пропало все,я сижу и болтаюдва-три часа:кисанька, кисанькамяу, мяу, кисанькаделает мяу, асобачка: гав,гав, собачкаделает гав,гав, а лошадкано, но! гоп! гоп!— и это каждыйдень. Безумнозавидую тем,кто имеют хоть4 часа в день —для писания.Это время естьу всех. Я один— такой прóклятый.После убаюкиванияМурки я занимаюсьс Бобой. Вот иулетает моеутро. А в 11 час.куда-нибудь— в Петросоветпопросить пилудля распилкидров, или в ДомУченых, не даютли перчатки,или в Дом Литераторов— нет ли капусты,или в Петрокомнетр,когда же будутдавать паек,или на Мурманку— нельзя липолучить продуктыбез карточкии т. д. А воинскаяповинность,а детские документы,а дрова, а маннаякрупа для Мурочки— из-за фунтаэтой крупы яиногда трачудесятки часов.
3 февраля. Вчерав Доме Ученыхвстретил ввестибюле АннуАхматову: весела,молода, пополнела!«Приходитеко мне сегодня,я вам дам бутылкумолока — длявашей девочки».Вечером я забежалк ней — и дала!Чтобы в феврале1921 года одинчеловек предложилдругому —бутылкумолока! <...>
9 февраля. Вчеравечером я былвзволновандо слез беседойсо старушкойМорозовой,вдовой ПетраОсиповича. Меняпозвали к нейвниз, в коридор,где живут наиболеезахудалыежильцы «ДомаИскусств». Онаповедала мнесвое горе: послеПетра Осиповичаосталась огромнаябиблиотека,стоящая неск.миллионов —а может бытьи миллиард.Комиссариатхочет разрознитьэту библиотеку:часть послатьв провинцию,в какой-то нынешнийуниверситет,часть еще куда-то,а часть — отдатьв ИнститутЖивого Слова— Гернгросу.—АГернгрос жулик!—восклицаетона.— Он наАлександринскойсцене недаромтак хорошоиграет жуликов.Он сам прохвост!И я ему ни однойкнижки не дам.Мое желаниеотдать всюбиблиотекубесплатновторому ПедагогическомуИнституту, чтона площади св.Марка («ах, нет,не Марка, а Маркса,я все путаю!»).В этом институтепокойный П.О. читал, тамего любили, яхочу всю библиотекуотдать бесплатнов этот институт.
— Но ведь Гернгросвам заплатит!
— Не хочу я книгамисвоего мужаторговать. Япродам егошубу, брюкипродам, но книгя продаватьне желаю. Я лучшес голоду помру,чем продаватькниги...
И действительнопомирает сголоду. Никакихденег, ни крошкихлеба. Меняпривела к нейдобрейшая душа(сестра художника)Мария АлександровнаВрубель, котораяи сказала ей,что, увы, хлебаона нигде недостала. И вот,сидя в холоднойкомнатенке,одна, седая,хилая старушонкасправляетголодную тризнув годовщинусо дня смертисвоего ПетраОсиповича. Одинтолько Модзалевскийвспомнил обэтой годовщине— и прислал ейсочувственноеписьмо.
— Я каждый деньходила в КомиссариатПросв. к Кристи.И он велел меняне принимать.—Должно быть,у вас многовремени, есливы каждый деньявляетесь комне на прием,—говорил он.—И буду являться,буду, буду, нежелаю я, чтобывы отдавалибиблиотекупрохвосту.Только черезмой труп выунесете хотьодну книжкуПетра Осиповичак Гернгросу.
Это очень патетично:вдова, спасающаячесть библиотекисвоего мужа.Она подробнорассказываламне о смертиПетра Осиповича;а я слушал ихолодел, онатак похожа наМарию Борисовну— и весьма возможно,даже несомненно,что лет через10 моя вдова будеттаким же манером,в холоднойбогаделенскойкомнатке, одна,всеми кинутая,будет говоритьи обо мне.
13 февраля 1921 г.Только что в1 час ночи вернулсяс Пушкинскогопразднествав Доме литераторов.Собраниеисторическое.Стол — за столомКузмин, Ахматова,Ходасевич,Кристи, Кони,Александр Блок,Котляревский,Щеголев и ИльяСадофьев (изПролеткульта).Должен был бытьКузьмин изНаробраза, ноего не было.Жаль, за столомне сидел Ал.Ремизов. Пригласилии меня, но яотказался.Впрочем, меняпригласилив задний ряд,где сидели:Волынский,Губер, Волковыскийи др. Речь Кони(в к-ром я почему-торазочаровался)— внутреннеравнодушнаи внешня. Задешевыми ораторскимифразами чувствоваласьпустота. СтишкиМ. Кузмина,прошепелявенныене без ужимки,—стихи на случай— очень обыкновенные.После Кузмина— Блок. Он в белойфуфайке и впиджаке. Сиделза столом неподвижно.(Еще до началаспрашивал: —Будет ли Ионов?И вообще изофициальныхкругов?) Пошелк кафедре, развернулбумагу и матовымголосом сталчитать о том,что Бенкендорфне душил вдохновеньяпоэта, как душатего теперешниечиновники, чтоПушкин могтворить, а нам(поэтам) теперь— смерть4.Сказано этобыло так прикровенно,что некоторыене поняли. Садофьев,напр., аплодировал.Но большинствопоняло и аплодировалодолго. Послев артистической— трясущаяголовой МарьяВалентиновнаВатсон, фанатичкаантибольшевизма,долго благодарилаего, утверждая,что он «загладил»свои «Двенадцать».Кристи сказал:«Вот не думал,что Блок, написавший«Двенадцать»,сделает такойвыпад». Волынскийговорил: «Этоглубокая вещь».Блок несуетливои медленноразговаривалпотом с Гумилевым.Потом концерт.Пела Бриан«письмо Татьяны»— никакого наменя впечатления.Когда я сказал,что Бриан —акушерка, Волынскийотозвался: «Нувот, вы недостаточночутки...» Блоквдруг оживился:да, да, акушерка,верно! — и дажеблагодарнопосмотрел наменя. Вол.: «Значит,вы очень чутки».Потом заседание«Всерос. СоюзаПисателей»— о моем письмепо поводу Уэллса.Спасибо всем.Каждый сочувствовалмне и хотелменя защитить.Очень горячоговорил Шкловский,Губер, Гумилев.Я и не ожидал,что люди вообщемогут так горячоотозватьсяна чужую обиду5.Губер живосоставил текстпостановления,и я ушел с заседанияв восторге. Отвосторга япошел проводитьМишу Слонимского,Шкловского,Оцупа — вернулсядомой и почтине спал.— Опятьидет бесхлебица,тоска недоедания.Уже хлеб сталкаким-то редкимлакомством— и Коле Map.Бор. ежиминутнодолжна говорить:«Зачем ты взялдо обеда кусок?Отложи». <...>
14 февраля. Утро— т. е. ночь. Читаю— «СокровищеСмиренных»Метерлинка,о звездах, судьбах,ангелах, тайнах— и невольнодумаю: а все жеМетерлинк былсыт. Теперь мненельзя читатьни о чем, я всегдадумаю о пище;вчера читалЧехова «Учительсловесности»,и меня ужаснопоразило томесто, где говорится,что они посетилимолочницу,спросили молока,но не пили. Непили молока!!!Я сказал детям,и оказывается,они все запомнилиэто место иудивлялисьему, как я. <...> Авсе же Метерлинк— велосипедистмистицизма.Я запретил Колесотрудничатьв Роста, потомучто там каждоеего стихотворениесчитаетсяконтрреволюционным.Когда Маяк.звал Колю туда,мы думали, чтотам можно будетработать впоэтическойи честной среде.Оказывается,казенщина исмерть. Завтрая еду вместес Добужинскимв Псковскуюгубернию, вимение ДомаИскусств Холомки,спасать своюсемью и себя— от голода,который надвигаетсявсе злее. <...>
18 февраля 1921.Холомки. <...>Вообще, я на4-м десятке открылдеревню, впервыеувидал русскогомужика. И вижу,что в основеэто очень правильныйжизнеспособныйнесокрушимыйчеловек, которомуникакие революциине страшны.Главная егосила — доброта.Я никогда невидел столькопо-настоящемудобрых людей,как в эти тридня. Баба подарилакнягине Гагаринойваленки: на,возьми Христаради. Сторожу Гагариных— сейчас изПарголова.«Было у меняпуда два хлеба,солдаты просили,я и давал; всюкартошку отдали сам стал голодать».А какой язык,какие слова.Вчера сообщили,что около белогодома — воры. Мы— туда. Добуж.,княгиня, княжна,мужики.— Сторож:«Мы их еще теплыхпоймаем». Жаловалисьна комиссара,который отобралкоров: ведькоровы не грибы,от дождя нерастут. <...> Оченьзабавны плакатыв городе Порхове.—В одном окошкевыставленочто-то о сверхчеловекеи подписано:«Так говорилЗаратустра».Заратустрав Порхове! <...>
20 февраля.Добужинскийдома — игриви весел. Вечнонапевает, ходиттанцуя. <...> Любитмистификации,игры слов и т.д. Его сын Додя— с очень милымисмешными волосами— затейливыйи способныйподросток.<...> Хочу записатьо Софье Андр.Гагариной. Впервый раз онане произвелана меня впечатленияи даже показаласьдурнушкой —но вчера очароваласвоей грацией,музыкальностьюдвижения, внутреннимтактом. В каждойее позе — поэзия.<...> Обожают С.А. мужики очень.Она говоритне мужики, адеревенские.Они зовут еекняжна, княгинька,и Сонька. Онадля них свойчеловек, и то,что она пострадала,сделало ееблизкой и понятнойдля всех. КнягиняМария Дмитриевна,вдова директораПолитехническогоИнститута,показывалавчера те благодарственныеприветственныеадреса, которыебыли поднесеныстарому князюво время егоборьбы с правительствомНиколая. Средистуденческихподписей естьтам и подписьЕвг. Замятина.Сегодня виделдеревенскуюсвадьбу. Санишикарные, лошадисытые. Мужикии бабы в саняхна подушках.Посаженый отецвел невестуи жениха, какдетей, по улице.Ленты, бусы,бубенцы — крепкоепредание, крепкийбыт. Русь крепкаи прочна: бабырожают, попыостаются попами,князья князьями— все по-старомуна глубине.Сломался толькогородской быт,да и то возникнетв пять минут.Никогда ещеРоссия, какнация, не былатак несокрушима.<...>
4 марта 1921. Когдамы с Добужинскимехали обратнов Петербург,мы попали вактерскийвагон. Там ехал«артист» Давидович— с матерью,к-рую он тожезаписал в актрисы«для продовольствия».<...> Газетныесплетни обомне — будто ябывший агент— возмутилипрофессиональныйсоюз писателей,к-рый единодушнопостановилвыразить свойпротест. Протестбыл послан в«Жизнь Искусства»,вместе с моимписьмом о Уэльсе— и там МарьяФедоровнаАндреева уничтожилаего своейкомиссарскойвластью. Вчерав Лавке писателейпри Доме искусствбыл Блок, Добужинский,Ф. Ф. Нотгафт.Блок, оказывается,ничего не знало кронштадтскихсобытиях6,—узнал все сразу,и захотел спать.«Я всегда хочуспать, когдасобытия. Клонитв сон. И вообщестановлюсьвялым. Так вовсю революцию».И я вспомнил,что то же бывалои с Репиным.Чуть тревога— спать! Добужинскийтоже говорит:— Я ничего нечувствую... <...>
7 марта. Необыкновенныйветер на Невском,не устоять.Вчера менявызвали к Горькому— я думал, поповоду журнала,оказалось —по поводу пайков.Кристи, Пунин,представителиСорабиса, Изо,Музо и т. д. Добужинский,Волынский,Харитон и Волковыский— в качествечастных лицс правом совещательногоголоса. Заговорилио комиссиях,подкомиссияхи т. д., и я ушелв комнату Горького.Горький раздражительностучал своимитолстыми ивластнымипальцами постолу — то быстрее,то медленнее— как будтоиграл какой-тонепрерывныйпассаж, иногдатолько отрываясьот этого, чтобыпослюнить своюправую руку