его убили —Люба половинуи я половину».
Много говорилао стихах Блока— я стал успокаиваться,но пришли С. П.Яремич и Сюннерберг.Я попрощалсяи ушел к Выгодскому.<...>
14 мая. Колинтоварищ ЛеняМесс — красивый,матоволикийскульптор.Небольшогороста, молчаливый,изящный, значительный.Мы с Колей зашлиза ним и пошливтроем в Эрмитаж.Долго ходилипо залам скульптуры,потом смотрелинемцев, голландцев,англичан —иперед «Данаей»Рембрандтая умер от упоения.Мне слышаласьмузыка, какбудто я вижупервую в жизникартину. Другиекартины хорошиили плохи, аэта — абсолютна,на веки веков.И еще поразиламеня маленькая(сравнительно)картина Тициана— женский портретв круглой зале— и больше ничего.Остальное —Литература.Эрмитаж полон.Интерес к искусствусильно выросв массах. Нобедные зрители.Ходят неприкаянные,скучая, не знаякуда смотреть,а руководителиэкскурсий мелютвздор — и такгромко, чтомешают смотреть.
Очень интереснасегодняшняягазета16.
Был у Ахматовой.Она показываламне карточкиБлока и однописьмо от него,очень помятое,даже исцарапанобулавкой. Письмо—о поэме «У самогоморя». Хвалити бранит, нокакая правдаперед самимсобой...17 Я показалей мои поправкив ее примечанияхк Некрасову.Примечания,по-моему, никудане годятся.Оказывается,что Анна Ахматова,как и Гумилев,не умеет писатьпрозой. Гумилевне умел дажепереводитьпрозой, и когданужно былонаписать предисловиек книжке Всем.Лит., говорил:я лучше напишуего в стихах.То же и с Ахматовой.Почти каждоеее примечание— сбивчиво иполуграмотно.Напр.: ДобролюбовНиколай Александрович(1836—1861) современникНекрасова иимел с ним болееили менее общиевзгляды.
— Клейнмихельглавное лицопо постройке...
— Байрон имелсильное влияниекак на Пушкина,так и на Лермонтова.
Я уже не говорюо смысловыхошибках. Элегия— «форма лирич.стихотв.» и т.д. В одном местекниги, где уменя сказано:«пьесы ставились»,она переделала:«одно времяигрались».
Яне скрыл от неесвоего мненияо ее работе исказал, что,должно быть,это писала неона, а какой-томужчина.
— Почему вы такдумаете. Мужчинанужен толькочтобы родитьребенка. <...>
18 мая.<...> Ах, какаяканитель срепинскимиденьгами18.Опять АбрамЕфимович затягиваетплатежи. А ярешил сегодняпослать их.Вести о том,что разгромленамоя дача, неужасают меня,и я ужасаюсьпод диктовкуМарии Борисовны.Мне гораздобольнее, чторазгромленамоя жизнь, чтоя не написали тысячной долитого, что могнаписать.
Был у Серапионов.Читал мне своистихи Антокольский— мне вначалеони страшнонравились, ончитает оченьэнергично,—но потом я увидел,как они сделаны,и они разнравились.
Полонскаячитала таксебе. Несколькораз вбегалаМариэтта Шагинян.Каверин говорилрезкие вещи,с наивным видом.Напр., Антокольскомусказал:
— А все же в вашихстихах — необижайтесь— много хламу.
Лунц (больнойревматизмом)сказал Коле:
— Знаешь, твоистихи начинаютповторяться.Все веточки,букашки, душа,и непременночто-нибудь«колышется».
Тон очень простой,наивный итруженический.<...>
30 мая. Был вчерау Кони и заметил,что у него естьоколо двенадцатиметодов дляневиннейшейсаморекламы.Напр.: как трогательнобыло. Я читаллекцию, а дваматроса — декольтевот такое! —краса и гордостьрусской революции— говорят мне:«Спасибо, папаша!»
Второй способ— бранить кого-ниб.,противопоставляяего себе. Воттак: вообразитесебе, как утерянотеперь моральноечувство: однадама, узнав,что я отношусьотрицательнок покойномуНиколаю II,сказала:
— Прочтителекцию о нем,мы вас озолотим.Я сказал:
— Сударыня,понимаете ливы, что вы говорите.
— А что?
— Да ведь костиего еще не истлели,а вы хотите,чтобы я публичноплевал на егомогилу.
Третий способтакой: ах, какя освежилсяв Москве. Я прочелтам четырелекции, ах, какуюприветственнуюречь сказалмне проф. Сакулин!И вы знаете, вкаком я былнеприятномположении.
— Почему выбыли в неприятномположении?
— Да как же:чествоваломеня Юрид. О-во.Ну, сказалипохвальныеречи, причемвзяли октавойвыше, а я долженбыл ответить,но что сказать?Ужасно неприятно.Промолчать— выйдет, чтоя согласен вовсеми хвалами,сказать, ночто? Я встал исказал:
— Жалею, что вэтом зале неприсутствуетПотемкин-Таврический.
Они переглянулись:с ума сошелстарик. Но япродолжаю:
— Когда Потемкинувидел пьесуФонвизина, онсказал: «Умри,Денис, лучшене напишешь».Мне бы он сказал:«Умри, Анатолий,лучше не услышишь».<...>
Был у жены Блока.Она очень занятатеатром, пополнела.
Пристал ко мнеполуголодныйПяст. Я повелего в ресторан— и угостилобедом. <...>
_________
Замятин напомнилмне, как я вовлекБлока в воровство.Во «ВсемирнойЛитер.» на столеу Тихонова былипачки конвертов.Я взял два конверта— и положил вкарман. Конверты— казенные, алавок тогдане было. Блокзастыдился,улыбнулся. Яему: «Беритеи вы». Он оглянулся— и больше изделикатностипо отношениюко мне — взялдва конвертаи конфузясьположил в карман.<...>
[Коктебель.Сентябрь.] <...>Чувствую себяхудо, чужимэтой прелести.<...> Интеллигентныхлиц почти нет— в лучшем случаете полуинтеллигентные,которые дляменя противны.Одиночествоне только ввагоне, но и вРоссии вообще.Брожу неприкаянный.
35 минут 8-го. Сижунад бездной— внизу море.
22 дня живу я вКоктебеле иначинаю разбиратьсяво всем. Волошинскаядача стала дляменя пыткой— вечно люди,вечно болтовня.Это утомляет,не сплю. Особенномучителен самхозяин. Емухочется с утрадо ночи говоритьо себе или читатьстихи. О чем быни шла речь, онпереводит насебя.— Хотите,я расскажу вамо революциив Крыму? — ирассказывает,как он спасалот расстрелагенерала Маркса— рассказываетдлинно, подробно,напористо —часа три, безпауз. Я Максалюблю и радслушать егос утра до ночи,но его рассказыутомляют меня,—я чувствую себяразбитым иопустошенным.Замятин избегаетМакса хитроумно— прячется позадворкам,стараясьпроскользнутьмимо его крыльца— незамеченным.Третьего днямы лежали напляже с Замятиными собираликамушки — голые— возле камняпо дороге кХамелеону.Вдруг лицо у3амятина исказилосьи он, как настигнутыйвор, прошептал:«Макс! Все пропало».И действительно,все пропало.По берегу шелдобродушный,седой, пузатый,важный — Посейдон(с длинной палкойвместо трезубца)и чуть тольколег, стал длинно,сложно рассказыватьзапутаннуюисторию Черубиныде Габриак,которую можнобыло рассказатьв двух словах19.Для нас погиблии камушки, игоры, мы не моглини прервать,ни отклонитьрассказа — имрачно переглядывались.Такова же участьвсех жильцовдачи. Особеннострашно, когдахозяин зоветпятый или шестойраз слушатьего (действительнохорошие) стихи.Интересно, чтососеди и дачникиостро ненавидятего. Когда онголый проходитпо пляжу, емукричат вдогонкузлые слова идолго возмущаются«этим нахалом».—«Добро бы былхорошо сложен,а то образина!»— кудахтаютдамы. <...> Мы сЗамятиным вчеравправо — спасаясьот Макса и кривоногойдевицы. Каменистопод ногами, нохорошо. У негосвойство —сейчас же находитьдля себя удобнейшееместо — нашелпод горкой —безветренное,постлал лохматуюпростыню — илег, читалФлоренского«Мнимые величиныв геометрии».Мы лежали голые,у него телолоснится каку негра, хорошее,крепкое, хотягрудь впалая.Читая, он приговаривал,что в его романе«Мы» развитото же положениео мнимых величинах,которое излагаетныне Флоренский.Потом я сталчитать Горькоговслух, но жарасморила. Мыпошли на пляж— и невзираяна дам, сталикупаться —волна сильная,я перекупался.<...> «Каменнаяболезнь». Ния, ни Замятинне собиралидо сих пор камней,но дней пятьназад я нашелдва камушка,3амятин тожеи с тех пор страстно,напряженноищем, ищем, ищем— стараясь другдруга перещеголять.Здесь было двадетских утра,где я читал«Тараканище»,«Крокодила»,«Мойдодыра»,«Муркину книжку»— и имел неожиданноогромный успех.<...>
20 м. 1-го 4 окт. 1923.3амятин: «Отнынебуду любитьвсех детей, какЧуковский».<...> 3амятин: «Всеспят, вся деревняспит, одна БабаЯга не спит».По поводу моейбессонницы.<...> Нужно описать,как уезжалииз Коктебелямы с Замятиным.Он достал длиннуюлинейку, Максустроил торжественныепроводы, которыедлились часовпять и вконецутомили всех.На башне былподнят флаг.Целовалисьмы без конца.<...>
Воскресение,7 октября 1923. Приехализ Крыма, привезМуре камушки— она выбираетиз них зеленые— и про каждыйприбегает зачетыре комнатыспрашивать:это зеленый?Виноградупривез трипуда, мы развесилиего на веревочках,и на пятый деньуже ничего неосталось. Груши,привезенныемною, еще недозрели, лежатна подоконнике.Я черный весь,страшно загорел,приехал обновленный,но сонный, ничегоне делаю, никогои ничего нехочу. Вялостьнеобыкновенная.Да и есть отчегобыть вялым: япровел этоткрымский месяцбезумно. Приехаля в Коктебель3 сентября. Ехалмучительно.В Феодосиюприбыл полутрупом.Готов был вернутьсяназад в той желинейке. Ввоскресениев 4 часа днядотащился доМакса. Коктебельместо идиллическое,еще не окурорченное,нравы наивные,и я чувствуюсебя и Макса,и всех коктебельцевдревними,доисторическимилюдьми. О насбудут впоследствииписать как одревних коктебельцах.Макс Волошинстал похож наКарла Маркса.Он так же преувеличенноучтив, образован,изыскан, каки подобаетpoetae minori*. В тотже вечер, когдая приехал, Замятинчитал своюповесть «Мы».Понемногу яначал отходить,но прошла неделя,и волошинскаядача стала дляменя пыткой:вечно люди,вечно болтовня.Я пересталспать. Волошинне разговаривални с кем шестьлет, ему естественнохочется поговорить,он ястребомналетает насвежего человекаи начинает еготерзать. Ему47 лет, но онпо-стариковскирассказываетвсе одни и теже эпизоды изсвоей жизни,по несколькураз, оченьокругленные,отточенные,рассказываетчрезвычайнолитературно,сложными периодами,но без пауз, потри часа подряд.Не знаю почему,меня эти рассказыутомляли, кактяжелые бревна.Самая их округленностьвызывала досаду.Видно, что ониготовые сберегаютсяу него в мозгу,без изменения,для любогособеседника,что он наизустьзнает каждуюсвою фразу. Снаивным эгоизмомон всякий случайныйразговор поворачиваетк этим рассказам,в которых главныйгерой он сам:«Хотите, я расскажувам о революциив Крыму?» — ирассказывает,как он, Макс,спасал большевистского