писали романпротив самодержавия,а потом самодерж.рухнуло — и вотвы вычеркнуливсю философско-религиознуюотсебятину.Он сказал: —Да, да!— и прибавил:—А в последнихглавах я даженамекнул, чтонародовластиетоже — дьявольщина.Я писал романоб одном — оказалосьдругое — и (онрассмеялсяневинно) пришлосьписать наоборот...—В эту минутувходят Бобаи Лида — блаженновеселые.— Закройглаза. Сморщинос. Положиуказательныйпалец левойруки на указ.палец правойруки — вот! —Часы! У менянаконец-точасы. Они счастливы— убегают. ПриходитМ. Б., дарит мнесургуч, бумагу,четыре пера,карандаши —предметы ныненедосягаемые.От Слонимскогобаночка патокис трогательнейшейнадписью.
2 апреля. Несплю опять.Вчера Горький,приблизив комне синие своиглаза, сталрассказыватьмне на заседаниишепотом, чтовчера, по случаюдня его 50-летия,ему прислализ тюрьмы одинзаключенныйпрошение. Прошениенаписано фиолетовымкарандашом,очевиднообслюниваемымснова и снова;дорогой писатель,не будет ликакой амнистиипо случаю вашеготезоименитства.Я сижу в тюрьмеза убийствожены, убил еена пятый деньпосле свадьбы,так как оказалсябессилен, немог лишить еедевственности,—нельзя ли устроитьамнистию.
Вчера Г. былпростуженный,хмурый, больной.Устал тащитьсяс тяжелым портфелем.Принес (каквсегда) кучучужих рукописей— исправленныхдо неузнаваемости.Когда он успеваетделать этугигантскуюработу, зачемон ее делает,непостижимо!Я показал емулодочку, которуюон незаметнодля себя сделализ бумаги. Онсказал: «Этовсе, что осталосьот волжскогофлота»— и зашептал:«А они опятьарестовывают...Вчера арестовалиФилипченкои др.». О большевикахон всегда говорит:они! Ни разуне сказал мы.Всегда говорито них, как о врагах.<...>
18 апреля. Пятница.Ночь. Не сплювторую ночь.Только чтопереехал нановую квартиру— гнусно: светло,окна большие,—то-то взвою,когда начнутсябелые ночи.
Решилзаписыватьо Горьком. Ябыл у него напрошлой неделедва дня подряд— часов по пяти,и он рассказывалмне многое осебе. Ничегоподобного вжизни своейя не слыхал.Это в десятьраз талантливееего писания.Я слушал зачарованный.Вот «музыкальный»всепонимающийталант. Мнебыло особенностранно послеего сектантских,наивных статееко Толстом выслушатьего сложные,многообразноокрашенныевоспоминанияо Льве Николаевиче.Как будто совсемдругой Горький.
— Я был молодойчеловек, толькочто написалВареньку Олесовуи «Двадцатьшесть и одну»,пришел к нему,а он меня спрашиваеттакими простымимужицкимисловами: <...> гдеи как (не на мешкахли) лишил невинностидевушку геройрассказа «Двадцатьшесть и одна».Я тогда былмолод, не понимал,к чему это, и,помню, рассердился,а теперь вижу:именно, именнооб этом и надобыло спрашивать.О женщинахТолстой говорилрозановскимигорячими словами— куда Розанову!<...> цветет в мирецветок красотывосхитительной,от котороговсе акафисты,и легенды, ивсе искусство,и все геройство,и всё. СофьюАндреевну онлюбил половойлюбовью, ревновалее к Танееву,и ненавидел,и она ненавиделаего, эта гнуснаяантрепренерша.Понимал он насвсех, всех людей:только глянети готово —пожжалуйте!раскусит вот,как орешекмелкими хищнымизубами, не угодноли! Врать емунельзя было— все равно всевидит: «Вы меняне любите, АлексейМаксимович?»—спрашиваетменя. «Нет, нелюблю, ЛевНиколаевич»,—отвечаю. (ДажеПоссе тогдаиспугался,говорит: кактебе не стыдно,но ему нельзясоврать.) С людьмион делал чтохотел.— «Вотна этом местемне Фет стихисвои читал,—сказал он мнекак-то, когдамы гуляли полесу.— Ах, смешнойбыл человекФет!»— Смешной?—«Ну да, смешной,все люди смешные,и вы смешной,Алексей Максимович,и я смешной —все». С каждымон умел обойтисьпо-своему. Сидяту него, например:Бальмонт, я,рабочий социал-демократ(такой-то), великийкнязь НиколайМихайлович(портсигар сбриллиантамии монограммами),Танеев,— совсеми он говоритпо-другому, встиле своегособеседника,—с князем по-княжески,с рабочимдемократическии т. д. Я помнюв Крыму — идуя как-то к нему— на небе мелкиетучи, на моремаленькиеволночки,— иду,смотрю, внизуна берегу средикамней — он.Вдел пальцыснизу в бороду,сидит, глядит.И мне показалось,что и эти волны,и эти тучи —все это сделалон, что он надовсем этим командир,начальник, датак оно в сущностии было. Он — выподумайте, вИндии о нем вэту минутудумают, в Нью-Йоркеспорят, в Кинешмеобожают, онсамый знаменитыйна весь мирчеловек, однихписем ежедневнополучал пудаполтора — и вотдолжен умереть.Смерть ему быластрашнее всего— она мучилаего всю жизнь.Смерть — и женщина.
Шаляпин как-тохристосуетсяс ним: ХристосВоскресе! Онсмолчал, далШаляпину поцеловатьсебя в щеку, апотом и говорит:«Христос невоскрес, ФедорИванович»5.
Когдая записываюэти разговоры,я вижу, что всяих сила — в мимике,в интонациях,в паузах, ибосами по себеони, как оказывается,весьма простенькиеи даже чуть-чутьплосковаты.На другой деньговорили оЧехове:
— ...Чехов... Мои«Воспоминания»о нем плохи.Надо бы написатьдругие: он сомной все времясоветовался,жениться лиему на Книппер.<...>
Во второе своепосещение онпригласил меняостаться завтракать.В кабинет влетелакомиссаршаМарья ФедоровнаАндреева, отличноодетая, в шляпке— «да, да, я распоряжусь,вам сейчасподадут», нождать пришлосьчаса два, и боюсь,что мой затянувшийсявизит утомилАлексея Максимовича.
Во время беседыс Горьким язаметил егоособенность:он отличнопомнит сотниимен, отчеств,фамилий, названийгородов, заглавийкниг. Ему необходиморассказыватьтак: это былопри губернатореЛеониде Евгеньевичефон Крузе, амитрополитомбыл тогда Амвросий,в это время нафабрике у братьевКудашиных —Степана Степановичаи МитрофанаСтепановичабыл бухгалтерКоренев, АлександрИванович. Унего-то я и увиделкнигу Михайловского«О Щедрине»издания 1889 года.Думаю, что всяего огромнаяи поражающаяэрудиция сводитсяименно к этому— к номенклатуре.Он верит в названия,в собственныеимена, в заглавия,в реестр и каталог.
Пасха. Апрель.Ночь. Не сплючетвертую ночь.Не понимаю, какмне удаетсяэто вынести.Меня можнопоказыватьза деньги: человек,который не спитчетыре ночии все еще незарезался.Читаю «Ералаш»Горького. Болятглаза. Чувствую,что постарелгода на три.
27 апреля. Сейчасв Петрогорсоюзебыл вечерлитературный.УчаствовалиГорький, Блок,Гумилев и я.Это смешно инелепо, но успехимел толькоя. Что это можетзначить? Блокчитал своистихи линялымголосом, и публикаслушала судовольствием,но не с восторгом,не опьяняласьлирикой, какбыло в 1907, 1908 году,Горький забылдóма очки, взялчужое пенснэ,у кого-то изпублики (не тотномер), и вялопромямлил«Страсти Мордасти»,испортив отличныйрассказ. Слушалис почтением,но без бури.Когда же явилсяя, мне зааплодировали,как Шаляпину.Я пишу это безкакого-нб.самохвальства,знаю, что виноюмой голос, новсе же приятно— очень, оченьвнимательнослушали моюстатью о Маяковскоми требовалиеще. Я прочитало Некрасове,а публика требовалаеще. Угощалинас бутербродамис ветчиной (!),сырными сладкимикругляшками,чаем и шоколадом.Я летел домойкак на крыльях— с чувствомблагодарностии радости. Хочетсяписать о Некрасоведальше, а я долженчитать дурацкиекорректуры,править «ПустынныйДом» Диккенса.<...>
28 апреля. Воскресение.Целодневныйпроливнойдождь. Ходилна Петербургскуюсторону — кТихонову. Незастал. Хотелидти к Горькому,раздумал. Игралс детьми в томдоме, где живетТихонов,— и какстранно! Ихзовут, как моих:Лида, Коля иБоря. Когда яуслышал, чтодевочку зовутЛида, а мальчика— Коля, я уверенносказал третьему:а ты — Боря. <...>
_________
Горький далмне некоторыематериалы —о себе. Многоего статей,писем, набросков6.Прихожу к заключению,что всякийбольшой писатель— отчасти графоман.Он должен писатьхотя бы чепуху,—но писать. Вчаянии сделатьсябольшим писателем,даю себе слово,при всякойвозможности— водить перомпо бумаге. Розановговорил мне:когда я не еми не сплю, я пишу.<...>
_________
Май. Хорошаяпогода, в течениецелой недели.Солнце. Трава,благодать. Мына новой квартире.Пишу главу отехнике Некрасова— и не знаю вовсей Россиини одного человека,которому онабыла бы интересна.Вчера я устроилв Петрогорсоюзелитературныйвечер: пригласилКуприна, Ремизоваи Замятина.Куприн прочиталужасный рассказ— пошлую банальщину— «Сад ПречистойДевы»; Ремизовхорошо прочитал«Пляску Иродиады»,но огромныйнеожиданныйуспех имелЗамятин, прочитавший«Алатырь»—вещь никомунеизвестную.Когда он останавливался,ему кричали:дальше! пожалуйста!—(вещь оченьдлинная, но всюпрослушалиблагоговейно)аплодировалибез конца. БылаШура Богданович,был Коля, МишаСлонимскийи барышня изаптеки. <...>
Теперь всюдуу ворот введеныдежурства.Особенно частодежурит Блок.Он рассказывает,что вчера, когдаотправлялсяна дежурство,какой-то господинпроизнес емувслед:
И каждый вечерв час назначенный,
Иль это толькоснится мне...
(Незнакомка)
Теперь времясокращений:есть слово МОПС— оно означаетМосковскийОкруг ПутейСообщения. Людивстречаясьговорят: Чик,—это значит:честь имеюкланяться.Нет, это не должноумереть дляпотомства: детиЛозинскогогуляли поКаменноостровскому— и вдруг с небана них упалфунт колбасы.Оказалось,летели вороны— и уронили,ура! Дети сыты— и теперь ходятпо Каменноостровскомус утра до ночии глядят с надеждойна ворон.
4 июня. У Бобы— корь. Я читаюему былины,отгоняю мух.—Белые ночи, новыходить издому нельзя.
7 июня. Воскресение.Мы с Тихоновыми Замятинымзатеяли журнал«Завтра»7.Горькому журналочень люб. Оннабросал целыйряд статеек— некоторыечитал, некоторыепересказывал— и все антибольшевистские.Я поехал в Смольныйк Лисовскомупросить разрешения;Лисовскийразрешил, но,выдавая разрешение,сказал: прошукаждый номердоставлятьмне предварительнона просмотр.Потому что мысовсем не увереныв Горьком.
Горький члених исполнительногокомитета, а онихотят цензуроватьего. Чудеса!<...>
5 июля. Вчерав ИнститутеЗубова8 Гумилевчитал о Блокелекцию — четвертую.Я уговорилБлока пойти.Блок думал, чтобудет безднанароду, за спинамик-рого можноспрятаться,и пошел. Оказалисьдевицы, сидящиеполукругом.Нас угостилисупом и хлебом.