ко мне отнесся.Устроил мнеаванс под Некрасова.Я к Ионову.—«Когда можетпосетить васдепутация отколлегии «ВсемирнойЛитер».— «Какойколлегии?!» —вскричал онвозбужденно,и я увидел, чтодля него самоеслово коллегия— рана.— «Коллегия!?Да ведь коллегияраспущена! Онапоставила мнеультиматум,я этого ультиматумане принял, иОльденбургмне по телефонуответил, чтовы не желаетеработать сомной!» — «Но выпосле этогопослали намлюбезное письмо...»— «Вы что же?Ваш Тихоновхочет меняпоссорить сГорьким, я отГорького получилтелеграмму,вы на своихзаседанияхговорите, чтоне желаете идтив ионовскуюбанду — я всезнаю, один изваших же членовсообщает мнекаждое вашеслово, да, да(тут он сделалжест, как будтовынимает ящикстола и хочетпоказать какие-тодокументы), ну,впрочем, небуду делатьлитературногоскандала (тутон выслал изкомнаты Гоникбергаи подбежал комне вплотную,глаза в глаза— а глаза у негоразные, с сумасшедшинкой),знайте, Чуковский,что я и без вашейКоллегии поставлюИностранныйотдел, да, да,вы увидите»,—словом, внесв это дело столькострасти, чтоя невольнолюбовался им.Он и не знает,что наша Коллегиявся состоитлибо из болтунов,либо из занятыхлюдей, которыене станут работать,либо из плохихлитераторов,которые неумеют работать,—и что нечеготак волноватьсяиз-за этогомалоценногоприза. «Коллегиюя не приму!» —выкрикнул оннаконец. «Апримете вы трехлитераторов:Чуковского,Волынского,Замятина?» Онзадумался.«Завтра, в два!Я завтра уезжаю».
Я помчался отнего к Волынскому.У Волынскогосидел Замятин— в комнате,обставленнойиконами, книгами,—с карточкоюЛьва Толстогои проч. Решено,что завтраидем. Причемкогда я сообщилВолынскому,что Ионов считаетего главнымбунтовщиком,он явно взволновался.Вечером былоу нас совещаниепо «Современнику».Обсуждалистатью Горбачева,как бы так устроить,чтобы она непоявлялась.Тихонов статьючитал: «не глупаястатья, оченьдельная!» Еслиона появитсяк московскомусовещанию, мызакрыты, в этомнет сомнений.
Был у меня наднях Саша Фидман— рассказывает,что в Москвевсюду афишио постановкемоего «Мойдодыра».Как же Мойдодыра-тоставить?
От Сологубаполучил стишкипоздравительные— и в то же времяязвительные3.<...>
14 января. Вчерабыло последнеезаседаниеКоллегии. Послетого как Ионовне захотелпринять в числечленов КоллегииТихонова —Коллегия принужденаразойтись. Былоочень торжественно.Волынскийназвал наслучшим цветомискусства иинтеллигенции.Читал Whycherley,очень смешноу него в «CountryWife» I am heavy*. Но переводитьего не буду.Надоело. ПравлюЛидин переводSmoke Bellew. Она плохознает и русскийи английский.Пишет, напр.,его «ходильныеспособности»(= он хорошийходок). Я проправил75 страниц — ибольше не могу.Колин переводкуда бойчее.Хотя и он пишет:«это дело имеетпридел». Гублитзадержал уКлячко однукнижку, оттогочто там высмеиваютсякосы китайцев,а китайцыдружественнаянам держава.
* «Деревенскойжене» я беременна(англ.).
Писалвчера стишкиСологубу. Боюсь,не обиделсябы.
У нашего управдомаопять встречанового года,—но я спал в соседнейкомнате наЛидином пальто.
16 января. Замечательнеевсего то, чтосвободы печатихотят теперьне читатели,а только кучканикому не интересныхписателей. Ачитателю дажеудобнее, чтобыему не говорилиправды. И нетолько удобнее,но может бытьвыгоднее. Такчто непонятно,из-за чего мыбьемся, из-зачьих интересов.
Только чтокончил редактироватьЛидо-Колинперевод СмокаБелью. У Колихорошо, Лидаже сплоховала.Работа надисправлениемее переводаотняла у менячасов двенадцать.<...>
Вчера вся нашаредколлегия,уволеннаяИоновым, снималасьу Наппельбаума4.Вечером устроилипроводы и т. к.денег на обедне оказалосьни у кого изученых, топостановили,чтобы каждыйпринес с собойбутылку вина.Особенно ратовалза это Волынский,который любитслушать своисобственныеречи за бутылкойвина. Но на этотраз ему речине удались.Когда я (понастойчивомувызову ВерыАл., Каштелянаи Тихонова)пришел в 10-м часуво Всемирную(в бывший тихоновскийкабинет), столбыл заставленбутылками самыхразличныхфасонов и Волынскийдержал в рукахтетрадку. Вэтой тетрадкедурным языкомбыл написанзастольныйтост, которыйВолынский иначал читатьпо тетрадке.Поглядываяна каждого изнас испытующимглазком, онпрочитал потетрадке тостза Европу, закультуру, ичуть он кончил,Ольденбургсвоим торопливымзадушевнымголосом произнестост за Евразию.Я сидел как наиголках, я вообщененавижу тосты,а вечером, средиэтих чуждыхлюдей, в этойчуждой мнекорпорациия почувствовалтакую тоску,что выскочили (весьма невежливо!)убежал из комнаты.Со мною вышелЗамятин и сказалмне: «Как хорошо,что Коллегиякончилась!Сколько фальши,сколько ненужныхпретензий. Блоки Гумилев умерливовремя». Странно,у меня Блок иГумилев всевремя были впамяти, когдая слушал чтениеВолынского.
Я еще не уезжалв Финляндию,а уже начинаюскучать поПитеру, по детям,по жене. Тоскапо родине впрок!Скучно мне помоей уютнойкомнате, постолу, за которымя сейчас пишу,и т. д. Мура играетв мяч и говорит:и кресло умеетиграть в мяч,и стена умеет,и печка умеет.Ей сделали избумаги монеты:3 к., 2 коп., 1 к., и она,не подозревая,что это дляусвоения математики,играет в магазин,в лавку.
21 января. Я вКуоккала. Вчераприехал. Домабыло оченьтяжело прощатьсяс М. Б., с мамой,с Мурой. Мамасказала: «Нупрости и прощай»,и так обняламеня, как будтомне 2 года. Онауверена, чтомы с нею большеникогда неувидимся. Впоезде я познакомилсяс художникомЯрнфельдом,который ездилна 4 дня в Ленинград.Он хорошо говоритпо-русски, почтибез акцента,плешив, невысокогороста. Вез ссобою старыекаталоги «МузеяАлександраIII». Переехавфинскую границу(на обеих границахбыли чрезвычайнолюбезны, Оневичпропустил всемои книжки), ясел обедать,он подсел кмоему столикуи заговорило Максиме Горьком.«Не могу понять,как он мог, переехавв Финляндию,сейчас же начатьругать русскийнарод? Я пошелк нему, когдаон был в Гельсингфорсе,и он стал передомною, финном,ругать Россиюи восхвалятьФинляндию. Этопоказалосьмне очень странным».Ярнфельд рассказалмне, что в Гельсинкахс огромнымуспехом идетпьеса Евреинова«Самое Главное»— очень милая,очень изящная.О своих питерскихвпечатленияхон говорилсдержанно, носказал:
«Удивительно,как русскиелюди сталитеперь вежливы.Прежде этогоне было. Я нарочноспрашивал уних дорогу (какпройти на такую-тоулицу), чтобыдать им возможностьпроявить своювежливость».
КомендантPaяоки, Стольберг,к к-рому я обратилсяс расспросамио Репине, посоветовалмне поехатьв Куоккала непоездом, а всанях. «Дорогаобледенела,пешком идтинельзя, а настанции ненайдете извозчика».Он отрядилкакого-то мальчишкусбегать в деревнюза местнымизвозчиком.Покуда Стольберграссказал мне,что на днях кИ. Е. приезжаликакие-то Штейнберги,привезли емуфруктов, мандарин,апельсин, яблок,он наелся иночью у негорасстроилсяживот. И вот И.Е. стал думать,что фрукты былиотравленные!(?!) Ехал я в Куоккалус волнением,—вспоминал,всматривался,узнавал; снегумало, дорогасплошной лед;приехав в дворницкуюк ДмитриюФедосеевичу,остановилсяу него. Но незаснул ни намиг. Ночью встал,оделся — и пошелна репинскуюдачу. Воротановые, рисунокдругой, а внутривсе по-старому,шумит фонтан(будто кто ногамишаркает), дажеочертаниядеревьев теже. Был я и у себяна даче — проваливалсяв снег — воткомната, гдебыл мой кабинет,осталось две-триполки, осталсястол да драныйдиван, вот детская,вот знаменитыйкарцер — таки кажется, чтосейчас вбежитмаленькийКоленька смаленькойЛидкой. Самоепоразительное— это знакомыеочертания домови деревьев.Брожу в темноте,под звездами,и вдруг встанетзабор или косякдома, и я говорю:«да, да! те самые».Не думал о нихни разу, но,оказывается,все эти годыносил их у себяв голове. Всюночь меня тянулок Репину каким-тонеодолимыммагнитом. Янесколько раззаходил к немув сад. Д. Ф. говорилмне, что ВераРепина при немочень настраивалаИ. Е. против меня,так что он дажевыгнал ее изкомнаты.
Ну, был я у И. Е.Меня встретилажена его племянникаИльи Васильевича,учительница.Проводила. Какувидел я ноги(издали) И. Е. (онстоял в комнатевнизу), я разревелся.Мы почеломкались.«Терпеть немогу сантиментов,—сказал он.— Вычто хотите, чайили кофе?» Язаговорил оРусском Музее— «Покуда Питерзовется Ленинградом,я не хочу ничегообщего с этимгородом». Явзглянул настол и увидел«Новое время»Суворина скакими-то новогоднимипожеланиямиНиколая Николаевича.—Вы читаете«Новое Вр.»? —Да, я получаюэту газету.—Я всматривалсяв старика. Навид ему лет67—68. Щеки розовые,голова не дрожит.Я выказал емусвою радость,что вижу егов таком бодромсостоянии.—Ну нет, я развалина,однако живу,ничего.— Тольковолосы у негостали белее— хотя нет тогоабсолютнобелого цвета,какой бываету глубокихстариков. «Зубовнет. Вставиля себе зубы за3500 марок — да негодятся». Оченьзаинтересовалоего мое предложение— предоставитьГосиздатуиздать книгуего «Воспоминаний»,с тем, чтобыдоход пошелв пользу обществаПоощрения,которому онподарил правана издание.Потчевал онменя равнодушнорадушно — икофеем, и чаем,и булками. Пишетпортрет какой-товысокой девицы.—Девица пришлаи села в углу.Понемногу онразогрелсяи провожал менягораздо радушнее,чем встретил:отменил какую-тоработу, чтобыпровести сомною послеобеденноевремя. Расспрашивало Луначарском— что за человек.«Так вот онкакой!»
Во время беседы— как всегда— делал лестныезамечания поадресу собеседника:
— О, вы так знаетелюдей.
— О, вы осталисьтакой же остроумный,как прежде. (Ипроч.)
И как всегда— во время самогопылкого разговора— следит замелочами всегоокружающего.—Вот принеслидрова!..— Кудавы уноситечайник? — Вмастерскойнаверху у негохолодно, онработает внизув столовой. Нанем потертоемеховое полупальто.Жалуется напамять: «ничегоне помню», нотут же блистательновспомнил имя-отчествоШтернберга,несколькоотрывков измоих недавнихписем и пр. Уходя,я внимательнорассмотрелновые ворота,ведущие в Пенаты.Ворота плохи:орнамент никогдане удавалсяИ. Е-чу. Графикаего самое слабоеместо.
От него я отправилсяв будку. Увиделдвух полицейскихВестерлундаи Порвалли,знакомых. Онименя веселоприветствовали— одного из нихя помню извозчиком,а другой — важный,тяжеловесный