Стоитсуровая ровнаязима. Я сижу впальто, и мнехолодно. «Народ»говорит: этооттого, чтоотнимают церковныеценности. Такойвесны еще невидано в Питере.
Ах, как чудесенThomas Hardy. Куданашим ГлебамУспенским.Глава Chat* —чудо по юмору,по фразеологии,по типам. И скольконапихано матерьялу.О! о! о!
* Разговор (англ.).
Сегодня былопять у чухон— устроил дляРепина все —и деньги (990 марок)и визу для ВерыРепиной — а усамого нет дажена трамвай. Накакие деньгия сегодня побреюсь,не знаю.
Видел мелькомАхматову. Подошлас сияющим лицом.«Поздравляю!Знаете, что в«Доме Искусств»?»— «Нет».— «Спроситеу Замятина.Пусть он вамрасскажет».Оказывается,из Совета изгналиЧудовского!А мне это всеравно. У менянет микроскопа,чтобы заметитьэту вошь.
Был у Эйхвальд.Она служит уамериканцев.Рассказывает,что нас, русских,они называют:«Natives»**.
** «Туземцы»(англ.).
Был на заседанииВосточнойКоллегии «ВсемирнойЛитературы»,которая редактируетжурнал «Восток».Там поразительноупрям проф.Алексеев. Ондает многохламу (он оченьглупый человек).Когда ему доказывают,что это дляжурнала неподходит, онв течение часудоказывает,что это отличныйматерьял.
Я сказал акад.И. Ю. Крачковскому,что их коллегиюможно назвать«Общество дляборьбы с Алексеевым».Он зовет Алексеева«Желтой опасностью».ПослезавтраЛидины именины,а у меня ни копейкинет.
Вышла книжкаНаппельбаума«Раковина».В ней комическиестихи ИдыНаппельбаум:змея вошла ейв рот и вышла«тайным проходом».<...>
Только теперьузнал о смертиДорошевича.В последнийраз я видел егомесяца дваназад — приочень мучительныхдля меня обстоятельствах.Сюда, в Питер,приехали двамосквича: Кусикови Пильняк. Приехалина пути в Берлин.На руках у нихбыли шалыеденьги, онипродали Ионовукакие-то рукописи,которые былипроданы имиодновременнов другие места,закутили, и яслучайно попалв их орбиту: я,Замятин и женаЗамятина. Мыпошли в какой-токабачок наНевском, в отдельныйкабинет, гдебыло сыро игнило, и сталикутить. Послекаторжной моейжизни мне этопоказалосьзабавно. Пильнякдлинный, с лицомнемецкогоколониста, сзаплетающимсяязыком, пьяный,потный, слюнявый— в длинномовчинном тулупе— был оченьмил. Кусиковговорил ему:
— Скажи: бублик.
— Бублик.
— Дурак! Я сказал:республика,а ты говоришь:бублик. Видишь,до чего ты пьян.
Они пили брудершафтна вы, потомна мы, заплатили4 миллиона ивышли. Пильнякас утра гвоздиламысль, что необходимопосетить Губера,который живетна ПетербургскойСтороне (Пильняк,при всем пьянстве,никогда незабывает своихинтересов:Губер написало нем рецензию,и он хотел поощритьГубера к дальнейшимзанятиям этогорода). Он кликнулизвозчика —и мы втроемпоехали на Пб.Сторону. ОтГубера попалив дом Страх.О-ва Россия,где была Шкапская,с которой Пильняктотчас же началлизаться. Острили,читали стихи— и вдруг кто-томимоходомсказал, что всоседней комнатеДорошевич.
— То есть какойДорошевич?
— Влас Михайлович.
— Не может быть!
— Да. Он болен.
Я не дослушал,бросился всоседнюю комнату— и увидел тощее,мрачное, длинное,тусклое, равнодушноенечто, нискольконе похожее напрежнего острякаи гурмана. Каждоемгновение ониздавал такойзвук:
— Га!
У него былаодышка. Промежуткимежду этимига были правильные,как будто метрономомотмеренные,и это делалоего похожимна предмет,инструмент,—а не на живогочеловека. Япостоял, посмотрел,он узнал меня,протянул мнетощую руку,—и я почувствовалк нему такуюнежность, чтомне стало трудновернуться ктем, пьяным иеще живым.Дорошевичникогда неимпонировалмне как писатель,но в моем сознаниион всегда былпобедителем,хозяином жизни.В Москве, в «РусскомСлове» это былцарь и бог. Доступк нему был труден,его похвалаосчастливливала*.Он очень милопригласил меняв «РусскоеСлово». Я написало нем оченьругательныйфельетон. Мнесказали (Мережковские):это вы непрактичнопоступили: небывать вам в«Русском Слове»!Я огорчился.Вдруг получаюот Дорош. приглашение.Иду к нему (наКирочную) — онведет меня ксебе в кабинет,говорит, говорит,и вынимает изящика... мойругательныйфельетон. Яиспугался —мне стало неловко.Он говорит: выправы и не правы(и стал разбиратьмой отзыв). Потом— пригласилменя в «Рус.Слово» и дал500 р. авансу. Этобыл счастливейшийдень моей жизни.Тогда казалось,что «Рус. Слово»— а значит иДорош.— командуетвсей русскойкультурнойжизнью: от негозависела слава,карьера,— всеэти Мережковские,Леониды Андреевы,Розановы — былиу него на откупу,в подчинении.И вот — он покинутый,мертвый, никомуне нужный. Вкомнате былакакая-то высокаяДева, котораязвала его папой— и сказала мне(после, в коридоре):
— Хоть бы скорее!(т. е. скорее быумер!)
* Как стремилсяМаяковскийпонравиться,угодить Дорошевичу.Он понимал, чтотут его карьера.Я все старался,чтобы Дорош.позволил Маяк.написать с себяпортрет. Дорош.сказал: ну егок черту.— Примеч.автора.
23 марта. Принялопий, чтобызаснуть. Проснулсяс тяжелой головой.Читал «Wisdomof Father Brown», by Chesterton. Wisdom rather stupid and Chesterton seems to me the most commonplace genius I ever read of*.
Мура указаламне на вентилятор.Я запел:
Вентилятор,вентилятор,
Вентилятор,вентиля.
Она сразу уловилаtune** и запела:
Паппа папа папапапа
Паппапапапапапа.
Очень чувствительнаяк ритму девица.
* «Мудростьотца Брауна»Честертона.Мудрость довольноглупая, и Честертонпредставляетсямне самым зауряднымгением, какогомне доводилосьчитать (англ.).
** Мелодию (англ.).
24 марта. Нетни сантима.Читаю Chesterton'a«Innocence of Father Brown» — themost stupid thing I ever read*.
* «Неведениеотца Брауна»—ничего глупеене читал (англ.).
25 марта. Тихоновнедавно в заседаниивместо Taediumvitae* несколькораз сказал ТеDeum vitae**. Ничего.Мы затеваемвтроем журнал«Запад» — я, они Замятин. Вчерабыло первоезаседание13.Сейчас я отправлюськ Серг. Фед.Ольденбургу— за книгами.
* Отвращениек жизни (лат.).
** Гимн жизни(лат.).
26 марта. Оченьнеудачный день.С утра я пошелпо делам: к Беленсонупо поводу книгиРепина,— незастал. В типографиюна Моховую поповоду своейкниги об Уайльде,—набрана, но таккак издательНаппельбаумне платит денег,то книга отложена.Между тем ценырастут, нужноторопиться,человек погубитмою книгу. Япошел к нему,к Наппельбауму.Не застал. Оставилему грознуюзаписку. Оттудак Алянскому— не застал.Сидит его служащая,рядом с буржуйкой,кругом кипыкниг, и ни одногопокупателя.Даже Блока 1-йтом не идет.Алянский назначилза томик Блокацену 400 000 р., когдаеще не получилсчета из типографии.Получив этотсчет, он увидел,что 400 000 — это явныйубыток, и принужденбыл повыситьцену до 500 000. А за500 000 никто не покупает.Мой «Слоненок»лежит камнем14.Ни один книгопродавецне мог продатьи пяти экземпляров.На книжки оНекрасове исмотреть нехотят15. Нашразговор происходилна Невском —в доме № 57, в контореиздательства«Алконост»и «Эпоха». (Вокно я виделжелтый дом №86, и вспомнилвдруг, что воны годы тамбыл Музей восковыхфигур, где находиласьи Клеопатра,описаннаяБлоком в известныхстихах:
Она лежит вгробу стеклянном16.
Помню, я встретилсятам с АлександромАлександровичем,и мы любовалисьзмеею, котораяс постоянствомчасового механизмажалила— систематичнои аккуратно— восковуюгрудь царицы.)
Из«Алконоста»я пошел в издательство«ПолярнаяЗвезда», отнескорректуруНекрасова имечтал, не получули денег. НоЛившица незастал. <...> Напрягаявсе силы, чтобыне испытыватьотчаяния, голодный— иду на ВасильевскийОстров к Ольденбургу,в АкадемиюНаук. У Ольденбургамне нужно получитьРабиндранатаТагора. Ольденбургболен. Он живетна первом этажево дворе, в АкадемииНаук. Куча детей,внучат и ещекаких-то, женщины,которые гладят,толкут, пекут,горшок в передней,и на диванесвеженький,как воробей,Ольденбург.С наиграннойэнергией онговорит обовсем, но увы,Рабиндранатау него нет. Онсказал, чтомного книг естьу приехавшейтолько чтоиз-за границыпрофессоршиДобиаш-Рождественской,которая живетв университете.Я в университет.Сперва — вканцелярию.—Где живетРождественская?— Не знаю! — отвечаеткрасноносаястаруха. Наконеця добрался.Позвонил. Долгоне открывают.Потом открылакакая-то низкорослая,полуседая:
— Я не открывала,так как думала,что голодающие!
Добиаш-Рождественскойнет! Она, действительно,вернулась изПарижа, но книгеще не получила:они в багаже!
Голодный, утомленныйиду назад. Сегоднясдуру я назначилсвидание АннеАхматовой —ровно в 4 часа.Покупаю подороге (на последниеденьги!) булку,иду на Фонтанку.Ахматова ждаламеня. На кухневсе убрано, наплите сидитстаруха, кухаркаОльги Афанасьевны,штопает дляАхматовойчерный чулокбелыми нитками.
— Бабушка, затопитепечку! — распорядиласьАхматова, и мывошли в ее узкуюкомнату, тричетверти которойзанимает двуспальнаякровать, сплошьзакрытая большимодеялом. Холодужасный. Мысадимся у окна,и она жестомхозяйки, занимающейвеликосветскогогостя, подаетмне журнал«Новая Россия»,только чтовышедший подредакциейАдриянова,Тана, Муйжеляи других большевиствующих.<...> я показалей смешноеместо в статьеВишняка, <...> нотут заметил,что ее ничутьне интересуетмое мнение онаправленииэтого журнала,что на уме унее что-то другое.Действительно,выждав, когдая кончу своилиберальныеречи, она спросила:
— А рецензиивы читали. Рецензиюобо мне. Какругают!
Я взял книгуи в конце увиделочень почтительную,но не восторженнуюстатью Голлербаха17.Бедная АннаАндреевна. Еслибы она толькознала, какиерецензии ждутее впереди! —Этот Голлербах,—говорила она,—присылал мнестихи, оченьхвалебные. Новот в книжкео Царском Селе— черт знаетчто он написалобо мне18. Смотрите!— Оказывается,в книжке обАнне АхматовойГоллербахосмелилсяуказать, чтодевичья фамилияАхматовой —Горенко!! — Икак он смел!Кто ему позволил!Я уже просилаЛернера передатьему, что эточерт знает что!
Чувствовалось,что здесь главныйпафос ее жизни,что этим, в сущности,она живет большевсего.
— Дурак такой!