усталый, нободрящийся,сел и стал слушать.Я сказал емупро инж. Денисова.—Это тот, чтожену задушил?— Нет, другой,—и я рассказалвсе.— Ну, чтож, отлично! —сказал он сполным равнодушием.Никакого интересак Дому Искусству него нет.Литераторычужды ему совершенно.Немного оживился,когда Шкл. сталговорить емуо ВсеволодеИванове.— «Неужелиу него штановнет? Нужно будетдостать... Нужнобудет достать».Второе дело:мое письмо кГржебину. Поповоду плохоизданных книг.Я дал Горькомупрочитать. Ончитал по-горьковски,как он читаетвсе: медленно,строка за строкой.Он никогда непробегаетписем, не ищетглавного, пропускаявторостепенное,а читает добросовестно,по-стариковски,в очках. Кончили сказал равнодушно:«Ну что ж, устраивайтеколлегию: вы,Лернер и Ходасевич.Чего же лучше».Но я видел, чтолично ему всеравно. Он охладели к Гржебину.Это уже третьеохлаждениеГорького. Япомню еговлюбленностьв Тихонова. Напервом местеу него был Тихонови Тихонов. БезТихонова онне дышал. Вовсякое дело,куда его приглашали,звал Тихонова.Потом его потянулок более толстому,Гржебину. ЗаГржебина онбыл готов умереть.И вот теперьеще более толстыйРодэ. Но как онутомлен: хрипит.Мы ушли — он незадерживал.К сожалению,Шкловскийуслыхал, чтоя ругаю проредактированныхЭйхенбаумом«Карамазовых»,и взъелся. Эйхенбаумсделал такое:ему поручилиредактировать«Бр. Карамазовых».Он засел минутна десять, написалпять-шестьпримечаний:«Шиллер — германскийпоэт», «Белинский— критик 30-х и40-х гг.»,— и большеничего! И большеничего. Получилогромную полистнуюплату и поставилсейчас же послеДостоевскогосвою фамилию.«Под редакциейВ. М. Эйхенбаума».Шкловскийобъяснял этотем, что Эйх.—другой литературнойшколы, другихубеждений. Нокакие же литературныеубеждения могутпревратитькорректурув редактуру— и двухчасовуюработу оценитькак двухлетнюю!Если это нехулиганство,то беспросветнаятупость. Мыпришли в «ДомИск.». ВечерХодасевича.Народу 42 человека— каких-тозамухрышных.Ходасевичубежал на кухню:— Я не буду читать.Не желаю я читатьв пустом зале.—Насилу я егоуломал.
24 мая. Вчерав Доме Искусствувидел Гумилевас какой-то бледнойи запуганнойженщиной. Оказалось,что это егожена Анна Николаевна,урожд. Энгельгардт,дочь того забавногонововременскогоисторика литературы,к-рый прославилсясвоими плагиатами.Гумилев обращаетсяс ней деспотически.Молодую хорошенькуюженщину отправилс ребенком вБежецк — в заточение,а сам здесьпроцветал иблаженствовал.Она там зачахла,поблекла, онвыписал ее сюдаи приказал ейотдать девочкув приют в Парголово.Она — из безотчетногостраха передним — подчинилась.Ей 23 года, а онакакая-то облезлая;я встретил ихобоих в библиотеке.Пугливо поглядываяна Гумилева,она говорила:— Не правда ли,девочке тамбудет хорошо?Даже лучше, чемдома? Ей тампозволили братьс собой в постельхлеб... У нее естьтакая дурнаяпривычка: братьс собой в постельхлеб... оченьдурная привычка...потом там воздух...а я буду приезжать...Не правда ли,Коля, я буду кней приезжать...
Денег по-прежнемуу меня нет никопейки. <...> Чертзнает что! Болтаюсьзря 20 дней — писатьхочется необычайно.Хлеба опятьнет.
Вчера вечеромв Доме Искусствбыл вечер «Сегодня»,с участиемРемизова, Замятина— и молодых:Никитина, Лунцаи Зощенко. Замятинв деревне — неприехал. Зощенко— темный, больной,милый, слабый,вышел на кафедру(т. е. сел за столик)и своим елеслышным голосомпрочитал «СтарухуВрангель» —с гоголевскимиинтонациями,в духе раннегоДостоевского.Современностине было никакой— но очень приятно.Отношение кслову — фонетическое.
Для актеровтакие рассказы— благодать.«Не для целиторговли, а дляцели матери»— очень понравилосьРемизову, к-рыйдаже толканулменя в бок. Жаль,что Зощенкотакой умирающий:у него как будтопорвано всевнутри. Емутрудно ходить,трудно говорить:порок сердцаи начало чахотки.<...> Человек было150, не больше. Лунц(за которогоя волновался,как за себя)очень дерзко(почти развязно)прочитал свойсатирич. рассказ«ДневникИсходящей»15.До публики недошло главное:стилизацияпод современныйжаргон: «выходиз безвыходногоположения»,«наконец, инымисловами, в-четвертых»и т. д. Смеялисьтолько в несмешныхместах, относящихсяк фабуле. Еслитак происходитв Петербурге,что же в провинции!Нет нашей публики.Нет тех, ктоможет оценитьиронию, тонкость,игру ума, изяществомысли, стильи т. д. Я хохотал,когда Лунцговорил «о целисвоих рассуждений»,и нарочно следилза соседями:сидели каккаменные. Вантракте вышелнемолодойблондин, сынФофанова, КонстантинОлимпов, и, делаявид, что он бунтует,благополучнопрокричал своивдохновенныевопли о том,что он пролетарий,что он наркомвсего мира ит. д. Публикавизжала и хлопала— но в меру, словнопо долгу службы.
25 мая. Замятинв Холомках,Тихонов в Москве,а между темномер «ЛитературнойГаз.» сверстан— и нужно егопечатать. Штрайх(выпускающий)дал вчера 2 номера:мне и другомуредакторуВолынскому.Нужно былоспешно за ночьпродержатькорректуру.<...>
26 мая. Утромв Пскове. Идув уборную 1-гокласса, вседвери оторваны,и люди испражняютсяна виду у всех.Ни тени стыда.Разговаривают— но чаще молчат.Сдать вещи нахранение —двухчасоваяволокита: одинмедленнейшийхохол принимаетих, он же расставляетих по полкам,он же расклеиваетярлычки, он жевыдает квитанции.Как бы вы нигорячились,он действуетметодически,флегматическии через пятьминут объявляет:
— Довольно.
— Что довольно?
— Больше вещейне возьму.
— Почему?
— Потому чтодовольно.
— Чего довольно?
— Вещей. Большене влезет.
Ему указываютмножество мест,но он непреклонен.Наконец, являетсянекто и беретсвои сданныевчера вещи.Тогда взаменего вещей онпринимает такуюже порцию других.Остальные жди.
— Скорее приходитеза вещами,—говорит он.—Бо тут многокрыс, и они едятмои наклейки.
На свое счастье,я на вокзалевстретил всехпороховчанок,коим читалнекогда лекции.Они отнеслисько мне сердечно,угостили яйцом,постереглимой чемодан,коего я вначалене сдал, и т. д.
На вокзале взале III классасреди другихначальствующихлиц висит фотогр.портрет МаксимаГорького —рядом с портретомКалинина. Визавикартины Роста— о хлебномналоге.
Говорит посовести Советскаявласть:
Не пришлоськрестьянствупожить всласть,
Не давали врагистране передышки,
Пришлось забиратьу фронта излишки.
Рвал на себеНаркомпродволосы,
А мужички незасевали полосы,
Потому «оставляютна крестьянскийрот»
И ничего в оборот.
Теперь, по словамРоста, будетиначе:
Не все, что посеял,лишь частьотвали —
Законную меру,процент с десятины,
А все остальноетвое — не скули.
Никто не полезетв амбар да вовины.
Расчет естьзасеять поболеземли,
Пуды государству,тебе же кули.
К первому Маяпсковскимначальствомбыла выпущенатакая печатнаябумага, расклееннаявсюду на вокзале:«Мировой капитал,чуя свою неминуемуюгибель, в предсмертнойагонии тянетсяокровавленнымируками к горлурасцветающейвесны обновленногочеловечества.Вторая госуд.Типография.400 (экз) Р. В. Ц. Псков».
Вот вполнечиновничьеизмышление.Все шаблонывзяты из газети склеены равнодушнойрукой как придется.Получилось:«горло весны»все равно.Канцелярскийдекаданс!
Барышня в лиловомговорит: «Этоне фунт изюму!»,«Побачим, щовоно за человиче»,мужа называетбатько и т. д.
Сдуру я взялогромный портфель,напялил пальтои пошел в городПсков, где промыкалсяпо всем канцеляриями познакомилсяс бездной народу.Добыл лошадьдля колониии отвоевалБельское Устье.Все время наногах, с портфелем,я к 2 часам окончательносомлел. Пошелна базарчикпоесть. Уличка.Вдоль обочинытротуаровсправа и слевасидят за табуреткамибабы (иные подзонтиками),продают раков,масло, яйца,молоко, гвозди.Масло 13—16 т. рублей.Яйцо — 600 р. штука.Молоко l ½тыс. бутылка.Я купил 3 яйцаи съел без соли.Очень долгохлопотал вУеисполкоме,чтобы мне разрешилипообедать в«Доме Крестьянина»(бывш. ДворянскоеСобр.), наконецмне дали квиток,и я, придавленныйсвоим пальтои портфелем,стою в десяткеочередей —получаю: кислыещи (несъедобные),горсть грязногогороху и грязнуюдерев, ложку.После всеймаяты иду черезвесь город наПокровскуюк Хрисанфову(Завед. отделомНаробраза) —и сажусь подороге на скамейку.Это был мойпервый отдых.Солнце печет.Две 30-летниемещанки (интеллигентн.вида) сходятсяна скамье —«Купила трикуры за 25 фунтовсоли! Это какраз у котороймы петуха купили...Соль все-таки2 200 р.». Потомшушукаются:«Там у меняслужит знакомаябарышня, в отделетканей, онаменя и научила:подай второезаявление иполучай вторично.Я получилавторой раз итретий раз.Барышня мнесказала: мы подвадцать разполучаем!» Ясмотрю на говорящих:у них мелкие,едва ли человеческиелица, и ребенок,которого однадержит, тожемелкий, беспросветный,очень скучный.Таковы псковичи.Черт знает какв таком изумительномгороде, средитаких церквей,на такой реке— копошитсятакая унылаяи бездарнаядрянь. Ни одногозамечательногочеловека, ниодной истинночеловеческойличности. Оченьблагородныпо строгимлиниям Поганкиныпалаты (музей).Но на дверяхрука псковичаначертала:
Я вас люблю, ивы поверьте,
Я вам пришлюблоху в конверте.
А в самом музеенедавно произошлотакое: заметили,что внезапноогромный наплывпублики. Публикатак и прет вмузей и всёчего-то ищет.Чего? Заглядываетво все витрины,шарит глазами.Наконец какой-топрямо обратилсяк заведующему:показывайчерта. Оказывается,пронесся слух,что баба тамошняяродила от коммунистачерта — и чтоего спряталив банку со спиртоми теперь он вмузее. Вот иищут его в Поганкиныхпалатах.
3 июня. У Горького.Он сидел и читал«ПоследниеИзвестия», гдеперепечатанфельетон И.Сургучева онем 16. Мы поговорилио Доме Искусств— доложили окаком-то Чернышеве.Вошел молодойчеловек лет20. «Я должен вамсказать,— сказалГорький,— чтонет отца вашего».Наступило оченьдолгое молчание,в течение которогоГорький барабанилпо столу пальцами.Наконец молодойчеловек сказал:плохо. И опятьзамолчал. Потомдолго рассуждали,когда отец былв Кронштадте,когда в Ладоге,и молодой человекчасто говорилнеподходящиеслова: «видите,какая штука!»Потом,уходя,он сказал:
—Видите, какаяштука! Он умерсам по себе —