28-го [декабря]. — Утром писал письмо, читал «Отеч. записки» («Гордость») 109; вчера прочитал «Ревнивый муж» Ф. Достоевского 110, много хохотал над этим, и это меня несколько ободрило насчет Достоевского и других ему подобных: все большой прогресс перед тем, что было раньше, и когда эти люди не берут вещей выше своих сил, они хороши и милы. В 11½ пришел Вас. Петр., выкурил 4 трубки, играл все в шашки, сказал, что голова так сильно разболелась, что не пойдет ни к графу, ни к Залеману, а уж разве завтра. Когда он сидел, и я посмотрел ему в глаза, — он от боли в голове не мог, конечно, ничего думать, не мог слушать или говорить со вниманием, можно сказать, потерял aciem[125] своих способностей, — эти глаза в самом деле походили на глаза других многих людей, т.-е. глаза многих других в самом деле всегда такие, как у него в эту минуту, и в самом деле нет в них жизни, и ясно в глазах написано, что глуп человек или, то-есть, что он, как баран, ни о чем не думает. Вместе с ним вышел, чтобы идти к Залеману за № 11, снова не застал. Пошел на 10 минут в Пассаж смотреть на женщин, никого не было хороших, ходил и в подвал, никого не проходило над стеклами, кроме одной женщины, когда я шел под стеклами и смотрел вверх, — да, кажется, нельзя и видеть ног. Воротился в 2 часа, обедал, после обеда Терсинские играли в шахматы, я учил и смотрел и читал «Débats».
29-го [декабря]. — Вынимая эту бумагу, взял в руки лежавший под нею листок с выписками из «Débats» и прочитал первые строки французской конституции: «Франция s’est constituée en république. En adoptant[126] эту окончательную формулу правления, она»… пришло в голову по сцеплению идей: s’est constituée, adopté — невмешательство во внутренние дела других земель — право каждого государства устраиваться как угодно — ведь это право, которое теперь признаем и мы, есть следствие признания souveraineté du peuple[127] и вообще теперь в зерне оно признано всеми, а если господство собственно должно принадлежать не народу, а праву, истине, добру, идее, то Гизо не прав, принимая non-interвенцию, да и мы тоже не признаем этого права.
(Это писано 29-го, 1 [ч.] 20 [м.]). Сердце как-то беспокойно, оттого, что был на вечере у Ив. Вас. Когда я писал предыдущее отделение, пришел вчера (28-го) Ал. Фед., как хотел. Тотчас отправились к Ив. Вас. На дороге он сказал, что это будет вечер у хозяйки с танцами, — этого я не ожидал и если б знал, не пошел бы, потому что танцы и женщины и потому что болит голова; я не думал, чтоб Вас. Петр. согласился идти, но сказал, что зайду за ним; Ал. Фед. сказал: «Так зайдемте». — Я испугался, что он хочет идти к Вас. Петр. — он слишком дурно живет, — и не пошел. У Ив. Вас. хозяйки три дочери, одна лет 30, замужем, потом Марья и Прасковья Константиновны, обе весьма похожи одна на другую. Марья была в розовом, Прасковья в телячьего цвета платье, обе очень бедно одеты, но прекрасно играют на фортепьянах, т.-е. лучше Любиньки (танцовали под фортепьяна), лицо не очень хорошо, но и не дурно, держат себя хорошо. Но звездою была жена старшего сына (хотел очертить ее профиль, и пробовал чертить на особой бумажке) — брюнетка с востренькими чертами лица, напоминающими несколько греков и Н. Андр. Туффу, — глаза черные или очень темно-карие, живые, одушевленные огнем, губки розовые, толстенькие, роскошные, выказывающие чувственность; вообще вся фигура роскошная, роста небольшого, хорошо сложена. Мне не нравилась только прическа: волосы были спущены слишком низко для ее лица, так что оно выходило слишком широко внизу и узко кверху, что не шло к ее востренькому, может быть, слишком резко идущему вперед носу, да сзади коса тоже была приколота слишком высоко, так что через это голова вся принимала вид, как будто она слишком пригнула подбородок к горлу, и кроме того самый подбородок, т.-е. не лицевая часть его, та прекрасна, а часть от горла к углу кости была слишком дугою, так что несколько как бы отвисла, что бывает, когда мы держим голову так, что лоб нагибаем вперед, а нижнюю часть лица к горлу, между тем как шею держим прямо. Итак, кроме этих трех вещей: волос, спереди спущенных, косы и подбородка, все было прекрасно, а особенно глаза и губки, вся она имела роскошный вид, и я все смотрел на нее с большим вниманием и старанием, особенно с начала вечера (после много смотрел на фортепьяна и играющих на них). Ал. Фед. больше всех танцовал с нею и говорит, что был сильно взволнован (когда мы шли оттуда, он сказал, что эта, как Н. Васильевна, — значит самая красивая женщина, которую он видел, и даже должно думать, что она лучше Н. Вас. и есть и ему нравится, хотя он этого не хотел сказать, потому что думает, что мне не показалась красавицей) нравственно и физически. — Я все смотрел на нее в первую часть вечера; все девицы показались мне с начала вечера дурны, после ни одна не казалась дурна. Вечер продолжался с 8 до 12; около 10½ стали играть на фортепьянах хозяйкины младшие дочери одна за другою — сначала Марья романс, и я хотел благодарить ее за удовольствие, и все время сидел и смотрел на ту, которая играла, — это в последнюю часть вечера.
Сначала я стоял у двери, которая ведет в их комнату, где стоят фортепьяна, после у двери у входа; во все это время танцовали шесть или во всяком случае четыре пары, и я смотрел на молоденькую женщину эту (не знаю, как ее зовут: чрезвычайно свежа, как 18-летняя девушка, нельзя думать, чтобы у нее могло быть уже дитя, а она уже родила, между тем — удивительно роскошна и свежа). Стоя у двери, я сказал Ив. Вас., что хочу поблагодарить Марью Константиновну за узор, данный сестре; после танцев он подвел меня к ней, и я сказал ей несколько слов, нисколько не сконфузясь; после тотчас мы отошли снова к двери, вот: [следует чертеж. См. вклейку — стр. 208].
Сначала (1-я кадриль) она стояла на месте л, мы с Ив. Вас. в дверях б — я все смотрел на нее, почти не спуская глаз; после мы перешли к дверям в, она танцовала на и и галопировала мимо нас совершенно; после этого хозяйкины дочери сели на е, и меня подвел Ив. Вас. к ним с благодарностью; я ошибся сначала и смотрел только на одну, между тем как должен был смотреть на обеих. После этого мы говорили с ветеринарным студентом, с надутыми ужасно щеками на и, и Ив. Вас. сидел с нею у ж — он к углу, она к дверям; я подошел и сказал несколько слов; говорили о Туффе, я сказал, что Ив. Вас. испугал меня, сказавши, что он будет здесь; она спросила: «Почему же?» — «Потому что я виноват перед ним». — «А так вы знаете за собою вину, поэтому и боитесь». — Мне не пришло в голову, что отвечать, и разговор кончился. Я отошел к Ал. Фед. После этого некоторые дамы и кавалеры ушли и танцовали только в три пары. Мы сидели на л, она с Ал. Фед. стояла в кадрили на з. Так было и после, когда пришли снова и составились снова четыре пары. В 10¾ ушли чужие, и своих недоставало, поэтому с час играли на фортепьянах. Она ушла укладывать ребенка, после воротилась и села на м; когда играли, я все сидел у к, между к и з, и смотрел на играющих и притворялся, что слушаю весьма внимательно, чтобы польстить и доставить удовольствие, потому что мне стало как-то жаль этих бедных девушек, которые дожидались этого целый год, потому что вспоминал тот вечер на святках за два года, когда Ал. Фед. был у них в первый раз, — тогда в первый раз была и она в этом доме, куда после вошла снохою. Когда Марья Константиновна кончила, я хотел пойти ее благодарить за игру, чтоб доставить ей удовольствие и вместе сколько-нибудь сам получить значение в ее глазах. Но тотчас стала играть Прасковья Константиновна, и Марья Константиновна осталась у фортепьян, так что я хотел дождаться, когда кончит она, чтобы благодарить обеих вместе. Но игра Прасковьи Константиновны кончилась галопом и танцами, и тотчас же после нее села старшая самая сестра, а они начали кадриль — так и пошло, а между тем у меня начинала несколько пробегать легкая дрожь по коленкам, когда я готовился благодарить. Во время игры говорила мать, которая сидела между е и к, с Ал. Фед. и Ив. Вас., который сидел подле меня (я сидел все между к и з) между д и ж, о том, что вот нынешний вечер скучный, а тот, за два года, был весьма веселый, — так долго помнят, так быстро идет время! подумал я; подумал о том, что этот вечер один — важнейшее время года для дочерей ее и, может быть, для нее, — как-то стало жаль, что он скучен или не так оживлен, как бы они ожидали, и жаль, что я не оживляю его. Наряженные, которых ждали, не пришли. Молодые люди танцовали с танцкласскими вывертками, из [которых] большая часть (привиливанье ногой) весьма пошлы, а одна, во время, когда пары несутся в промежутки одна другой, в середине полету[128] и дается на минуту особая скорость именно в то время, когда пары проходят одна мимо другой — это что-то одушевленное и хорошее, а девицы танцуют решительно как следует, не знаю только, грациозно ли, — кажется, как должно и некоторые хорошо.
У меня в мыслях все вертелась фигура Тарнеева (Майков, «Прогулки по Риму» в «Современнике», XI №), и мне хотелось принять на себя его роль, но слишком мало любезничали другие, и потому я, зная, что середины держать я не умею и должен, если не хочу молчать, быть именно Тарнеевым, молчал все.
(Пришел Ив. Гр. — 2 час. 20 мин.; итак, я писал целый час, — садимся обедать, после буду продолжать.)
Продолжаю писать. Теперь 9½. — Я заметил в себе различные результаты этого вечера. Во-первых, сердце как-то волнуется, и неприятно, потому что я недоволен ролью, которую играл вчера — столб и больше ничего. Потом вследствие этого я увидел необходимость знать много вещей, от знания которых раньше отказывался, и раньше всего танцовать необходимо, решительно необходимо, но с этим вместе, что необходимо танцовать, чтоб сблизиться с девицами и молодыми женщинами, чтобы проложить себе путь в общество их и, следовательно, путь к тому, чтобы избрать одну из них в подруги жизни, потому что чем более знать будешь