подошел к вам:а что здесьслучилось,господа?
Г. Розанов несомненноименно такойпосторонний.Он подошел креволюции,когда она разыграласьуже вовсю (дотех пор он незамечал ее).Подошел к ней:что здесь случилось?Ему стали объяснять.Но он «мечтатель»,«визионер»,«самодум»,человек изподполья. Недарому него былистатьи «В своемуглу». Вся силаРозанова в том,что он никогои ничего неумеет слушать,никого и ничегоне умеет понять.Ему объясняли,он не слушали выдумал свое.Это свое совпалос Марксом(отчеркнутыестраницы) — они не знал этого,и отсюда тастранная (вечнаяу Розанова)смесь хлестаковскойповерхностностис глубинамиДостоевского— не будь у РозановаХлестакова,не было бы иДостоевского.
_________
Отыскал 4 коп.Пойду за бумагойи сейчас женапишу.
6 июня.<...> Читал«Весы» со всемиэтими Кречетовыми,Садовскимии т. д. Дрянь ипошлость невозможная.Геккер, Зак,Балабан в «Одес.Новостях» ите лучше. Быть«декадентом»можно толькопри первоклассномталанте; длялюдей маленьких— это позор иунижение. <...>
7 июня.<...> Задумалстатью о Самоцели.Люди симметричнойдуши. Великаятавтологияжизни: любовьдля любви. Искусстводля искусства.Жизнь для жизни.Бытие для бытия.
Нужно это толькозаново перечувствовать,а я только вспоминаюто, что когда-точувствовал.<...>
8 июня. Получилсегодня письмоот Ремизова.Странный человек.Он воспринимаеточень многовпечатлений,но душа у него,как закопченноестекло, пропускаетих ужасно мало.И все это скупо,скудно, мучительнотрудно. Вольноговоздуха нетни в чем, чтоон делает. Воттолько чтополучил от негописьмо. Всевымученно, всестарательно.
(Вклеено письмо.—Е. Ч.)
МногоуважаемыйКорней Иванович!
Вот Вам человекдля «Плена».
Кланяюсь МарьеБорисовне.
Ремизов
Вот что я решил:каждый деньпереводить(прозой) по сонетуиз Россетти.
Сонет — этопамятник минуте,—памятник мертвому,бессмертномучасу, созданныйвечностью души.Блюди, чтобыон не кичилсясвоим тяжелымсовершенством,—создан ли ондля очистительноймолитвы илидля грозныхзнамений. Отчеканьего из слоновойкости или изчерного дерева,—да будет онподобен днюили ночи. И пустьувидит времяего украшенныйцветами шлем— блестящими в жемчугах.Сонет — монета.Ее лицо — душа.А на оборотесказано, комуона служитвоздаянием:служит ли онацарственнойподатью, которойтребует жизнь,или данью привысоком дворелюбви. Или средиподземныхветров, в темныхверфях он служит,он кладетсяв руки харона,как пошлинасмерти. Прекрасно!Я начал хромымистихами:
О памятникмгновения —сонет —
Умершего бессмертногомгновенья.<...>
18 июня.<...> Заинтересовалменя Чаттертон.Вот что пишето нем Rossetti: «Сшекспировскойзрелостью вдиком сердцемальчишки;сомнениемГамлета близкосоединенныйс Шекспироми родной Мильтонугордыней Сатаны,—он склонилсятолько у дверейСмерти— и ждалстрелы. И к новомубесценномуцветнику английскогоискусства —даже к этомуалтарю, которыйВремя уже сделалобожественным,к невысказанномусердцу, котороепротивоборствовалос ним — он направилужасное острие,и сорвал печатижизни. Five EnglishPoets. Sonnet First»*.
* Пять английскихпоэтов. Первыйсонет (англ.).
Кажется, у Китсаесть о нем нечтоподобное. Теперьночь, но все жехочется справиться.
Начало сонетабанально. Ноконец хорош:«Ты погиб —полусвеянныйцветочек, вкоторый влюбилисьхолодные ветры.Но это прошло.Ты между звездтеперь — навысочайшихнебесах. Твоимвращающимсямирам ты упоительнопоешь теперь;ничто не портиттвою песню —там, над бесчестныммиром и надлюдскими страхами.На земле (этот)(добрый человек)заслоняет отнизкой клеветытвое светлоеимя — и орошаетего слезами».
Нужно просмотретьперепискуБайрона, да,кажется, у Шеллиесть что-то.Какая-то вещь,посвященнаяЧаттертону.<...>
24 июля (или 23?).На новой квартире.«Нива» далаавансу. Машакупила мебель.Сняли 3 комнаты.А заплатитьнечем. Взялподряд с «Нивы»написать обОмулевском,и теперь читаюэтого идиота.Тоска. ПеревожуДжэкобса,— азачем, не знаю.Сегодня сдалв «Ниву» стишки.Маша дребезжитновой посудой,я заперся усебя в комнате— и вдруг почувствовалстрашную жажду— любить себя,свою молодость,свое счастье,и любить не помелочам, неежедневно,—а обожать,боготворить.Это наделалановая квартира,которая двумяэтажами вышетой, в котороймы жили в началепрошлой зимы.До слез.
(Вклеено письмо.—Е. Ч.)
Милый Чук!
Вы меня огорчили:во-первых, Выменя взволновалиВашим письмом,во-вторых, я,вспоминая оВаших словах,делаюсь серьезным,а я привык чудитьи шалить приВашем имени,в-третьих, ядолжен писатьВам, а письмая ненавижу также, как своихкредиторов.
Вы — славныйЧук, Вы — триждыславный, и какобидно, что Выпри этом такдьявольскиталантливы.Хочешь любитьВас, а долженгордиться Вами.Это осложняетотношения. Ну,баста со всемэтим.
Марье Борисовнесердечныйпоклон.
В меня прошуверить. Я, всеже, лучше своейславы.
«Прохожий иРеволюция»10прилагаю. Недадите ли еедля «Биржевых».
Засим обнимаю.А. Руманов
2—3/VI—906
У меня точнонет молодости.Что такое свобода,я знаю тольков применениик шатанию помостовой. Впечатленийсвоих я не люблюи не живу ими.Вот был в Гос.Думе — и дажелень записатьэто в дневник.Что у АладьинаЧемберленовскаяорхидея — воти все, что я запомнили полюбил, каквпечатление.Познакомилсяза зиму с Ясинским,Розановым, Вяч.Ивановым, Брюсовым,сблизился сКуприным, Дымовым,Ляцким, Чюминой,—а все-таки ничегозаписать нехочется. <...> Однаконужно приниматьсяза Омулевского.Про него я хочусказать, чтоон художник,придавленныйтенденцией.Любят в немтенденцию, нотеперь, когдадля таких подпольныхтенденций времяпрошло,— нужнопроверитьОмулевскогосо стороныискусства11.<...>
3 августа.<...>Спасаюсь отсамого себяработой. <...>
Июль 17. Самыйнесчастныйизо всех проведенныхмною дней. Утромполучил письмоот ростовщикаСаксаганскогос оскорблениями,которых незаслужил. ОЧехове Миролюбовуне написал. В«Речи» нетмоего фельетонао короткомыслии.Встретил Пильского,которого презираю.Был непонятнозачем у ЛеонидаАндреева. С нимк Федоровым.Потом черезболото ночьюдомой. Бессонница.Теперь одинчас ночи. ДажеЧехов не радуетменя. Что сказатьо нем в журналеМиролюбова?
О Чехове говоряткак о ненавистникежизни, пессимисте,брюзге. Клевета.Самый мрачныйиз его рассказовгармоничен.Его мир изящен,закончен, женственноочарователен.«Гусев» законченнеевсего, что писалТолстой. Чеховсамый стройный,самый музыкальныйизо всех. «Гусев»— ведь даже неверится, чтобытакой клочокбумаги могвместить и т.д. Завтра пойдукуплю или выпишуТомсона иМережковского.Нужно посетитьАничкова: онзаказываетмне статью орусской поэзии80-х годов.
С послезавтреварешаю работатьтак: утром чтениедо часу. С часудо обеда прогулки.После обедаработа до шести.Потом прогулкадо 10 — и спать.Потом еще: нужностаратьсявидеть возможноменьше людейи читать возможноменьше разнообразныхкниг. Своимипоследнимистатьями в«Речи»1 я болеедоволен: о Чехове,о короткомыслии,о Каменском.Дельные статьи.Но предыдущиебыли плохи, инужно старатьсяих загладить.Сегодня я написалдве рецензиио книге Шестоваи о «Белых ночах»2.
22 июля. ВчераКоленька долгосмотрел измоего окна насосну и сказал:«Шишки на деревополезли как-то».Он привык видетьих на земле.Сегодня воскресение.Вчера напечатанмой фельетонв «Речи» — «Окороткомыслии».Словно не мой,а чужой чей-то.Программу своюначинаю понемногувыполнять.<...>
9 сентября.Сейчас у менябыл И. Е. Репин.Он очень вежлив,борода седоватая,и, чего не ожидалпо портретам,борода переходитв усы. Прост.Чуть пришел,взобрался надиван, с ногами,взял портретБрюсова работыВрубеля3.—Хорошо, хорошо,так это и естьБрюсов.— Сомовапортрет Иванова.—Хорошо, хорошо,так это и естьИванов.— ПроБакстов портретБелого сказал:старательно.Смотрел гравюрыБайроновыхпортретов: вотпошлость, шаблонно.КарикатуруЛюбимова наменя одобрил.Сел, и мы заговорилипро Россетти(академичен),про ЛеонидаАндреева: —«Красный смех»— это все безумиесовременнойвойны. Губернатор— это Толстой,Гоголь и Андреевсразу.— Про С.Маковского:— Стихи хорошие,а критика — счужого голоса,слова неосязательны.—Я ему показалего работыАлексея Толстого.Он говорит: —Это после смертипоэта. Подвпечатлением.Какой-то негодяйзаретушевал— ужасно! — Потомвнизу пили чай;груши, сливы,Тановы дети.Колька пищал.Я говорил оУотсе: дожилдо 90 лет. Видимообрадовался.Я сказал, чтоУотс работалдо 90. Забыл пальтонаверху — взбежалнаверх — чтобына него не смотреликак на старика.Я проводил егодо калитки —ушел, старик,сгорбившись,в крылатке.
Был утром уАндреева. Унего запой.Только приехалв СПб.,— сейчасже запил. Сынасвоего не видит— ходит и наголовную больжалуется. Квартирабольшая, пуста,окна высокие,он кажется самменьше обычногороста — и жалкий.Ходит, грудьвперед, непереставая.Я прочитал емуписьмо Мошина— «Да, это патетично».Какая-то примиренностьв нем, будто онстарик: я, говорит,простудился.Я в пальто графаТолстого, онпомогал мнеодеться и смеется:зато рукавакороткие.
Октября 21. Сегодняпроснулся —все бело. Инастроениекак о Рождествев молодости.Вчера с Таномпо обыкновениюкопал песокна речке; копаюзатем, чтобыотвести русло,строю неимоверныеплотины, кто-тоих ломает, яопять строю.Уже большемесяца. Пришел,лег спать. Потомчитал с МашейОвсянико-Куликовскогоо Достоевском— пресно. Послечтения долголежал. Думало своей книгепро самоцель.Напишу ли я ее— эту единственнуюкнигу моейжизни? Я задумалее в 17 лет, и мнеказалось, чточуть я ее напишу— и Дарвин, иМаркс, и Шопенгауэр,—все будутопровергнуты.Теперь я неверю в своюспособностьдаже Чулковаопровергнутьи только притворяюсь,что высказываюмнение, а какиеу меня мнения?
Репин за этовремя вышелиз Академии4,был у Толстогои в Крыму ивозвратился.Я был у него всреду. Неприятно.Был у него какой-тогенерал, говорило жидах, разграбленныхимениях, бедныхпомещиках.Репин поддакивал.Показывалснимки с Толстого:граф с графиней— жалкий. Она,как его импрессарио:«живой, говорящий