сказал мне:
— Вы сами знаете,К. И., я человекземляной. Дажене земной, аземляной.Деньги я оченьлюблю. Вот продаюкниги — деньгинужны. (Действительно,на табуретегруда книг поискусству —для продажи.)Но — взять заэто деньги— не могу.
Даже Клячкопочувствовалуважение кэтому, как онвыразился,«фанатику»и рассказалвсего одинанекдот. Онсказал: «я-товерю вам, чтотеперешниеваши кубикии палочки —есть высокоеискусство. Ноповерят личитатели? Одиневрей увидел,как за другимбежала собакаи лаяла. Еврейсказал: Мойше,Мойше, чего тыбоишься? Разветы не знаешь,что собака,которая лает,не кусается?Мойше ответил:я-то это знаю,но знает лисобака?»
Был в Публичнойбиблиотеке.Видел Саитова,Влад. Ив. Этотоже «фанатик».Он так преданрусскомуотделению,которым заведует,что, кажется,лучше умер бы,чем нанес, напр.,какой-нибудьущерб карточномукаталогу, которыйу него в отменномпорядке. Вчераподошел ко мне.«Я хочу показатьвам один культурныйпоступок — чтовы скажете».И показал, чтов какой-тобольшевистскойброшюре, гдеесть портретТроцкого, печатьП. Б. (публичнаябиблиотека)поставленана самое лицоТроцкого, так,что осталосьодно толькотуловище. Влад.Ив. с великойтоской говорит:
—Я и сам не люблюТр., с удовольствиемповесил бы его.Но зачем должнастрадать иконография?Как можно примешиватьсвое личноечувство к регистрациибиблиотечныхкниг.
Я видел, чтодля него этоглубокое горе.Лет 8 назад онзахворал. Емупредоставилидвухмесячныйотпуск — в Крым.Он стал собираться,но остался вбиблиотеке.Не мог покинутьрусское отделение.Остался средипыли, в духоте,вдали от зелени,без неба — таклюбит своикаталоги, книгии своих читателей.С нами он строг,неразговорчив,но если комунужна справка,он несколькодней будетискать, рыться,истратит многовремени, найдет.Оттого-то в егоОтделениевходишь, какв церковь. Виделвчера мелькомв библиотекеЛемке. Он ершитсяи щетинится.Не говорит, абуркает. Сомною не раскланивается.Читаю я теперьбарона Гакстгаузена«Исследованиявнутреннихотношенийнародной жизни»,очень увлекательно.Вот так умныйнемец! Не мудрено,что свихнули Герцена, иславянофилов,и народников!Что делали быони, ежели быон в 1843 году поехалне в Россию, анапр., в Абиссинию.<...>
Лахта. Ольгино.25 августа. Пятница.Ну вот и уезжаю.<...> Погода дивная,я целый деньна балконе.Третьего дняобнаружилось,что тут, в Ольгино,проживает Т.Л. Щепкина-Куперник.Мы пошли к нейс Зин. Ив. приглашатьее на детскоеутро. Она живетв двух шагахза углом — вженском царстве— с какой-тохудожницей,приезжей изМосквы, с сестрой(венерич. доктором)И с какой-тостарухой. Усестры двоедетей. ТатьянаЛьвовна <...>радушна, сердечна,внимательна— хорошие интонацииголоса. Читатьна детском утресогласиласьс охотой, а вконцерте отказаласьучаствовать:«Для концертау меня нет платья;только и есть,что это ситцевое.Для детей сойдет,я его выстираю».У ее сестрыдвое детей —мальчики. Онизнают моего«Крокодила»наизусть, ивообще, я сизумлениемувидел, что«Крокодил»известен всемудому. <...> Все былоприятно, покудаТат. Львовнане стала читатьсвое стихотворноепереложение«Дюймовочки»Андерсена.Унылая, рубленаяпроза, длинная,длинная, усыпительная,с тусклымирифмами. Одиниз мальчиковназвал ее мутной.Она сама почувствовала,что вещь неудачная,и обещала поискатьдругую. Провожалаи 3. Ив., и меня —дружески. Завтрая дам ей заказот Всем. Лит.на переводРабиндранатаТагора. Здесья писал — или,вернее, мусолилсвою статьюо Некрасовеи деньгах. Статьяплоская, бездвижения, безигры.
1 сентября.Ольгино.<...>Детское утров Ольгино —вышло не слишкомудачно. Щепкина-Куперникчитала долгои нудно. Романсыпелись самыенеподходящие.Должно быть,поэтому мой«Тараканище»имел наибольшийуспех. Но у менямуть на душе— и какие-тотяжелые предчувствия.
5 сентября.Вчера познакомилсяс Чарской. Боже,какая убогая.Дала мне дверукописи — тожеубогие. Интересно,что пишет онамалограмотно.Напр., передчто всюдуставит запятую,хотя бы этобыла фраза: «Несмотря ни на,что». Или онатак изголодалась?Ей до сих порне дают пайка.Это безобразие.Харитон получает,а она, автор160 романов, неудостоилась.Но бормочетона чепуху и,видно, совсемне понимает,откуда у неетакая слава.
20 сентября. Удетей спрашиваютв ТенишевскомУчилище местослужбы родителей.Большинствоотвечает: Мальцевскийрынок, так какбольшинствозанимаетсятем, что продаетсвои вещи.
29 сент.<...> Вчерая был у Анненкова— он писал Пильняка.Пильняку лет35, лицо длинное,немецкогоколониста. Онтрезв, но языку него неповоротлив,как у пьяного.Когда говоритмного, бормочетневнятно. Ноглаза хитрые— и даже в пьяномвиде, пронзительные.Он вообще жох:рассказывал,как в Берлинеон сразу нежничали с Гессеном,и с советскими,и с Черновым,и с Накануневцами— больше попьяному делу.В этом «пьяномделе» естьхитрость — себена уме; по пьяномуделу легчесходиться снужными людьми,и нужные людитогда размягчаются.Со всякимикожаными курткамион шатаетсяпо разным«Бристолям»,—и они подписываютему нужныебумажки. Онвообще чувствуетсебя победителемжизни — умнейшими пройдошливейшимчеловеком.—«Я с издателями— во!» Анненковначал былорисовать егокарандашом,но потом соблазнилсяего рыжимиволосами и сталписать краской— акварель ицветные карандаши36.После сеансаон повел насв пивную — наЛитейном. И тамвтроем мы выпиличетыре бутылкипива. Он рассказывалберлинскиесвои похождения:Лундберг изтех честолюбивыхнеудачников,которые с надрывоми вывертом. Онкак-то узнал,что я, Белый иРемизов собираемсячитать в гостяху Гессена впользу «СоюзаПисателей»,и сказал мне:«Что вы делаете?Вы погубитесебя. Вам нельзячитать у Гессена».Я (т. е. Пильняк)взял и рассказалоб этом Гессену,Гессен тиснулгнусную заметкуо Лундберге,и т. д. и т. д. Лундберганазвали советскимшпионом и т.д.— Ну можно либыло рассказыватьГессену — пустьи глупые речинесчастногоЛундберга?Потом говорило Толстом, какони пьянствовалии как Толстойрассказывалпохождениядьякона и учителя.Учитель читаеткнигу и всюдуставит нотабене. А дьякони т. д. Много смешныханекдотцев.<…>
Анненков. Мыв тот же вечеротправилисьс ним в ВольнуюКомедию. Вотталант — в каждомвершке. Там всеего знают отбилетерши додиректора, совсеми он на ты,маленькиеактрисы егообожают, когдамузыка — онподпевает,когда конферансье— он хохочет.Танцы так увлеклиего, что он наулице, в дождь,когда мы возвращалисьназад: «К. И.,держите моюпалку», и сталтанцевать наулице, отличноприпоминаявсе па. Всё унего ловко,удачливо, и совсеми он друг.Собираетсяв Америку. Ядал ему дваурока английскогоязыка, и он уже— I do not want to kiss black woman, I wantto kiss white woman*.
* Я не хочу целоватьчерную женщину,я хочу целоватьбелую женщину(англ.).
Жизнь ему вкусна,и он плотояден.На столе у неготри обложкик «Браге» Тихонова,к «Николе»Пильняка и к«Кругу». Онспросил: нравятсяли они мне, яоткровенносказал: нет. Онне обиделся.
За обедом онрассказалПильняку, чтоодин рабочийна собраниисказал:
— Хотя я в этомвопросе некомпенгаген.
30 сентября.Был с Бобой вДетском Театрена «Горбунке».Открытие сезона.Передо мноюсидели Зиновьев,Лилина и посередине,между ними,лысый розовыйпасторовидныйздоровый господин— с которымЛилина меняи познакомила:Андерсен-Нексе,только чтоприбывший изДании. «Горбунок»шел отлично— постановкастарательная,богатая выдумкой.Текст почтинигде не искажен,театральноедействиераспределяетсяпо раме, котораяокаймляетсцену. Я сиделкак очарованный,впервые в жизния видел подлинныйдетский театр,и все времядумал о тусклойи горькой жизнинесчастногоавтора «КонькаГорбунка». Какон ярок и ослепителенна сцене, сколькосчастья далон другим —внукам и правнукам— а сам не получилничего, кромезлобы. Эту мыслья высказалсидящему рядомсо мною господинус вострым носом,который оказалсявесьма знаменитымсановником.Потом Пильняки ВсеволодИванов явилисьза этим датчаниноми повезли в«Дом Искусств».В «Доме Искусств»на субботеСерапионовбыл устроендиспут об искусстве.Андерсен оказалсябанальным ипресным, а Пильнякстал излагатьему очень сложноеcredo. Пильнякговорил по-русски,переводчикипереводилине слишкомточно. Зашелразговор оматерии и духе(Stoff und Geist), и всякийраз, когдапроизносилислово штоф,Пильняк понимающекивал головой.Замятин былтут же. Он либеральничал.Когда говорилио писателях,он сказал: да,мы так любимписателей, чтодаже экспортируемих за границу.Пильняк специальноходил к Зиновьевухлопотать оЗамятине, и явидел собственноручнуюзаписку Зиновьевас просьбой,обращеннойк Мессингу:разрешить3амятину поездкув Москву. Анненковкогда увиделэту записку,долго говорилсо мною, что,ежели Замят.такой врагсоветскойвласти, то незачемему выпрашиватьу нее записочкии послабления.Вся борьбаЗамятина бутафорскаяи маргариновая.<...>
9 октября. Былу Кони. <...> ЕленаВасильевнаПономарева,желая сделатьмне приятное,ввела в комнатук нему трехдетей, которыестали оченьмило декламироватьвсе зараз моего«Крокодила»,он заулыбался— но я видел,что ему неприятно,и прекратилдетей на полуслове.
Читал вчерас великимудовольствиемкнигу о Бакунине,написаннуюВячеславомПолонским.Очень, оченьхорошая книга.Потом рассказФедина о палаче— гораздо лучше,чем я думал37.
27 ноября 1922. Я вМоскве тринедели — завтрауезжаю. Живув 1-й студии Худож.Театра на Советскойплощади, гдеу меня отличнаякомната (лиловыйдиван, бутафорскийиз «КатериныИвановны»Леонида Андреева)и электрич.лампа в 300 свеч.Очень я втянулсяв эту страннуюжизнь и полюбилмного и многих.Москву виделмало, т. к. сиделс утра до вечераи спешно переводилПлэйбоя38. Нопробегая поулице — к Филипповуза хлебом илив будочку заяблоками, язамечал одноу всех выражение— счастья. Мужчинысчастливы, чтона свете естькарты, бега,вина и женщины;женщины ссладострастными,пьяными лицамиприлипаютгрудями к оконнымстеклам наКузнецком, гдешелка и бриллианты.Красивогоженского мяса— целые вагонына каждом шагу,—любовь к вещами удовольствиямстрашная,—танцы в такомфаворе, что язнаю семейства,где люди сходятсяв 7 час. вечераи до 2 часов ночине успеваютчаю напиться,работают ногами