминания.Горькие признания,подобные приведенномувыше, почти невстречаютсяв этих записях,то небрежнократких, топодробных,когда Чуковскийвстречалсяс поразившимего явлениемили человеком.Корней Ивановичнаписал двемемуарно-художественныекниги, в которыхрассказал обИ. Е. Репине, В.Г. Короленко,Л. Н. Андрееве,А. Н. Толстом,А. И. Куприне,А. М. Горьком,В. Я. Брюсове,В. В. Маяковском.В дневникечасто встречаютсяэти — и множестводругих — имен,но это не воспоминания,а встречи. Икаждая встречанаписана поживым следам,каждая сохраниласвежесть впечатления.Может быть,именно этослово большевсего подходитк жанру книги,если вообщеосмелитьсявоспользоватьсяэтим терминомпо отношениюк дневникуКорнея Ивановича,который бесконечнодалек от любогожанра. Читаешьего, и передглазами встаетбеспокойная,беспорядочная,необычайноплодотворнаяжизнь нашейлитературыпервой третидвадцатоговека. Характерно,что она оживаеткак бы сама посебе, без тогообщественногофона, которыйтрагическиизменился кконцу двадцатыхгодов. Но, можетбыть, тем и ценнее(я бы даже сказалбесценнее) этотдневник, чтоон состоит избесчисленногомножествафактов, которыеговорят самиза себя. Этифакты — вспомнимГерцена — борьбалица с государством.Революцияшироко распахнулаворота свободнойинициативев развитиикультуры, открытостимнений, но распахнуланенадолго, лишьна нескольколет.
Примеров бесчисленноемножество, ноя приведу лишьодин. Еще в 1912 годуграф Зубовотдал свойдворец наИсаакиевскойплощади организованномуим институтуискусств. Послереволюции поего инициативебыли созданыкурсы искусствоведения,и вся организацияв целом (которойруководилии из которойвышли ученыемирового значения)процветаладо 1929 года. «Лицо»,отражая бесчисленныеатаки всякихРАППов и ЛАППов,«боролосьпротив государства»самым фактомсвоего существования.Но долго лимогла сопротивлятьсявоскрешеннаяреволюциеймысль противнабиравшейсилу «черни»,которую заклеймилв предсмертнойпушкинскойречи Блок.
Дневник пестритупоминаниямиоб отчаяннойборьбе с цензурой,которая времяот временизапрещала —трудно поверить—«Крокодила»,«Муху-цокотуху»,и теперь тольков страшном снемогут приснитьсядоводы, по которымошалевшие отсамовластиячиновники ихзапрещали.«Запретилив «Мойдодыре»слова «Боже,боже»— ездилобъяснятьсяв цензуре».Таких примеров— сотни Этопродолжалосьдолго, годами.Уже давно КорнейИванович былпризнан классикомдетской литературы,уже давно егосказки украшалижизнь миллионови миллионовдетей, уже давноиные «афоризмы»стали пословицами,вошли в разговорныйязык, а преследованиепродолжалось.Когда — уже всороковых годах— был написан«Бибигон», егонемедленнозапретили, иКорней Ивановичпопросил меняпоехать к некойМишаковой,первому секретарюЦК комсомола,и румяная девица(или дама), способная,кажется, толькотанцевать сплаточком вкаком-нибудьпровинциальномансамбле,благосклонновыслушала нас— и не разрешила.
Впрочем, запрещалисьне только сказки.Выбрасывалисьцелые страницыиз статей икниг.
Всю жизнь онработал, непропускал ниодного дня.Первооткрывательновой детскойлитературы,оригинальныйпоэт, создательучения о детскомязыке, критик,обладавшийтонким, «безусловным»вкусом, он былживым воплощениемразвивающейсялитературы.Он оценивалкаждый день:что сделано?Мало, мало! Онписал: «О, какойтруд — ничегоне делать». Ив его долгойжизни светлымвидением встаетне молодость,а старость. Емувсегда мешали.Не только цензура.«Страшно чувствуюсвою неприкаянность.Я — без гнезда,без друзей, безсвоих и чужих.Вначале этапозиция казаласьмне победной,а сейчас онаозначает толькосиротство итоску. В журналахи газетах —везде менябранят, какчужого. И мнене больно, чтобранят, а больно,что чужой».
Бессонницапреследуетего с детства.«Пишу два разав неделю, остальноесъедает бессонница».Кто не знаетпушкинскихстихов о бессоннице:
Я понять тебяхочу,
Смысла я в тебеищу.
Этот смыслгодами пыталсянайти Чуковский.
«В неспаньеужасно то, чтоостаешься всобственномобществе дольше,чем тебе этонадо. Страшнонадоедаешьсебе — и отсюдатяга к смерти:задушить этогопостылогособеседника,затуманить,погасить. Страшножаждешь погашенияэтого я. У меняэтой ночьюдошло до отчаяния.Неужели я так-такиникогда некончусь. Ложишьсяна подушку,задремываешь,но не до конца,еще бы какой-токусочек — и тыбыл бы весь вбессознательном,но именно маленькогокусочка и нехватает. Обостряетсянаблюдательность:«сплю я или несплю? засну илине засну?», шпионишьза вот этиммаленькимкусочком, иименно из-заэтого шпионстване спишь совсем.Сегодня дошлодо того, что ябил себя кулакомпо черепу! Билдо синяков —дурацкий череп,переменитьбы — о! о! о!..»
Легко рассказатьоб этой книге,как о портретнойгалерее. Читательвстретит в нейпортреты Горького,Блока, Сологуба,Замятина, А.Толстого, Репина,Маяковского— я не перечислили пятой частипортретов. Однивыписаны подробно— Репин, Горький,—другие бегло.Но и те и другиес безошибочнойметкостью. Иэта меткость— не визуальная,хотя внешность,походка, манераговорить, манерадержаться —ничего не упущенов любом оживающемперед вамипортрете. Это— меткостьпсихологическая,таинственносвязанная соценкой положенияв литературномкругу. Впрочем,почему таинственная?
Чуковский умелсоединять свойабсолютныйлитературныйвкус с умениемвзглянуть навесь литературныйкруг однимвзглядом — иза этим соединениемвставал психологическийпортрет любогохудожника илиписателя, тесносвязанный сего жизненнойзадачей.
Но все это лишьодин, и, в сущности,поверхностный,взгляд, которыйвозможен, чтобыпредставитьчитателю этукнигу. Сложнееи результативнеедругой. Не портреты,сколько бы онини поражалисвоей свежестьюи новизной,интересны ихарактерныдля этого дневника.Все они представляютлишь фрагментыпортрета самогоавтора — егонадежд, его«болей и обид»,его на первыйвзгляд счастливой,а на деле трагическойжизни. Я ужеупоминал, чтоему мешали. Этосказано приблизительно,бледно, неточно.Евг. Шварц написало нем осуждающуюстатью «Белыйволк» — Чуковскийрано поседел.Но для того,чтобы действоватьв литературе,и надо былостать волком.Но что-то я неслышал, чтобыволки плакали.А Корней Ивановиччасто плачет— и наедине ина людях. Что-тоя не слышал,чтобы волкибросались напомощь беспомощнымбольным старушкамили делилисьпоследнейпятеркой сголодающимлитератором.И чтобы волкипостоянно оком-то заботились,кому-то помогали.
Уезжая изКисловодска,он записывает:«…Тоска. Здоровьяне поправил.Отбился отработы. Потерялпоследниеостатки самоуваженияи воли. Мне пятьдесятлет, а мыслимои мелки иничтожны. Горе(смерть маленькойдочки Мурочки— В. К.) не возвысиломеня, а еще сильнееизмельчило.Я неудачник,банкрот. После30 лет каторжнойлитературнойработы — я безгроша денег,без имени,«начинающийавтор». Не сплюот тоски. Вчерабыл на детскойплощадке —единственныйрадостныймомент моейкисловодскойжизни. Ребятарадушны, доверчивы,обнимали меня,тормошили,представлялимне шарады,дарили мнецветы, а мневсе казалось,что они принимаютменя за кого-тодругого». Последняяфраза знаменательна.Чувство двойственностисопровождалоего всю жизнь.Он находит егоне только усебя, но и у других.