— говорила онао Голлербахе.—У его отца былабулочная, и ягимназисткойпокупала в ихбулочной булки,—отсюда не следует,что он можетназывать меня...Горенко.
Чтобы проверитьсвое ощущение,я сказал поэтессе,что у меня вСтудии расколмежду студистами:одни за Ахматову,другие против.
— И знаете, средипротивниковесть тонкиеи умные люди.Например, однамоя слушательницас неподвижнымлицом, без жестов,вдруг, в минувшийчетверг, прочиталао вас доклад— сокрушительный,—где доказывала,что вы усвоилисебе эстетику«Старых Годов»,курбатовского«Петербурга»,что ваша Флоренция,ваша Венеция— мода, что всеваши позы кажутсяей просто позами.
Это так взволновалоАхматову, чтоона почувствовалапотребностьаффектироватьравнодушие,стала смотретьв зеркало, поправлятьчелку, и великосветскисказала:
— Очень, оченьинтересно!Принесите мне,пожалуйста,почитать этотреферат.
Мне стало страшножаль эту трудноживущуюженщину. Онакак-то всясосредоточиласьна себе, на своейславе — и ележивет другим.Показала мнететрадь своихновых стихов,квадратную,большую: — Вот,хватило бы нановую книжку,но критикиопять скажут:«Ахматоваповторяется».Нет, я лучшеиздам ее в Париже,пусть мне оттудачего-нибудьпришлют!
За границей,по ее словам,критика гораздодобрее.— В Берлиневышла «НоваяРусская Книга»19— там обо мне— да и обо всех— самые горячиеотзывы. Я — гений,Ремизов — гений,Андрей Белый— гений.
— Ну, что, у вастеперь многоденег? — спросиля.— Да, да, много.За «Белую стаю»я получиласразу 150 000 000, могласшить платьесебе, Левушкепослала — вотхочу послатьмаме, в Крым. Уменя большоегоре: нас былочетыре сестры,и вот третьяумирает отчахотки20. Маматак и пишет:«умирает». Вбольнице. Язнаю, что ониочень нуждаются,и никак не могупослать. Мамапишет: «по почтене посылай!»
Заговорилио голодающих.Я предложилей свою идею:детская книгадля Европы иАмерики. Онагорячо согласилась.
В комнате сталожарко. Она свариламне в кастрюлекофе, сама быстропоставиластолик, чудесносправиласьс вьюшкамипечки, и туттолько я заметил,как идет ей ееновое платье.
— Это материяиз Дома Ученых!
Я достал изкармана булкуи стал уплетать.Это был мойобед.
Она жаловаласьна Анну Николаевну(вдову Гумилева):— Вообразите,у НаппельбаумовВолфсон проситу нее стихов,а она дает емуподлинныйавтографГумилева. Дажене потрудиласьпереписать.—Что вы делаете?!— крикнула яи заставилаИду Наппельбаумпереписать.Вот какая онанекультурная.
Потом самапредложила:—Хотите послушатьстихи?—Прочитала«Юдифь», похожуюна «Три пальмы»по размеру21.
— Это я написалав вагоне, когдаехала к Левушке.Начала еще вПитере. ОткрылаБиблию (загадала),и мне вышелэтот эпизод.Я о нем и загадала.<...>
27 марта. Не спалвсю ночь: читалThomas'a Hardy и Chesterton'a.Гарди восхищаетменя по-прежнему:книга полнаюмора. Это юмор— не отдельныхстраниц, новсей книги,всего ощущенияжизни. Все жев Честертонеесть что-топривлекательное.Он, конечно,пустое место,но культурныелюди в Европеумеютбытьпустыми местами,—на что мы, русские,совсем неспособны.У нас, если человек— пустое место,он — идет впушкинисты,или вступаетв Цех поэтов,или издает«Столицу иУсадьбу» — вАнглии же нанем столькоодежд и прикрытий,что его оголтелостьне видна; причемЧестертоншагает такойпоходкой, будтотам, под платьем,есть какая-товажнейшаяфигура. <...>
29 марта. Муркасидит у меняна колене исмотрит, какя пишу. О ДомеИскусств. Впериод черныхгодов 1919 — 1921 я давалоглушенными замученнымлюдям лекцииГумилева, Горького,Замятина, Блока,Белого и т. д.и т. д. и т. д. Волынскийтак павлинился,говорил, чтоесть высшиеидеи, идеалыи проч. и проч.,что я подумал,будто у негои в самом делеесть какая-товысокая программа,в тысячу разлучше моей —and resigned*. Лекции,предложенныемною, были:
— О Пушкине
— О Розанове
— О Шпенглере
— О Врубеле
и еще три детскихвечера — ноВолынскийсказал: « Нет,это не программа.Нужна программа»—и прочиталдекларацию,пустопорожнююи глупую. Я ушелв отставку —и вот уже 2 месяцани одной лекции,ни одного чтения,Студия распалась,нет никакойдуховной жизни,—смерть. Процветаеттолько кабак,балы, маскарады— да скандалы.
* И подал в отставку(англ. ).
Детей восхищаетмысль, что сегодняпервое апреля.Бобины сотоварищирешили: нарядитьодного мальчикадевочкой исказать директору(Ю. А. Мовчану),что в школупоступилановенькая.
Послучаю своегорождения ярешил возможнодольше повалятьсяв постели — до12 часов! Первыйраз в жизни!
Погода дивная!Солнце. Я сегодняначал делатьзаписи о Честертоне.Снег тает волшебно.Но сколько луж!
Вечер. Был вДоме Искусствна заседании.Истратил часов6 на чепуху.Оказывается,в Доме Искусствнет денег. Изобретаясредства дляих изыскания,Дом Искусствнадумал: устроитьклуб: ввестидомино, лото,биллиард и т.д. Вот до чегодокатиласьнаша высокаяи благороднаязатея. Я с несвойственноймне горячностью(не люблю лиризмов)говорил, чтовсе это можнои нужно, но воимя чего? Недля того, чтобы40 или 50 бездельников,трутней получали(неизвестноотчего и зачто) барыши ижили бы припеваючи,а для того, чтобыбыла какая-токультурнаяплодотворнаядеятельность,был журнал,были лекции,было живоеискусство, быламузыка и т. д.и т. д. Домой яшел с Тихоновым,и он сказал мнеинтереснуювещь о Чехове:оказывается,Тихонов студентомочень увлекалсяГорьким, а Чеховговорил ему:
—Можно ли такуюдрянь хвалить,как «Песня оСоколе». Вотпогодите, станетестарше, самимвам станетстыдно.
— И мне действительностыдно,— говоритТихонов.
Расставшисьс ним, я пошелк АрнольдуГессену в егокнижный магазин(бывший Соловьева).Ко мне пристрастилсяПяст, к-рый ходитпо всему Петербургу,продает «СадокСудей». Гессенкупил у негоэту любопытнуюкнижку за 500 тыс.р.— и подарилмне «Весь Петроград».
Придя домой,я нашел у себяна столе плиткушоколаду, 8 перьеви 1 карандаш.Перья идеальныйподарок, таккак давно ужеу меня нечемписать.
Вчера во «ВсемирнойЛитературе»было многострастей. Акад.И. Ю. Крачковскийс великолепнойчеткостью,деликатностью,вескостьюдоказал коллегии,что многиеместа в статьяхАлексеева глупыи пошлы. В статьяхдействительномного отступлений,полемическихвыпадов, бестактныхи бездарных.Я восхищалсяКрачковским,он был так неумолимоясен, точен,—и главное смел:нужна великаясмелость, чтобыспорить с этимтупоголовымкитайцем. Тихоновпотом сказалмне, что Крачковскийнакануне своеговыступленияне спал всюночь. Но произносилон свою критикуобычным ровным,усыпительнобесстрастнымтоном — каквсегда, не повышая,не понижаяголоса, и еслине смотретьна него, можнобыло бы сказать,что он равнодушночитает какую-токнигу, котораяему неинтереснаи даже — непонятна.Алексеев устроилвеличайшуюбурю: заявило своем уходеи проч.— но черезчаса 3 его укротили,и он пошел науступки. Этобыла труднаяи сложная работа,которую производилисразу и проф.Владимирцев,и Ольденбург,и Тихонов.
Ольденбургуже выздоровел.У него манера:подавать привстрече дверуки и задаватьвам бодрые,очень энергичные,но внутреннеравнодушныевопросы: «нучто, как? Чтовы делаете?»Я от этого нажимаи наскока всегдатеряюсь.
Чем больше ядумаю, тем большеувлекает менямоя будущаястатья о Честертоне.Думаю завтраутром встатьи сейчас жеприняться занее.
У Гумилева зубыбыли проеденына сластях. Онбыл в отношениисластей — гимназист.
Однажды ондоказывал мне,что стихи Блокаплохи; в нихсказано:
В какие улицыглухие
Гнать удалоголихача22.
«Блок, очевидно,думает, чтолихач это лошадь.А между темлихач — эточеловек».
Убили Набокова23.Боже, сколькосмертей: вчераДорошевич,сегодня Набоков.Набокова япомню лет пятнадцать.Талантов большихв нем не было;это был типичныйпервый ученик.Все он делална пятерку. Егокнижка «В Англии»заурядна, сера,неумна, похожана классноесочинение.Поразительномало заметилон в Англии,поразительномертво написалон об этом. Ибыло в немсамодовольствопервого ученика.Помню, в Лондонеон сказал наодном обеде(на обеде писателей)речь о положениидел в Россиии в весьма умеренныхвыраженияхвысказал радостьпо поводу того,что государьпосетил парламент.Тогда это былокстати, хорошорассчитанона газетную(небольшую)сенсацию. Этаудача оченьокрылила его.Помню, на радостях,он пригласилменя пойти сним в театр ипотом за ужиномвсе время —десятки раз— возвращалсяк своей речи.Его дом в Питерена Морской, гдея был раза два— был какой-тоцитадельюэгоизма: триэтажа, множествокомнат, а живеттолько однасемья! Его статьи(напр., о Диккенсе)есть в сущностисантиментальныеи бездушныекомпиляции.Первое слово,которое возникалоу всех при упоминаниио Набокове: да,это барин.
У нас в редакции«Речь» всехволновало то,что он приезжалв автомобиле,что у него естьповар, что унего абонементв оперу и т. д.(Гессен забавнотянулся за ним:тоже ходил вбалет, сиделв опере с партитуройв руках и т. д.).Его костюмы,его галстухибыли предметомподражанияи зависти. Держалсяон с репортерамиучтиво, но оченьхолодно. Сомною одно времясошелся: я былв дружбе с егобратом НабоковымКонстантином,кроме того, егозанимало, чтоя, как критик,думаю о егосыне-поэте24.Я был у негораза два илитри — мне оченьне понравилось:чопорно и непо-русски. Былатакая площадкана его параднойлестнице, докоторой онпровожал посетителей,которые мелочь.Это очень обижалообидчивых.
Новсе же было внем что-то хорошее.Раньше всегоголос. Задушевный,проникновенный,Бог знает откуда.Помню, мы ехалис ним в Ньюкаслев сырую ночьна верхушкеомнибуса. Туманбыл изумительногустой. Какбудто мы былина дне океана.Тогда из боязницеппелиновогней не полагалось.Люди шагаливокруг в абсолютнойтемноте. Набоковсидел рядоми говорил —таким волнующимголосом, какпоэт. Говорилбанальности— но выходилопоэтически.По заграничномуобычаю он называлменя простоЧуковский, яего простоНабоков, и вэтом была какая-топрелесть. Литературуон знал назубок,особенно иностранную;в газете «Речь»так были увереныв его всезнайстве,что обращалиськ нему за справками(особенно Азов):откуда этацитата? в какомвеке жил такой-тогерманскийпоэт. И Набоковотвечал. Но