со вниманием, а не нехотя и, следовательно, проповедывание и в такой душе, как его, которая кажется мне по своей щепетильности, самонадеянности и мягкому, повидимому, деспотизму, т.-е. Stockheit[152], всего менее способна проникаться новыми мыслями, особенно сколько-нибудь противными прежним убеждениям, потому что он мнения более всякого другого будет держаться до последнем крайности, - и в таком человеке проповедывание оставляет некоторые следы, и поэтому не должно безусловно молчать из опасения даром, без всякой пользы показаться смешным.
9 [февраля], среда. - От Ворониных в университет, оттуда в Пассаж, до которого шел вместе с Славинским. В "Presse" нет Шатобриана. Оттуда домой, купивши чернил у Флейшгауера, снова где прежде, в Малой Садовой. (Отдал в университете 20 коп. сер. швейцару за письмо из Аткарска и получил бнлет, который отдал Марье, чтоб отдала дворнику.) В 4_1/4 к Вас. Петр., у которого застал Ив. Вас, который, однако, скоро ушел; мы остались и толковали с Вас. Петр., пока [не] пришла Над. Ег, с отцом, - он дожидался ее, чтоб отдать ключ, чтобы идти к нам, после к Залеману, но пришел отец, и я ушел, он остался, а теперь сказал, что если б я посидел немного, и он мог бы уйти. Вечером во вторник вздумал (вздумал-то раньше, а теперь только хорошенько подумал и начал делать), что для Ханыкова лучше перевести из Мишле "Истории философии" эту статью о праве, чем делать конспект по самому Гегелю, и более половины сделал 8-го и 9-го вечером.
10 [февраля].- Утром в университет не пошел, а писал сначала перевод из Мишле, а когда ушел Ив. Гр., то начал писать о воспитании и дописал теперь до того, что должен рассказывать факты, т.-е. писать историю Жозефины; это должно писать, кажется, с одного присеста, поэтому оставлю до следующего раза, когда можно будет долго писать. Всего написал около 140 строк, т.-е. 8-9 страниц "Современника" или "Отеч. записок". Дописал это уже после обеда; после дописал, когда уже смеркалось, Мишле - всего там страниц 8 - 8_1/2, у меня уписалось на пол-листе, и ровно все решительно понял. Когда дописал, в ожидании Вас. Петр, сел за шахматы в их комнате. С час после, часов в 6, пришел Вас. Петр, и просидел до 10; я сказал, что к Залеману идти не чувствую особенной охоты - на его вопрос. Он сказал, что тоже, и остался сидеть. Хорошо. Сидели, толковали, сначала о политике, и играли в шашки; я конечно излагал свои мысли. Он сказал, можно ли брать "Debats" - "я об этом уже думал, - сказал я, - конечно, верно, можно, спрошу", - После стал говорить о тесте, который сидел вчера, о Корелкине, Клеоие; я сказал, как думал, что писать можно и написать можно хорошо н тем легче, что я сам думаю о нем так же, как Куторга, и что хочу писать, но что здесь может быть и опасность, потому что и Куторга толкует
о прогрессе и реакции, о революции, партиях, демократах и проч. при этом, а у меня будет еще более. После я стал говорить (около 9) историю Благовещенского, которую рассказывал мне Ханы-ков; это, кажется, его взволновало, потому что это его история моего цинизма. Он стал говорить по этому поводу об Антоновском и. говорил, я думаю, полчаса, не нехотя. В 10 ушел, и я сел писать это. Теперь подали ужин, и я иду. Завтра утром у Ал. Фед.; может быть пойду к Ханыкову, если не воро.чусь с Ал. Фед. есть блины. Должно купить стальных перьев, которых не покупал с того времени, как писал программу для Срезневского, - так долго велась эта дюжина. После обеда к Вас. Петр, и верно с ним к Залеману.
(Писано 14 у Устрялова.) 11 [февраля]. [Отправился] к Ал. Фед., купил перьев, идя; он не пошел к нам, а сказал, что после. От него воротился домой и писал о воспитании до самого обеда, а после к Вас. Петр., где просидел до 10 час. Особенного ничего не было весь день. Отнес Вас. Петр. "Debats" 22-31 января. Он обещался быть в воскресенье, но не был; к Залеману не пошел.
12-го [февраля], суббота,- Утром писал все о воспитании. Как пообедали нарочно в 2, пошел в университет за письмом, обещавши быть дома в 6 ч. Хотел зайти к Корелкину на 1_1/2 часа, но раньше хотел к Вольфу, зашел и был там более, чем думал. Важного ничего нет в газетах. В университете встретил Пластова, он проводил меня до Казанского собора. На Адмиралтейской площади смотрел на женщин, как обыкновенно, и если бы был один, идя оттуда, то остановился бы, может быть, там довольно надолго. На обратном пути зашел в Пассаж, там [статья] Ламартина в "Presse" - там мысль Ламартина о поэзии, что это не стихи по-настоящему, а проза (это он говорит о патере Dumont).
(Писано у Фрейтага в пятницу, 18-го.) - Все время до этого дня, которое не провел в лени, употребил сначала на писание первой статьи о воспитании (отрицательной стороне его, где рассказ о Жозефине) и переписку ее до настоящего числа.
13-го [февраля]. В воскресенье после обеда пришло сомнение, можно ли писать о Жозефине, которую я назвал Казимирою, потому что ведь это может дойти до тех, которые теперь ее знают, и они могут узнать ее; это меня сильно поколебало и я с четверть часа об этом думал, как пришел Ив. Вас, который просидел до 9 [часов].
14-го [февраля]. - В понедельник утром отнес "Современник" Ал. Фед-чу. Воронин сказал, что брат именинник, чтобы я не был - хорошо. Пришел домой. В 6 час. пришел Ал. Фед. и просидел до 10 (двери с месяц уже, кажется, с самого нового года, или раньше даже, затворены, поэтому мне стало гораздо свободнее, - я и пишу в зале и сижу с гостями также).
15 [февраля].- Во вторник пошел в университет. Вчера вечером написал две первые страницы набело и в университете написал еще страницу. Никитенке ничего не писал, потому что думал, что
достанет прежнего. Он принес "Бориса Годунова" разбирать, и когда "просил, есть ли что у нас, я сказал, что, кажется, ему угодно было разбирать "Бориса Годунова". Говорил несколько хорошо, но большею частью вещи, которые давно сказаны Белинским гораздо лучше и с лучшей точки зрения, а много и устарелого уж говорил. Оттуда к Вольфу, где ничего нового. Вечером пришел Вас. Петр., просидел до 10, говорил довольно много, сидели все одни - весьма хорошо. Большею частью говорили о политике, потому что он принес "Debats", которые не совсем дочитал, но назад взять в этот раз не захотел последние номера. Говорит: демократы глупы, поэтому едва ли можно надеяться успеха. Я отвечал, что они делали все, что возможно и проч., оправдывал нх, говорил, что по "Debats" нельзя судить. Он говорил, что людей нет; я говорил, что есть, напр., хоть у Ламартина неужели недоставало мужества или решительности, или у Луи Блана, когда он говорил в Собрании 15 мая и оправдывал Барбе и Альбера и проч. Когда уходил, говорил, когда я буду? Я сказал, что не раньше субботы, потому что буду все писать. Он сказал: "Если так, я буду в среду или четверг", - и в самом деле в четверг пришел.
16-го [февраля]. - Когда я переписывал предисловие свое до рассказа, особенно первую половину его, мне пришло в голову, что это все весьма гадко, и я сомневался, буду ли я продолжать эту вещь - так гадко написано и проч. Дописал все-таки до Жозефины. Ждал Ал. Фед., его не было; Василия Петровича тоже.
17-го [февраля].-Так как Куторга хотел быть, то я должен был идти в университет, но его не было. Утром успел написать одну страницу Жозефины. После обеда долго сидел так, как и утром, читал "Сын отечества", который принес вчера Ив. Гр., особенно комедию Шекспира "Укрощенная злая жена", где нет ничего особенного, ровно ничего, но ум виден. В 5_1/2 пришел Вас. Петр., и мы разговорились. Я начал читать ему эту вещь - мысль, которая и раньше пришла мне в голову, что он скажет, стоит ли посылать и какие есть главные недостатки и можно ли их поправить. Он взял лист, который написан, и три последние Гномера] 29 - 31 января "Debats". Говорили о том, о сем, - сначала он все о своей прежней жизни, после уж и я о себе, о том, какой у меня в голове хаос, как я ничего не могу сказать положительно и проч. Он говорил, что это от молодости, сказал о том, как я готов всему верить, что скажет порядочный человек, решительно всему, напр., что скажет Наполеон, Ламартин, Гете и проч. Он рассказывал о своей прежней жизни, о доме, (?)[153] который говорит по-латыни глупости относительно богословия, и проч. Я начал говорить, что я ничего не знаю даже о себе, напр., трус я или нет, что и то, и другое равно мне кажется достоверно, а скорее
всего я трус и' человек бесчувственный вместе, и проч. Я сказал, что приду в субботу.
Любинька взяла у меня в эти дни всего 12 р. сер., потому что не было денег; мне было совестно, что я ничего не отдаю им, но мало совестно, потому что ведь туда употреблять их, куда употребляю я, гораздо нужнее; теперь вздумала отдавать 3 р. сер., я взял только один, потому что это было недавно, а остальное не хотел брать, да и не возьму, конечно, потому что мне и так совестно, что ничего не отдаю им, но мало совестно, потому что я человек вместе и раздражительный, и бесчувственный в высшей степени.
Напишу,,что теперь я думаю о. своей "необходимости отрицательной стороны воспитания". Сначала о манере. В первой половине до рассказа, во-первых, повторения и усиления риторичен ские на манер Куторги портят; это произошло сколько оттого, что я довольно легко разгорячаюсь, как навоз, и начинаю испускать дым, если не огонь, столько и оттого, что не обделываю; а мысль, в то время, как она не обдумана заранее, дополняется в то самое время, когда пишу, и выходит мысль, как будто наш Свод законов с десятью дополнениями, из которых каждое - повторение прежнего и прибавляются новые клочки. Итак, это должно переделать бы, но я спешил. Потом какая-то патетичность; которая происходит от этого самого. Потом мне не нравится теперь, что я слишком горячо выразил, что никто не думает и не пишет об отрицательной стороне воспитания; у нас это так, но почему я знаю, что в других литературах и у ученых других народов? И не будет ли это в таком же роде, как Никитенко, который всегда говорит, что, напр., о Державине и Пушкине почти ничего у нас не сказали, они не оценены, и говорит в виде общих мест то, что давно с умом, резкостью и последовательностью высказано Белинским; так и я. А что касается до второй части, то самый главный недостаток, мне кажется, то, что я придал любви