о Блоке. Потомпрочитал рассказМиши Слонимского— один — в пальто— торжественнои очень, оченьпечально. Сейчассяду писатьстатью дляжурнала милиционеров!!Вчера былозаседание поДому Искусствво «Вс. Лит.».Примирилсяс Чудовским.
3 января. Вчерачерт меня дернулк Белицким. Тамя познакомилсяс черноволосойи тощей Спесивцевой,балериной —нынешней женойКаплуна. БылБорис Каплун— в желтых сапогах,—очень милый.Он бренчал напьянино, скучали жаждал развлечений.—Не поехать лив крематорий?— сказал он,как преждеговорили: «Непоехать ли к«Кюба» или в«Виллу Родэ»?— А покойникиесть? — спросилкто-то.— Сейчасузнáю.— Созвонилисьс крематорием,и оказалось,что, на нашесчастье, естьдевять покойников.—Едем! — крикнулКаплун. Поехалодин я да Спесивцева,остальныеотказались1.<...> Правил БорисКаплун. Через20 минут мы былив бывших банях,преобразованныхпо мановениюКаплуна в крематорий.Опять архитектор,взятый изарестантскихрот, задавившийкакого-то старикаи воздвигшийдля Каплунакрематорий,почтительнопоказываетздание; зданиенедоделанное,но претензиивидны колоссальные.Нужно оголтелоездание преобразоватьв изящное играциозное.Баня кое-гдеоблицованамрамором, нотем убийственнееторчат кирпичи.Для того чтобысделать потолкисводчатыми,устроены арки— из... из... дерева,которое затянутолучиной. Стоитперегоретьпроводам — ивесь крематорийв пламени. Каплунехал туда, какв театр, и саппетитом сталводить нас поэтим исковерканнымзалам. <...> К досадепикникующегокомиссара, печьоказалась нев порядке: соскочилакакая-то гайка.Послали заспецом Виноградовым,но он оказалсяв кинематографе.Покуда егоискали, дежурныйинженер уверялнас, что через20 минут все будетготово. Мы стоиму печи и ждем.Лиде холодно— на лице покорностьи скука. Естьхочется невероятно.В печи отверстие,затянутоеслюдой,— тамвидно беловатоепламя — вернее,пары — напускаемогов печь газа. Мысмеемся, никакогопиетета. Торжественностини малейшей.Все голо иоткровенно.Ни религия, нипоэзия, ни дажепростая учтивостьне скрашиваетместа сожжения.Революцияотняла прежниеобряды и декорумыи не дала своих.Все в шапках,курят, говорято трупах, како псах. Я пошелсо Спесивцевойв мертвецкую.Мы открыли одингроб (всех гробовбыло 9). Там лежал— пятками к нам— какой-то оранжевогоцвета мужчина,совершенноголый, безмалейшей тряпочки,только на ногеего белелазаписка «Попов,умер тогда-то».— Странно, чтозаписка! — говорилвпоследствииКаплун.— Обыкновенноделают проще:плюнут на пяткуи пишут чернильнымкарандашомфамилию.
В самом деле:что за церемонии!У меня все времябыло чувство,что церемонийвообще никакихне осталось,все начистоту,откровенно.Кому какоедело, как зовутту ненужнуюпадаль, которуюсейчас сунутв печь. Сгорелабы поскорее— вот и все. Нопадаль, какназло, не горела.Печь была советская,инженеры былисоветские,покойники былисоветские —все в разладе,кое-как, еле-еле.Печь была холодная,комиссар торопилсяуехать.— Скороли? Поскорее,пожалуйста.—Еще 20 минут! —повторял каждыйчас комиссар.Печь остыласовсем. <...> Нодля развлечениягроб приволоклираньше времени.В гробу лежалкоричневый,как индус,хорошенькийюноша красноармеец,с обнаженнымизубами, какбудто смеющийся,с распоротымживотом, пофамилии Грачев.(Перед этим мысмотрели накакую-то умершуюстарушку —прикрытуюкисеей — синюю,как синие чернила.)<...> Наконец,молодой строительпечи крикнул:— Накладывай!—похоронщикив белых балахонахсхватилисьза огромныежелезные щипцы,висящие с потолкана цепи, и, неуклюжеворочая имии чуть не съездивпо физиономиямвсех присутствующих,возложили наних вихлящийсягроб и сунулив печь, разобравпредварительнокирпичи у заслонки.СмеющийсяГрачев очутилсяв огне. Сквозьотверстие быловидно, как горитего гроб — медленно(печь совсемхолодная), каквесело и гостеприимновстретило егопламя. Пустилигазу — и делопошло еще веселее.Комиссар былвполне доволен:особенно понравилосьвсем, что изгроба вдругвысунуласьрука мертвецаи подняласьвверх — «Рука!рука! смотрите,рука!» — потомсжигаемый весьпочернел, изиндуса сделалсянегром, и изего глаз поднялисьхорошенькиеголубые огоньки.«Горит мозг!»— сказал архитектор.Рабочие толпилисьвокруг. Мы пo-очередизаглядывалив щелочку и саппетитомговорили другдругу: «раскололсячереп», «загорелисьлегкие», вежливоуступая дамампервое место.Гуляя по окрестнымкомнатам, я соСпесивцевойнезадолго дотого нашел вуглу... свалкучеловеческихкостей. Такимикостями набитонесколькозапасных гробов,но гробовнедостаточно,и кости валяютсявокруг. <...> кругомговорили о том,что урн ещенету, а естьящики, сделанныеиз листовогожелеза («изстарых вывесок»),и что жаль закапыватьэти урны. «Всеравно весь прахне помещается».«Летом мы устроимудобрение!»— потирал инженерруки. <...>
Инженер рассказывал,что его детииграют в крематорий.Стул это — печь,девочка — покойник.А мальчик подлетитк печи и бубубу!— Это — Каплун,к-рый мчитсяна автомобиле.
Вчера Муравпервые — посвоей воле —произносилапапа: научиласьнастолькоследить засвоей речьюи управлятьею. Все эти оранжевыеголые трупытоже были когда-тоМурочками итоже говориликогда-то впервые— па-па! Дажесиняя старушка— была Мурочкой.
4 января. Вчерадолжно былосостоятьсяпервое выступление«ВсемирнойЛитературы».Ввиду того, чтоправительствоотносится кнам недоверчивои небрежно, мырешили создатьсебе рекламусреди публики,«апеллироватьк народу». Этобыла всецеломоя затея, одобреннаяколлегией, ия был уверен,что эта затеяотлично усвоенаГорьким, которомуона должна бытьособенно близка.Мы решили, чтоГорький скажетнесколько слово деяниях ВсемирнойЛитературы.Но случилосьдругое.
Начать с того,что Горькийприбыл в ДомИск. очень рано.Зашел зачем-ток Шкловскому,где стоял средикомнаты, нагоняяна всех тоску.(Шкл. не было.)Потом прошелко мне. Я с Добужинскимпопробовалвовлечь егов обсуждениепрограммыНародных чтенийо литературев деревне, ноГорький понестакую скучнуюучительнуючепуху, что япрекратилразговор: онговорил, напр.,что Достоевскогоне нужно, чтовместо характеристикГоголя и Пушк.нужно дать«краткий очеркзаконов развитиялитературы».Это деревенскимбабам и девкам.Потом пришелБелопольский,Горький ещебольше насупился.Только с МарьейИгнатьевнойБенкендорфу него продолжалсяигривый и интимныйразговор. Торопилсяон выступитьужасно. Я насилуудержал егодо четверти8-го. Публикаеще собиралась.Тем не менееон пошел наэстраду, селза стол и сказал:«Я должен говоритьо всемирнойлитературе.Но я лучше скажуо литературерусской. Этовам ближе. Чтотакое быларусская литературадо сих пор? Белоепятно на щекеу негра, и негрне знал, хорошоэто, или этоболезнь... Мерилилитературуне ее достоинствами,а ее политич.направлением.Либералы любилитолько либеральнуюлитературу,консерваторытолько консервативную.Очень хорошийписатель Достоевскийне имел успехапотому, что небыл либералом.Смелый молодойчеловек ДмитрийПисарев уничтожилПушкина. Теперьто же самое.Писатель долженбыть коммунистом.Если он коммунист,он хорош. А некоммунист —плох. Что жеделать писателямне коммунистам?Они поневолемолчат. Конечно,в каждом деле,как и в каждомдоме, есть двавыхода, парадныйи черный. Можнобыло бы выйтина парадныйход и заявитьтребования,заявить протест,но — приведетли это к каким-ниб.результатам?Потому-то писателитеперь молчат,а те, к-рые пишут,это главн. обр.потомки Смердякова.Если кто хочетмне возразить— пожалуйста!
Никто не захотел.«Как любитГорький говоритьна два фронта»,—прошептал мнеАнненков. Якинулся заГорьк. «Ведьнам нужно былосовсем не то».И рассказалему про нашузатею. Оказывается,он ничего незнал. Толькотеперь емустало ясно —и он обещалзавтра (т. е.сегодня) прочитатьо «Всем. Лит.».
5 января.<...> Во«Всем. Лит.»проф. Алексеевчитал глупыйи длинный доклад— об английскойлитературе(сейчас) — и вэтом докладеменя очаровалачья-то статьяо Чехове (переведеннаяиз «Athenaeum'a») —и опять сердцезалило каквином, и я понял,что по-прежнемуЧехов — мойединств, писатель.
12 января.<...> Быля третьего дняу Блока. Тесно:жена, мать, сестражены, кошкообразнаяКнипович. Остихах Блока:«Незнакомку»писал, когдабыл у него Белый— целый день.Белый взвизгивал,говорил — «ая послушаю иопять попишу».Показывал мнепарижскиеиздания «Двенадцати».Я заговорило европейскойславе. «Нет,мне представляется,что есть в Парижееврейскаялавчонка —которой никтоне знает — иона смастерила12».— «Почемувы пишете ужь,а не ужъ?»2— «Буренинвысмеял стихотворение,где ужъ, принявза Живого ужа».—«Что такое увас в стихахза «Звезднаяместь»?—«Звезднаяместь»— чепуха,придуманнаячерт знаетзачем, а у менябыло раньше:«ах, как хочетсяпить и есть».
«Мой Христосв конце «Двенадцати»,конечно, наполовинулитературный,—но в нем естьи правда. Я вдругувидал, что сними Христос— это было мнеочень неприятно— и я нехотя,скрепя сердце— должен былпоставитьХриста».
Он показал мнечерновик «Двенадцати»— удивительномало вариантовотвергнутых.Первую часть— больше половины— он написалсразу — а потом,начиная с «Невскойбашни», «пошлилитературныефокусы». Я задавалему стольковопросов о егостихах, что онсказал: «Выудивительнопохожи на следователяв Ч. К.»,— но отвечална вопросы судовольствием3.«Я все вашисоветы помню,—сказал он мне.—Вы советоваливыкинуть кускив стих. «России»,я их выкину.Даты поставлю».Ему оченьпонравилось,когда я сказал,что «в своихгласных он невиноват»; «Да,да, я их не замечаю,я думаю толькопро согласные,отношусь к нимсознательно,в них я виноват.Мои «Двенадцать»и начались ссогласной ж:
Уж я ножичком
Полосну, полосну».<...>
2 февраля. Гумилев— Сальери, которыйдаже не завидуетМоцарту. Каквчера он доказывалмне, Блоку, Замятину,Тихонову, чтоБлок бессознательнодоходит досовершенства,а он — сознательно.Он, как средневековыйсхоласт, веруетв свои догматыабсолютно-прекрасногоискусства.Вчера — он мололвздор о правилахдля писанияи пониманиястихов. <...> В своейкаторжной маяте— работая задесятерых —для того чтобынакормить 8человек, которыхсодержу я один,—я имел утренниечасы для себя,только ими ижил. Я ложилсяв 7—8 часов, вставалв 4 и писал иличитал. Теперьчуть я сяду застол, МарьяБорисовна несетко мне Мурку— подержи! — и