Он проглотил суп и повалился на солому, его немного тошнило от небольшой порции проглоченной пищи, легкая дрожь пробегала по его телу, и жажда сжигала горло. Но он неподвижно лежал с широко открытыми глазами, видя лишь быстро мелькающие огоньки и вертящиеся в темноте огненные круги. В этом мраке он не заметил тени отца, который без верхней одежды прошел босиком через комнату. Порывисто дыша и дрожа от возбуждения, старик начал шарить своими цепкими пальцами, желая нащупать тело Норы, не слышал он криков девочки, которая во сне почувствовала трепетное прикосновение этих рук…
Маленькое окно было открыто. В комнату доносился протяжный гул морского прибоя и ароматное дыхание лунной ночи.
На рассвете Рокко почувствовал себя больным. Он поднялся, несмотря на слабость. В голове чувствовалась какая-то одурь, непобедимая тяжесть: на лице и на всем теле показались маленькие красные пятна. Он взял косы и поплелся в поле, хотя при каждом шаге у него подгибались колени.
Кругом равнина терялась в свежей утренней белизне, море исчезало вдали среди мягкого цвета индиго. В чаще диких кустов кизиля раздавались трели какой-то птички.
Он дошел до своей борозды, вытащил садовый нож, но в это время силы внезапно оставили его, и он ничком повалился наземь.
— Еще один! — произнес сквозь зубы Корво, прервав свою песню.
Обнаружились зловещие симптомы тифа. Больной лежал, растянувшись на постели отца, весь разбитый, тело его было покрыто жирными каплями пота, живот втянулся, как мешок, лицо почернело, ноздри высохли, глаза подернулись слизистым налетом, как у дохлой овцы. С почерневших губ срывалось непонятное бормотанье:
— Нора! — прошептал он.
Но никто не подходил к нему. Больной, задыхаясь от спертого воздуха, чувствовал, как постепенно его тело разлагается в этой комнате, темной, низкой, он чувствовал трупный запах собственного тела, точно подымающийся из могилы.
Ужасные, бесконечные ночи агонии!.. В соседней комнате бодрствовала жена, в ужасе она куталась в простыню, горло сдавливало рыдание, она судорожно вздрагивала, когда до слуха ее доносился глухой стон, хрип или крик Ее терзали угрызения совести, но всякий раз, как свекор своими ужасными пальцами нащупывал ее грудь, она без сопротивления отдавалась его ласкам, со стоном неукротимого сладострастия, как животное во время течки.
Лишь раз она оказала сопротивление.
— Чего ты хочешь от меня? — спросила она этого человека раздирающим душу голосом, который, казалось, вырвался из разодранной глотки. Она приподнялась на постели и оттолкнула его крепко стиснутыми кулаками. — Чего ты хочешь? Дьявол ты, что ли?
Он не ответил и не рассердился, хотел поскорее убежать. Волосы на его голове встали дыбом. Прошел через комнату Рокко, вышел на улицу, обезумев от страха, отправился по тропинке в поле, уснувшее среди лунной тишины. Мяуканье влюбленных котов леденило его кровь…
Однако они еще раз увиделись. Встретились на следующий вечер на сеновале, под открытым небом, сверкающим величественным металлическим блеском. Дул юго-западный ветер. Место свидания напоминало берлогу, вокруг них сушилось сено, испуская брызги тепла и сильного аромата, как будто это было живое органическое вещество. Все время слышался какой-то шум и треск. Казалось, будто где-то поблизости вспыхнул пожар и начинал добираться до стогов сена, или будто под ногами кишел огромный муравейник, населенный прожорливыми насекомыми. По временам казалось, будто ветер приносит с собой какие-то невидимые вспышки.
— Что он сказал тебе? — тихо спросил свекор.
— Ничего не сказал мне. Я принесла ему камфары… Стояла совсем близко… Он глядел в светлую щель, глядел выпученными глазами.
Продолжительная дрожь пробежала по всему телу напуганной женщины, и судорога сжала ей горло.
Однако эта женщина не сознавала еще всего: она чувствовала лишь смутное беспокойство, бессознательный страх и кратковременные приступы угрызения совести. Она не чувствовала своей связи с этим умирающим человеком, даже не испытывала сожаления к нему. Зверское сладострастие кололо ее тело: она отдавалась свекру в слепых приступах вожделения, не глядя ему в лицо, не обмениваясь с ним ни единым словом любви.
— Иди! — проговорила она, опрокидываясь на зеленую траву, сомкнув руки вокруг головы, губы ее дрожали, как будто она собиралась заржать.
Старик колебался, перед этой ужасной ненасытной страстью, перед этим гордым презрением опасности он чувствовал себя слишком старым, слишком жалким. С невольным страхом подумал о смерти: запах тифа еще щекотал ноздри.
— Идет кто-нибудь? — спросила Нора, поднимая голову.
Молчали, вперив взоры в чернеющее поле и прислушиваясь. — Никого нет… Иди! — промолвила она, вновь бросаясь на спину.
С багровым лицом стоял возле нее свекор. Собственное бессилие бесило его.
Нора сделала презрительный жест и выругала свекра одним словом, которое резануло его как бритва. Потом судорожно встала с помятой травы, стиснув руки, с мутными глазами, ощущая в крови яд неудовлетворенной страсти, и вышла на улицу. Там и сям над ее головой загорались звезды на ясном синем сумеречном небе.
Вдали, со стороны пылающего жнивья слышалась протяжная песня косарей.
Рокко умер в день святой Анны. Был душный полдень, полный безмолвия. Через окно проскальзывали лучи солнца, образуя среди мрака светлую полосу, в которой кишели золотые пылинки. От этой груды костей и гниющей кожи, еще оживляемой страдальческими вздохами и вздрагивающей в последнем, предсмертном трепете, неслось убийственное зловоние, рождающее целые волны злокачественных миазмов, способных отравить еще здоровую кровь других людей.
Никого вокруг. На пороге двери показалась полуголая девочка, держа в руках пучок красных вишен. Светлая полоса проходила прямо над ее головой, превращая ее белокурые волосы в тоненькие светящиеся нити. С любопытством посмотрела девочка на постель, где лежал отец, длинный, неподвижный. Не понимая, не испугалась, потом с лепетом поплелась по направлению к двери, напоминая своей фигуркой беременную собаку.
Речная эклога
Он лежал на передней части барки, поверх кучи старых канатов, вытянувшись, как сонливый кот, через якорное отверстие он смотрел на молодую луну, заходившую за Монтекорно, и слушал плеск воды под килем, напоминающий щелканье языка жадно пьющего человека. Красный серп луны, просвечивающей сквозь влажный туман, отражался в середине Пескары, дрожащее в воде отражение разбрасывало искры вдоль темных прибрежных полос, окаймленных молодыми тополями, ближе к реке высились реи, отражаясь в воде с холодным свинцовым отблеском.
Возле устья величие ясного звездного неба гармонировало с величественной картиной мирно спящего моря.
Иори не спал. Среди таинственной неги лунной ночи перед ним отчетливо вставал смеющийся образ Милы с темно-синими глазами, в лохмотьях, он чувствовал теплоту ее тела, отливающего оранжевой краской и обожженного знойным солнцем. Такой он впервые увидел ее в сентябрьский полдень, на левом берегу реки, близ цыганского шатра, вокруг бродили лошади, пощипывая траву, под медными котлами дымились огни. Такой впервые он увидел ее: ее передник был полон незрелых яблок, в которые она то и дело вонзала зубы с жадностью голодной белки, голова ее тонула в тени, от пышной груди веяло молодостью. Красавица с жадностью уничтожала фрукты, наслаждаясь полуденной тишиной.
Но когда она оглянулась на собравшуюся неподалеку кучку заглядевшихся на нее рыбаков, ее голова вдруг окунулась в солнечный свет, словно очутившись в античной золотой оправе, в ушах болтались два металлических кружка, что придавало ей сходство с языческим идолом, густые черные волосы окутывали шею, вспыхивали в солнечных лучах и сплетались на лице тонкими нитями, сбоку, на золотом фоне, глаза ее казались цвета белой эмали.
Мимо нее пробежал гнедой жеребенок. Девушка отрывистым криком подозвала его. Животное остановилось на своих длинных тонких ногах, позволяя гладить себя по шее и бокам, испуская от наслаждения слабое ржание, ноздри трепетали, шея согнулась под ласкающей рукой цыганки. Раскрывая красные десны, лошадка потянулась к яблокам. Цыганка звонко рассмеялась и начала тереть огрызки яблок о зубы животного, повернув свое лицо к солнцу, серебряные кружки искрились на ее щеках, а на горле, трепещущем от смеха, звенели амулеты.
Такой Иори впервые увидел ее.
Мила расцветала на приволье, как растение, как деревце, с наслаждением пускающее во все стороны ростки. Она расцветала, обвеваемая благодатными ветрами, согреваемая живительным солнцем, чувствуя, как в самой глубине ее существа бурлит источник жизни. В ее здоровом женском теле уже трепетали производительные силы, с детской наивностью прислушивалась Мила к этому трепету, не задумываясь о нем, не боясь его и не понимая его значения.
Нередко душу девушки, на заре ее молодости, окутывала мрачная тоска. Среди продолжительных скитаний по неизвестным землям, населенным чуждыми ей людьми, среди бешеной скачки на конях, когда приходилось убегать от людей и далеко объезжать некоторые места, среди жизни, полной разнообразных приключений, неприятностей, преступлений, — ею часто овладевала бесконечная печаль. Это было какое-то смутное чувство, — быть может, жажда покоя, свойственная даже растениям, постепенно ощущающим в себе дремлющие силы и ищущим живительного света солнца. И в ней тоже дремала какая-то сила, совершая в дремоте медленную работу. И казалось, что, благодаря этой скрытой работе, порой струились из ее тела нити тепла и аромата, волнуя бессознательную душу девушки. В эти часы она замыкалась в мрачной неприступности, ее темно-синие глаза гасли в истоме. Целыми часами она безмолвно глядела в поле, застыв в священной позе, как большое медное изваяние со стеклянными глазами, среди молчаливо белеющих шатров. Но она не погружалась тогда в мысли, мысль не овладевала ею: в эти часы все существо ее томилось таинственным ощущением жизни. Что-то неведомое манило ее и, не раскрываясь, убегало от нее…