«Ольга, друг моей души».
Я пишу ей своим манером. Она пишет на этом лоскутке: «Коля, тебя любит Ольга». Я рву этот лоскуток.
Да, раньше этого разговор главным образом вертелся на ее кокетстве и на том, что я говорил, что скромность есть лучшее украшение девицы и что она не хочет иметь этого украшения. Наконец, когда она хочет писать еще что-то, я кладу карандаш на другую сторону; она протягивает мимо меня руку, чтобы достать его; я говорю:
«Снова кокетство — вам угодно, чтобы я поцеловал еще вашу руку».
«Вовсе не угодно», — и она не дает мне ее. Наконец, берет карандаш. Я спрашиваю:
«То, что вы будете писать, будет совершенно серьезно?»
«Совершенно». И она дает мне записку: «Женитесь на Симе, она вас ловит. Она добрая девушка, и вы с нею будете (она написала это слово с ошибкою — будите) счастливы».
(О, подумал я, несколько должно бы поучиться вам правописанию, а вы, думал я, не делаете ни одной орфографической ошибки.)
«И это вы пишете серьезно? Тут нет ни одного слова правды!»
«Как нет?»
«Кроме одного: ловит».
«Как же вы говорите: нет?» И тут она начинает причесывать мне голову и после, когда… — нет, раньше этого, раньше чаю и раньше чем взошла Анна Ивановна — после разговора о кокетстве и скромности и после как она дает мне целовать свою руку, я говорю:
«Ольга Сократовна» (тут были, С. и Ив. Гавр., маленькие дети и Фогелев) — я говорю вслух, разумеется: «Ольга Сократовна, я не понимаю, к чему вы кокетничаете со мною? У меня есть невеста в Петербурге. Наши отношения не могут повести ни к чему».
Она шутя поворачивается (она сидела на стуле, который между стеной с окнами и столом) к стене, закрывает лицо руками: «Я буду плакать!» — и притворяется, что всхлипывает, потом сообщает это известие вошедшим девицам, с которыми садится на диване С. Гавр.
«Хотите, я опишу вам вашу невесту», — и описывает Серафиму Гавриловну, однако в таких лестных выражениях, что я не догадался, и потом, проходя мимо меня на стул, говорит на ухо: «Это Серафима Гавриловна».
Теперь следуют мои слова о дневнике и переписка, после переписки причесыванье головы. Когда я сел, она снова стала подле меня и начала поправлять волосы. Я сказал громко:
«Что вы кокетничали со мною раньше, это понятно; но зачем вы кокетничаете теперь, когда знаете, что у меня есть невеста?»
Она отходит к окну и садится подле Афанасии Яковлевны; сбоку садится Фогелев, я сажусь в углу. Она говорит с Фогелевым. Я говорю о ней, о ее кокетстве с С. Гавр., который сидит подле меня, она показывает вид, что не хочет слушать, хотя слышит, и что сердится на меня.
Через несколько времени я подсел к ней, когда встал Фогелев. Она не хочет смотреть на меня, не хочет дать мне руки, спрятала их, сложив на груди. Я поцеловал ниже кисти.
«Как вы смеете?»
«Что же (вслух) с вами делать? Вы ведь хотите этого», — и я снова поцеловал.
«Как вы смеете делать то, что вам не позволяют?»
«Ольга Сократовна, — сказал я тихо, — неужели я в самом деле оскорбил вас?»
Это я сказал улыбаясь, она посмотрела на меня. Я наверное думал, что это все шутка, но все-таки у меня была слабая мысль, что может быть я в самом деле оскорбил ее тем, что сказал раньше это (раньше, чем я сел рядом, когда встал Фогелев, я сел напротив).
(продолжаю 26 числа в 7 час.)
и тут я сказал… Нет, теперь некогда, после возвращения от Кобылиных буду продолжать.
(Продолжаю, 11 часов почти.)
Передал в гимназии конверт Венедикту для передачи О. С. В конверте письма Саши и Введенского и объяснения значения лиц, которые там упоминаются, потом соображения относительно моих будущих доходов.
Итак, продолжаю.
Итак, сидя против нее, я сказал, что у нее есть целая веревка, сплетенная из волос тех людей, которых она дурачила.
«Там есть и ваши, следовательно, я вас дурачу?»
«Конечно».
Вот за это она приняла вид оскорбленной.
Итак, я подсел к ней. Она отворотилась к окну.
«Ольга Сократовна! простите меня!» — Она не отвечала. «Простите». — Не отвечает. «Дайте мне поцеловать вашу ручку — ведь вам хочется», — она спрятала руки, les mains, сложивши их на груди, но оставила ниже локтя открытые части, потому что рукава были довольно короткие. Я нагнулся и поцеловал.
«Как вы смеете?»
Я снова поцеловал.
«Как же вы смеете, когда вам не дают позволения?»
Я все это делал с шутливым видом. Она продолжала сидеть, несколько отворотясь к окну. Я нагнулся к ее уху:
«Неужели я в самом деле чем-нибудь оскорбил вас, Ольга Сократовна?»
Она несколько оборотилась, чтобы взглянуть на меня, и я в самом деле принял серьезный и несколько унылый вид, потому что в самом деле могло случиться, что я сказал что-нибудь такое, чем другая на ее месте оскорбилась бы.
«Mesdames, пойдемте танцовать в зал», — сказала кто-то из других девиц.
«Вы будете танцовать со мною, Ольга Сократовна?»
«Конечно».
Но вместо залы пошли в комнату Сер. Гавр. О. С. села на диван, я стал поодаль, представляя человека, состоящего под опалою. На столе лежала ее муфта.
«Это муфта Ольги Сократовны», сказал Сергей Гавр., поцеловал ее и дал мне. Я поцеловал тоже.
«Не смейте дотрагиваться до моей муфты», — и я положил и более не трогал. Довольно долго сидели здесь.
«Сядьте на диван подле Ольги Сократовны».
«Не смею».
И наконец я ушел, чтобы показать вид, что и я кокетничаю. Выкурив папиросу, воротился и сел подле нее. Она все не смотрела на меня.
«Простили ли вы меня?» — Она ничего не сказала.
«Дайте вашу руку». — Не дала. Но сидит, не отворачиваясь, и уже не показывает, что оскорбляется тем, что я сел подле нее.
«Видите, уже готовы простить вас», — сказали С. Г. и Фогелов. Да, вот что значит пококетничать, — и я умею пользоваться этим: ушел, и меня простили, а если бы не уходил, до сих пор продолжала бы сердиться.
«Простите же меня, Ольга Сократовна», — и я взял ее руку. Она со слабым сопротивлением дала мне поцеловать ее. Тотчас пошли танцовать в залу. Там был Гавриил Михайлович, и я должен был сесть и говорить с ним до начала танцев.
«Берите же даму», — сказал мне, наконец, Сер. Гавр., который готовился сесть за фортепиано. И я стал с О. С., которая стала перед столом и в первой фигуре не садилась.
«Вы может быть в самом деле были оскорблены чем-нибудь с моей стороны, Ольга Сократовна?»
«Разумеется, нет».
«В самом деле?»
«Серьезно нет».
Во время шена Катерина Матвеевна сказала мне, что у нее и О. С. есть ко мне просьба. О. С. сказала потом, что эта просьба — танцовать вторую кадриль с Серафимой Гавриловною.
«Конечно, я исполню это; но я решительно не знаю, что с нею говорить».
«Говорите о том, будет ли она в пятницу в маскараде, и просите, чтобы была».
«Да она может примет это за любезность с моей стороны, а я этого вовсе не хочу».
«Нужды нет, говорите».
Во все время кадрили я пожимал руку О. С. и она с теплою приязнью пожимала мою. Вторую кадриль с Серафимою Гавриловной, во время которой я и вел действительно этот разговор и говорил больше о том, почему она так мало выезжает. Она кажется действительно была довольна этим разговором, потому что он выставлял в полном блеске ее семейные добродетели и был веден решительно в почтительном тоне с моей стороны. Третью кадриль с Катериной Матвеевной, говорил о том, в кого она влюблена и что я в самом деле думал о ней дня 3 или 4 после того, как видел ее в первый раз у Шапошниковых. После танцев (только три кадрили) девицы ушли. Гавриил Михайлович оставил меня: «Останьтесь с нами, они все увлекают вас» — и я просидел довольно долго, говоря о различных вещах, главным образом о Кобылиных. Наконец, кто-то сказал мне, что девицы хотят, чтобы я пришел к ним и к О. С.; я, наконец, мог идти. Мы сели с О. С. в углу между столом и стеною — я направо, она налево от меня.
«Ольга Сократовна, я был огорчен некоторыми вашими выражениями в нашем прошлом разговоре у вас. Вы сказали, что «разве необходимо, чтобы жена любила мужа, а муж жену?»
«Что же, разве это неправда? Разве всегда женятся по страсти? Напротив, большая часть бывает так, как я сказала, а все-таки живут весьма хорошо и привязаны друг к другу».
«Но я принял эти слова прямо относящимися ко мне».
«Какой вы смешной!»
«Да, я в самом деле смешон и вашими словами я не оскорбился». — А раньше этого о ревности — вставка.
— «Ольга Сократовна, я говорил вам о себе многое неверно. Я говорил, что не ревнив. Это неправда. Нет, я чувствую, что буду ревнив; только это мое чувство будет у меня решительно не то, как обыкновенно его понимают. Видите, я такого характера, что слишком высоко ставлю тех, кого люблю, и у меня будет постоянно мысль, что я недостоин вас».
«Вы меня не знаете».
«Да, это правда, я не знаю вас совершенно, но я знаю, что вы совершенно откровенны, чрезвычайно добры и что вы чрезвычайно благородная девушка».
«Да, я в самом деле откровенна и у меня не может быть тайн. Если бы с моей стороны был какой-нибудь поступок, я не могла бы его скрывать, я прямо призналась бы в нем».
«Нет, я не о том говорю — какие поступки! Я не о них думаю! Я думаю, о том я такого высокого мнения, кого люблю, что всегда буду считать себя недостойным вас».
«Меня никто не понимает и никто не поймет».
Как мне понравились эти слова — они были совершенно искренни, чистосердечны, происходили от глубины сознания, что ее характер так высок, что его не в состоянии оценить другие.
«Во всяком случае я знаю, что вы совершенно откровенны: опишите себя, и я буду понимать вас так, как вы опишете себя».
В это время вошел Гавриил Михайлович, и я должен был вести разговор с ним и только в промежутках говорить несколько слов с О. С., которая сказала при входе Гавриила Михайловича: «Теперь нам должно прекратить наш разговор шопотом».
Через несколько времени, когда разговор с Гавриилом Михайловичем дал мне время: