Том 1 — страница 5 из 6

Маринка

— А у нас новенький! — кричал Володя Жуков своим приятелям из четвертого «Б». — Морозов, Саша. Вот он, рядом с Юркой стоит, видите? Его сегодня уже Николай Иванович спрашивал и пятерку по арифметике поставил! Из-за спины лохматого, похожего на медвежонка Юры Борукаева потянулся за своей шубой худощавый мальчик в сером свитере. Он отошел в сторону, вынул из кармана перчатки и уронил на каменный пол раздевалки что-то маленькое, пушистое, белое с розовым.

Юра Борукаев вытянул шею:

— А ну-ка, Жук, выуди мне эту штуковину!

Маленький и вертлявый Володя Жуков послушно хихикнул и ринулся головой вперед в самую гущу ребят.

Борукаев едва не вскрикнул от изумления и негодования: в руках у Володи была вязаная кукольная шапочка из розовой шерсти, с пушистым белым помпоном.

Мальчишка, четвероклассник, играющий в куклы… Невыносимо!

Юра надел розовую шапочку на свой кулак, хорошенько облизал его и нарисовал чернильным карандашом под шапкой презабавную рожицу.

Выбежав на крыльцо, Юра увидел, что из соседней школы в другом конце двора цветастым веером выходят девочки.

Чем больше публики, тем веселее представление.

Аля Якушина, Женя Зайцева и с ними еще несколько знакомых девочек замедлили шаг, с любопытством и опасением поглядывая на ребят.

— Уж этот Юрка! Всегда что-нибудь придумает!

Саша Морозов спускался со ступенек крыльца.

Юра шел за ним, повторяя каждое его движение. Рука в розовой шапочке раскланивалась направо и налево, как петрушка, за Сашиной спиной.

Иногда Юра, бесшумно ступая в мягких валенках, подходил вплотную, и казалось, что человечек в розовой шапочке говорит Саше по секрету то в одно ухо, то в другое. Ребята шли рядом, давясь от смеха, — девочки немного поодаль. Саша Морозов почувствовал недоброе и обернулся:

— Отдай! Это Маринкина шапочка!

Но сказать Юре «отдай» — это еще не значило получить.

— Отдай сейчас же!

Саша бросился к нему. Володя Жуков услужливо подставил ножку.

В следующее мгновение Саша и Юра, сцепившись тесным комком, уже катились по снегу прямо под ноги старичку-учителю, выходившему из школы.

— Что за безобразие! — воскликнул тот. — Сейчас же прекратить драку! Да это мои, четвертый «А»! Борукаев, встань сию минуту, тебе говорят! А кто другой? Новенький? Ты что же это, Морозов, в школе тихоня тихоней, а за дверь вышел — думаешь, все можно делать?

— Николай Иваныч, он не виноват, к нему Борукаев приставал! — вступилась Аля Якушина.

— «Борукаев приставал»! Мало тебе, Борукаев, что замечание в классе сегодня получил, ты еще на улице безобразничаешь! Что это у тебя? Кукла? С куклами в школу ходишь?

— У меня нет куклы, Николай Иваныч. У меня рука. Видите? Это Морозов играет в куклы.

Саша Морозов вспыхнул:

— Это Маринкина шапочка, он у меня взял. Николай Иваныч, велите ему отдать!

Ребята обступили учителя и Сашу.

— А что такое Маринка? — спросил Николай Иваныч, передавая шапочку ее владельцу.

Саша Морозов широко улыбнулся:

— Это моя племянница!

Таинственная Маринка заинтересовала всех, в особенности девочек.

— Почему она такая маленькая? — спросила длинноногая Соня Смирнова, когда они вышли на бульвар.

— А почему ты такая большая?

— Ты любишь свою племянницу? — спросила Аля Якушина.

— Очень люблю.

Саша пошел быстрее, девочки стали отставать.

— Куда ты торопишься? — крикнула Женя Зайцева. Саша обернулся:

— Маринка ждет.

Девочки шли по бульвару, кричали и спорили.

— Она новорожденная, совсем грудная, — говорила Соня Смирнова.

— Не может быть! — кричала Женя Зайцева. — У меня у самой брат новорожденный, так ему эта шапочка на нос не годится!

— Она карлица, — сказала Аля Якушина. — Уж я-то знаю!

— Карлица?!

Аля переплетала косу, ленточку пришлось держать зубами, поэтому она говорила невнятно:

— Уж я-то, девочки, знаю! Я с ними в соседнем доме… через двор. Их квартира напротив…

Все повернулись к ней.

Юра Борукаев и Володя Жуков шли по крайней дорожке, делали вид, что не обращают на девочек внимания, но с интересом прислушивались к разговору.

— Ты ее видела?

Я-то не видела, мне наши девчонки рассказывали. Они, Морозовы, на той неделе к нам переехали… Эвакуированы были, а теперь назад… С чемоданами… И кого-то маленького в одеяле по лестнице пронесли.

— Она, Маринка! — ахнули девочки.

— Очень маленькая, Аля? Очень малюсенькая?

— Не знаю. Они вечером. Темно было, ничего не видать.

С этого дня у Юры Борукаева прибавилось новое замечание по дисциплине. А Саша Морозов получил прозвище: «Маринкин дядя».

В субботу Саша Морозов попросил у Юры:

— Послушай, Борукаев, у меня нет учебника истории. Дай мне на воскресенье, а в понедельник я тебе принесу.

— Принесешь, Маринкин дядя, не надуешь?

В понедельник Саша в школу не пришел и учебника не принес. Юра забеспокоился. Правда, следующий урок истории был в среду. Но вдруг этот Маринкин дядя снова куда-нибудь уедет вместе с учебником?

После школы Юра отправился выручать свою историю.

Он знал большой серый дом, из ворот которого каждое утро, как бомба, вылетала Аля Якушина.

Юра вошел во двор. На ступеньках около двери сидел небольшой мальчишка хмурого вида и, завернув чулок, разглядывал ссадину на колене.

— Скажи мне, раненый боец, — обратился к нему Юра, — где тут у вас живут Морозовы?

— Это которые недавно переехали?

— Да-да.

— Это у которых девчонка маленькая?

— Вот-вот! — оживился Юра.

— Второй этаж. Восьмая квартира.

Юра стал подниматься по лестнице, а мальчуган снова принялся разглядывать свою коленку, видимо, не зная, зареветь ли ему и бежать к маме или продолжать прогулку.

Дверь открыл Саша Морозов.

— Ах, это ты! — сказал он приветливо. — Ты за историей? Извини, что я задержал. Сегодня соседка уходила, не с кем было оставить Верочку.

«Какую Верочку? — подумал Юра. — Ведь у него Маринка, а не Верочка».

— Мальчики, — послышался тоненький голосок, — не шумите в передней! Маринка спит.

— Зайди в комнату, сюда, направо, — понижая голос, сказал Саша.

Он бросился на кухню, где что-то шипело и пахло жареным.

Юра нерешительно вошел в полуоткрытую дверь. В комнате почти не было мебели. Налево от двери стояли сундук и несколько приставленных к нему чемоданов, прикрытых сверху пледом. Направо, из-за ширмы, высовывалась походная «раскидашка». Единственный стул был притиснут куда-то в угол. У самого окна, освещенная бледным зимним солнцем, стояла детская кровать с опущенной сеткой.

Казалось, что все вещи в комнате стоят временно, случайно, что потом будет не так. Только уютная белая кроватка у окна поставлена заботливо и надолго.

В кровати, высоко на пухлых подушках, лежала девочка лет пяти с беленьким лицом и серьезными глазами.

«Таких не бывает, — подумал Юра. — Точно нарисованная».

— Здравствуй, мальчик, — сказала она. — Как тебя зовут?

— Юра.

— А меня Верочка. Садись, поиграй со мной.

Юра опасливо сел на стул, подальше от кровати. Он считал, что все девочки, в особенности маленькие, — пискухи, ябеды и плаксы. Эта была приветливая и тихая.

— Ты что, хвораешь? — спросил он.

— Нет.

— Почему же ты лежишь?

— Я всегда лежу, — ответила она своим спокойным голоском. — У меня ножки не ходят. Это у меня с детства.

Юра невольно посмотрел на тоненькие ноги, чуть приподнимавшие одеяло.

— Это от бомбы. В наш дом бомба попала и всю меня засыпала. Даже не сразу нашли, — прибавила она с гордостью.

— Ты это помнишь?

— Нет, не помню, — она снисходительно усмехнулась, — маленькая была. Это еще давно, еще в самом начале войны.

На одеяле лежали знакомая розовая шапочка и маленький игрушечный будильник.

— Уже половина девятого! — тревожно сказала девочка, взглянув на часы. — Маринке пора вставать! Экая соня!.. Юра, разбуди ее, пожалуйста, только не испугай, и приведи ко мне. Ах да, ты не знаешь! Она спит за ширмой, на маминой кровати.

Юра шагнул за ширму, ища глазами загадочную Маринку.

Там лежала кукла, раздетая, прикрытая маленьким одеяльцем, а рядом с ней аккуратно сложенные платьице, трусики и лифчик.

— Тебе куклу твою принести? — спросил Юра.

— Не куклу, а дочку, — поправила Верочка.

— Ну да, вот эту, с закрывающимися глазами.

— Дочка у меня только одна. Веди ее сюда. А если глаза у нее не откроются, стукни ее по затылочку, только не больно.

Юра неловкими мужскими руками взял дочку поперек живота и положил ее Верочке на одеяло.

— Вот ее одежки, — сказал он. — А уж по затылочку ты сама стукай: я «не больно» стукать не умею.

— Эх, ты, — сказала Верочка, — неопытный! Разве так детей носят? Ведь она же маленькая! Ей три года.

На вид Маринка была гораздо старше своего возраста. Ее когда-то пышные волосы торчали редкими желтыми пучками, цвет лица был землистый и нездоровый. На правой руке не хватало двух пальцев.

Верочка надела ей трусики и лифчик. Потом, утомленная, откинулась на подушку и доверчиво посмотрела на Юру:

— Надень ей платьице, Юра. Оно очень трудно надевается.

Юра густо покраснел, покосился на дверь и стал быстро напяливать платье, выворачивая кукле руки.

— Не так, не так! — говорила Верочка. Ты руки сначала, а потом голову. Вот. Теперь застегни.

— Ну и кукла у тебя! — проворчал Юра. — Прямо сложный механизм какой-то. Того и гляди, не тот винтик отвинтишь.

— У нее не винтики, а пуговицы, — кротко возразила Верочка. — И ты их не крути, а то оторвешь. Вот и оторвал!.. Ничего, ты возьми иголку и нитку, вон там, в ящичке.

— Что-о?! — воскликнул Юра. — Чтоб я ей пуговицу пришивал? Да я никогда в жизни иголки в руки не брал и не знаю, как это делается!

Саша вошел в комнату:

— Маринка проснулась? Очень хорошо, сейчас она будет есть суп.

— Она не хочет.

— Нет, она хочет. А если не хочет, уговори ее: ты мать.

— Пять ложек, — сказала Верочка.

— Десять!

— Нет, пять!

— Ну хорошо, четырнадцать, — сказал Саша.

— Ну, уж так и быть, четырнадцать.

Каждую ложку Саша подносил сначала к губам Маринки, потом давал Верочке.

— А это что-то очень уж много — четырнадцать! — страдальчески сказала девочка на девятой ложке.

— Ешь, Маринка, с хлебом ешь, поправляйся! — настаивал Саша.

Маринку кормили до тех пор, пока Верочка не проговорила с отчаянием:

— Она не может больше, ее стошнит!

Саша уступил:

— Ну хорошо. Теперь ей спать нужно.

— Она только что спала, Саша!

Саша взял кукольный будильник и быстро перевел стрелку.

— Они отстают. Уже три часа. После обеда детям нужно спать. Только, Верочка, возьми ее к себе, а то ей за ширмой скучно. И сама лежи тихо. Вот так. И ты закрой глаза. Маринка уже спит. Тише. Не шевелись.

Верочка обняла куклу тоненькой ручонкой и послушно закрыла глаза.

Саша заслонил ее от света и подошел к полке с книгами:

— Вот тебе учебник. Большое спасибо… Подожди, вместе выйдем.

Саша быстро оделся и заглянул в кухню.

— Анна Семеновна, — сказал он соседке, хлопотавшей около печки, — я сбегаю в булочную. Послушайте, пожалуйста, Верочку — она спит.

— Хорошо, хорошо, — отвечала та.

— Что она, эта толстая, Верочку не обижает, когда ты уходишь? — спросил Юра.

— Зачем? Она добрая. Нашу Верочку все любят.

Мальчики вышли во двор и остановились у ворот.

— Саша, она такая и останется? — сказал вдруг Юра сдавленным голосом.

Саша нахмурился и завертел веревочную сетку.

— Не знаю… Мы для того и в Москву вернулись, чтобы ее лечить. Ее уже разные профессора смотрели. Ведь три года прошло.

— А вы с кем, с мамой приехали?

— С мамой.

— А отец у тебя есть?

— Папа на фронте.

— Вот и мой тоже… — Помолчав, Юра прибавил: — Ну да ничего, теперь это все скоро уже кончится.

Саша вздохнул.

— Тебе сюда, Юра? А мне направо. Приходи.

На другой день в школе, когда Володя Жуков назвал Сашу Маринкиным дядей, Юра сказал сурово:

— Брось! Надоело.

И, повернувшись к Саше:

— Морозов, ты, кажется, один на парте сидишь? Ничего не имеешь против, если я к тебе перейду? Мне этот Жук все уши прожужжал. Надоел хуже горькой редьки.

— Садись, я очень рад, — ответил Саша.

Обиженный Володя Жуков вскочил на парту и закричал:

— Слышали новость? Юрка Борукаев женится на карлице, на морозовской племяннице! Вот они рядом сидят, будущие родственнички! Маринкин дядя и Маринкин жених!

Володя немедленно раскаялся в своих словах: характер у Юры Борукаева был вспыльчивый, а «стукать не больно», как нам, уже известно, он не умел.

В конце четверти Саша опять пропустил два дня.

— Ребята, — сказал Николай Иванович, — кто знает адрес Саши Морозова и может узнать, почему он не ходит в школу?

Маленький мальчишка на передней парте уже начал краснеть и поднимать руку, но Борукаев быстро сказал:

— Николай Иваныч, я пойду.

Соседка открыла дверь и исчезла в кухне.

Юра постучал в комнату Морозовых, ответа не было. Он постучал еще, потом приоткрыл дверь и остановился, пораженный.

Верочкина кровать, пустая и аккуратно постланная, стояла на прежнем месте. Саша сидел в углу и плакал, положив на стол голову и локти.

Юра посмотрел на сундук, заглянул за ширму.

Верочки не было.

Юре стало страшно. Ему захотелось уйти и ни о чем не спрашивать. Наконец он собрался с духом и подошел к столу. Он чуть не споткнулся о половую щетку. Кучка мусора на полу захрустела у него под ногами.

— Саша, ты о чем?

Саша вздрогнул, вскочил со стула и, прикрывая рукой лицо, отошел в проход между стеной и ширмой.

— Что у вас случилось? Где Верочка?

— Она… в больнице.

— Что с ней?

— Ей… делали… операцию…

Саша говорил с трудом и останавливался после каждого слова.

— Ну и что?

— Доктор… говорит… что она… будет ходить!

— Саша, я понимаю, ведь это же хорошо, ведь это замечательно!

Саша молчал и раскачивал рукой ширму.

— Да расскажи толком, что случилось! — резко сказал Юра.

— Маму… отпустили со службы… поехала за Верочкой… Скоро привезет… а я… стал прибирать комнату… и… разбил Маринку!

Саша исчез за ширмой. Заскрипела складная кровать.

Юра сердито прошелся по комнате.

— Совсем разбил? Склеить нельзя?

Судорожно поскрипывала складная кровать, тряслась ширма. И больше — ни звука. По-видимому, Саша спрятал голову под подушку. Юра опять наступил на кучу белого мусора и понял, что склеить нельзя.

На столе он нашел безголовое Маринкино туловище, пучок волос и кусочек голубого глаза.

— Сашка, брось! — сказал он. — Мы купим новую куклу.

Саша заговорил, уже не сдерживая рыданий:

— Ты… не знаешь Верочку! Она — только одну!.. Других не хотела… Она ее как ребенка… Без Маринки ни есть не будет, ни спать! Как приедет — спросит: «Где Маринка?» Она и в больнице без нее скучала! Она заболеет!..

Глупости! — крикнул Юра. — Теперь она будет ходить, как другие ребята, она забудет про куклу.

— Так ведь это же не сразу! Ей еще долго лежать… Постепенно… Доктор сказал — не волновать!..

— Саша, а если к этому туловищу новую головку приделать?

— Она заметит… Ведь у Маринки и волосы были лысые и нос облупленный!

Юра подумал с минуту.

— Заметит… Еще бы не заметила!.. Другого такого экземпляра… Сашка, постой, а мы ей скажем, что Маринка тоже была в больнице и очень поправилась. После операции такая стала!

Саша тоже помолчал, потом спросил уже другим голосом:

— А где они продаются?

— Иди сюда, садись, поговорим.

Саша стал сморкаться.

— Сейчас.

— Выходи, не буду я на тебя смотреть, очень ты мне нужен!

— Ну, я сейчас…

Саша вышел из-за ширмы и сел на сундук, спиной к Юре.

— У меня и денег нет…

— У меня есть! — Юра похлопал себя по карману. — Идем!

— Юра, я не могу уйти, ведь они скоро приедут…

— Хорошо, оставайся, прибери тут все, умойся холодной водой и жди меня. Туловище спрячь, я его не возьму. Дай мне эту розовую шапочку, чтобы не ошибиться, не купить какую-нибудь великанскую голову… А если они приедут раньше, скажи, что Маринка еще из больницы не вернулась. Я в два счета… Не унывай, Сашка!

— Скажите пожалуйста, кукольные головки у вас есть?

— Нет, — скучным голосом ответила продавщица.

— А где их можно достать?

— Не знаю.

Юра вздохнул. Это был четвертый игрушечный магазин.

— А вообще-то они продаются, с закрывающимися глазами головки?

— Нет. Если бывают — только простые, глиняные.

— А целые куклы с закрывающимися глазами?

— Да что ты, мальчик, не продаются теперь такие! Видишь же ты, что только матерчатые есть!

Юра стоял у прилавка и с ненавистью разглядывал нарядных, улыбающихся кукол. И кому они нужны, бесполезные, с нарисованными глазами и противными приплюснутыми носиками! Еще какие-то собачки и зайчики торчат в каждом магазине… Так и расшвырял бы этих зайцев!

Он выбежал на улицу. Куда идти? Направо? Налево?

Аля Якушина покупала линейки и выбирала точилку для карандашей. Дверь магазина распахнулась, Юра Борукаев ворвался с пылающим лицом и бросился в игрушечное отделение.

— С закрывающимися!.. то есть… вы можете? То есть скажите, где можно купить куклу с закрывающимися глазами?

По-видимому, он так часто повторял эту фразу, что уже стал заговариваться.

Продавщица ответила ему что-то. Юра растерянно посмотрел на тряпичных кукол, повернулся к двери и встретился глазами с Алей. Аля съежилась и хотела стать совсем незаметной.

— Стой, Алька! Тебя-то мне и нужно.

У Юры был какой-то дикий взгляд. Аля отступила на несколько шагов.

— Алька, ты девчонка — ты должна знать! Где можно купить куклу с закрывающимися глазами? Только быстро! В одну душу, через полчаса!

— Нигде не купишь, — ответила Аля. — До войны сколько хочешь было, а теперь не делают таких. Теперь только тряпичные.

— Ну, все-таки где-нибудь?..

Аля задумалась.

— Разве что случайно на рынке кто-нибудь свою продает… Юрка, постой! В комиссионном магазине… Я же видела! Давно это было, наверно, уж продали. Там еще, Юра, пупсик был целлулоидный, с кроваткой, до чего ж хорошенький! С приданым… распашоночки… Купи лучше пупсика!

— А ну его, пупсика! — крикнул Юра. — Где магазин?

— Недалеко. Знаешь, на углу…

— Никакого я угла не знаю! Веди меня, Алька, и не вздумай улизнуть. Показывай, где магазин.

Никакая сила не могла бы теперь заставить Алю улизнуть. Юра Борукаев, покупающий куклу, — это было слишком необыкновенное зрелище, чтобы можно было от него отказаться.

Юра делал такие огромные шаги, что Але приходилось почти бежать рядом.

— Только знаешь, Юра, они очень дорого… Я не знаю сколько… но ведь в комиссионном… И теперь же таких не делают.

— Кто говорит о цене? Дирекция не останавливается ни перед какими расходами!

Они вошли в комиссионный магазин. Аля бросилась к прилавку…

— Нет уже! Вот тут стояла… Значит, продали! Как досадно… Юра, Юра, пупсик остался! Юра, смотри, ты можешь купить пупсика!

Юра снял шапку и вытер платком лоб. Медленно подошел к продавщице.

Кругом — веселый винегрет из дамских туфель на высоком каблуке, часов, шелковых кофточек и чашек с голубыми цветочками.

— Скажите, — спросил Юра солидно, — у вас продавалась кукла с закрывающимися глазами? Вот эта девочка видела.

Продавщица оглянулась на кроватку с пупсиком.

— Нет ее. Они рядом лежали. Значит, продали. Если хочешь, мальчик, возьми пупсика. Показать?

Юра махнул рукой:

— Не нужно!

Другая продавщица, заинтересовавшись необычными покупателями, подошла и спросила:

— Что они хотели купить?

— Куклу с закрывающимися глазами. Не видно ее что-то. Должно быть, без меня продали.

— Да вот же она лежит!

— А я и не заметила… Мальчик! Мальчик!

Желтоволосая кукла щелкнула над прилавком голубыми глазами.

Юра споткнулся о коврик около двери, подбежал к продавщице и лихорадочно спросил:

— Сколько стоит? — Он вытащил из кармана Маринкину шапочку, примерил кукле. — Точно!

Эта кукла казалась Маринкиной младшей сестрой, пожалуй, даже дочерью, если не внучкой.

— Сколько?

Продавщица долго разглядывала билетик, подвязанный к кукле.

Услышав цену, Юра крякнул и положил куклу на прилавок.

— Я сейчас схожу за деньгами, у меня не хватает. Отложите мне ее.

Продавщица ответила равнодушно:

— Принесешь деньги и возьмешь.

— Алька, останься здесь! Держи ее, прямо из рук не выпускай. Я очень быстро!

Но не выпускать из рук было невозможно. Продавщица преспокойно взяла куклу и поставила ее за собой на полку, прислонив к дамской меховой шубе. Веселая куколка в розовом платье казалась особенно красивой рядом с черным мехом.

Копилка с глупой кошачьей мордой. Щель узкая, деньги не вытряхиваются. Юра с сердцем стукнул копилкой о стол.

Бабушка, задремавшая было в кресле, вздрогнула:

— Юрочка, ты что?

Юра поспешно пересчитывал деньги. Положил в карман, подошел к бабушке.

— Бабушка! — сказал он. — Через неделю мое рожденье, папа написал, что посылает мне деньги. Мне не нужно никаких подарков, дай мне сейчас двадцать два рубля двенадцать копеек!

— Зачем тебе деньги, Юрочка? Или ты фотоаппарат нашел?

— Отставить фотоаппарат! У девочки ноги больные… кукла без головы… Потом расскажу. Бабушка, дело идет о жизни и смерти!

Бабушка искала в кошельке.

— У меня только тридцатки, Юрочка!

— Сдачи принесу! — крикнул Юра, зажал в кулаке деньги и бросился к двери.

— Без головы! Батюшки, страсти какие! — шептала бабушка, трясущимися руками собирая со стола кошачьи осколки.

Уже по растерянному лицу Али Юра понял, что в его отсутствие случилось что-то непоправимое. Куклы не было на полке. Она лежала на прилавке рядом с целлулоидным пупсиком и пупсиковой кроваткой. Что-то еще было навалено поблизости, шелковое и меховое.

Перед прилавком стоял плотный, небольшого роста майор с лицом густого кирпичного цвета и разглядывал игрушки, видимо затрудняясь, какую выбрать.

Из — под распахнутой шинели (долго, должно быть, выбирал, жарко ему стало) виднелось такое количество орденов, что даже взрослого человека невольно охватывало любопытство пересчитать: да сколько же именно?

Но Юра не смотрел на ордена. Он отстранил от прилавка Алю, яростно сказал: «Эх, ты!» — и положил руку на куклу.

— Эта кукла продана, — сказал он самым своим решительным голосом, — вот деньги, — и подвинул к продавщице смятую кучку пятирублевок и трешниц — бабушкину тридцатку сверху.

Но если майор перед приходом Юры еще колебался, какую ему купить игрушку, — увидев соперника, он сейчас же понял, что брать нужно именно куклу с закрывающимися глазами.

— Па-а-звольте, молодой человек, — сказал он раскатистым басом, — эта кукла не продана, она продается. И покупаю ее я… Будьте добры, — обернулся он к продавщице, — выпишите мне чек.

— Товарищ майор, — воскликнул Юра, — возьмите пупсика! Я вас прошу, возьмите пупсика! Ведь вам все равно! Вы посмотрите, у него распашонки есть! И кровать, и все приданое! Посмотрите, какой он хорошенький! Ну, вот спросите девчонку: что интереснее? Алька, что же ты молчишь?

— Возьмите пупсика! — робко пискнула Аля. — Смотрите, какой он хорошенький! — Она положила пупсика на кровать и прикрыла одеяльцем.

Майор нерешительно посмотрел на Юрино взволнованное лицо, потом на продавщицу.

— Сколько лет вашей дочке? — спросила та.

— Три года.

— И вы хотите купить ей эту бьющуюся? — ахнул Юра. — Товарищ майор, она погибнет в первый же день. Вместо радости будет сплошное огорчение! И глаза выскочат, и все — начисто! Уж я-то знаю, как это делается. Один мусор на полу — и крышка!

— Для трех лет я тоже посоветовала бы вам взять пупсика, — поддержала продавщица.

Майор посмотрел на вытаращенные глаза пупсика и еще раз щелкнул кукольными закрывающимися.

— Товарищ майор, ведь вам все равно! А мне в одну душу вот эту, с захлопывающимися глазами… Сейчас привезут из больницы… Ноги больные. Нервное потрясение. Доктор сказал — не волновать… Разбили голову… Вы понимаете? — Юра повторил, как бабушке: — Товарищ майор, дело идет о жизни и смерти!

— Постой, постой, ничего не понимаю… Кого разбили? Кого привезли?

— Не привезли еще… сейчас привезут… ребенка больного! Любимая игрушка погибла!

— Ну и сказал бы сразу, чудак: для больного ребенка. А ты мне тысячу слов в одну секунду… И о жизни, и о смерти!.. Ладно, забирай свою красавицу, а я возьму пупсика.

Юра бросился к кассе, заплатил деньги, схватил куклу, надел ей розовую Маринкину шапочку и выбежал из магазина.

Аля поспешила за ним.

Выйдя за дверь, Юра сунул в карман оставшиеся деньги, зажал куклу между колен и с видом тигра, разрывающего добычу, обеими руками потянул куклу за голову.

Что-то лязгнуло, хрустнуло, выскочила какая-то закрученная проволочка. Голова в розовой шапочке осталась в руках у Юры.

Аля Якушина ахнула и, зажмурившись, села прямо на тротуар.

Юра деловито поковырял пальцем в дырке, щелкнул резинкой…

— Ага. Понятно… На, — сказал он Але, сунув ей в руки обезглавленную куклу, — бери. Может быть, пригодится в хозяйстве.

Из двери магазина вышел майор с большим пакетом под мышкой.

Аля вставала, отряхивая шубку от снега.

Майор сочувственно посмотрел на куклу.

— Уже разбили! — сказал он. — Действительно непрочная игрушка.

Звонок!

Мальчики вздрогнули, как преступники, застигнутые на месте убийства, и подняли головы от стола.

— Они! — сказал Саша. У него сразу осунулось лицо и глаза стали жалкими. — Я открою.

— Брось! — Юра остановил его за плечо. — Пускай ваша толстуха откроет. Дай какую-нибудь ленточку, мы завяжем кругом шеи. Потом приделаем получше.

Сашу не слушались руки, он не мог завязать бант.

— Завязывай скорее! — шипел Юра. — Я бы сам завязал, да не умею бантом… Ленточки ваши!..

Стукнула дверь.

В передней раздался знакомый тоненький голосок:

— Здравствуйте! Вот и мы… А где Маринка?

Мама вошла в комнату с Верочкой на руках.

— Маринка, мы с тобой скоро ходить будем! Где она?

— Вот она… Посмотри, Верочка: Маринка тоже была у доктора — и как он ее хорошо вылечил! Она очень хорошо кушала — посмотри, какие щечки румяные!

Саша говорил веселым голосом, Юра делал маме выразительные знаки.

Верочка, откинувшись на подушку, разглядывала куклу. Ее лицо было серьезно и строго. Она провела рукой по волосам куклы, недоверчиво потрогала щеки, потом подняла правую руку с отбитыми пальцами. Двух пальцев нет… И ноги болтаются, как прежде… Верочка пощупала знакомое платьице, туфли… Потом снова почти с ужасом посмотрела на изменившееся лицо.

— Она там, в больнице, выспалась хорошо, — подскочил Юра. — Теперь просыпается без подзатыльников!

— Смотри-ка! — Саша взял куклу. — Маринка, проснись!

Он поднял куклу. Она открыла глаза.

— Вот так здорово! — хохотал Юра. — Сама проснулась!

Верочка засмеялась тонким смехом и обняла куклу.

— Маринка, как ты поправилась! — Потом потрогала отбитые пальчики. — Хорошо бы ей ручки и ножки полечить… — прибавила она нерешительно и посмотрела на всех: на маму, на Сашу и на Юру.

— Вылечим! — крикнул Юра и завертелся по комнате на одной ноге.

Аля Якушина подошла к школе раньше всех. Она остановилась около двери и держала с растерянным видом туго набитый портфель. Увидела у ворот Соню Смирнову, кинулась к ней:

— Соня, иди сюда! Слушай секрет!

Соня заранее вытаращила глаза и приготовилась ахать.

— Юрка Борукаев — совсем ненормальный! — шептала Аля. — Вчера купил куклу с закрывающимися, жутко дорого, в комиссионном, надел ей розовую шапочку, ну, морозовскую, ту самую, вышел из магазина, голову ей оторвал, а ее саму мне дал. Честное пионерское. Смотри!

Приоткрыв портфель, Аля дала Соне заглянуть внутрь.

— И теперь я не знаю, что делать. Выбрасывать жалко, а без головы зачем она мне?

— Аля, послушай… — раздался над головами девочек таинственный шепот.

Аля и Соня отпрянули в сторону и завизжали так, что проходивший мимо Николай Иванович строго сказал:

— Борукаев, я тебя отправлю к директору!

— Николай Иваныч, за что? Ведь они сами визжат, ведь я же их не трогал! — смиренно возразил Юра.

Николай Иванович погрозил пальцем и ушел.

Юра опять шагнул к девочкам. Вид у него был просительный, почти умоляющий.

— Аля… Не визжите только!.. Я тебе зря тогда туловище отдал — мне оно самому очень нужно. Дай, пожалуйста!

Аля вздохнула с облегчением и засунула обе руки в портфель:

— Держи! Мне она всю ночь снилась, безголовая!

Мяч и песочные пироги

На дорожках скамейки стоят далеко друг от друга, а в середине сквера они сдвинулись тесным кольцом, будто собрались потанцевать вокруг клумбы и ящика с песком.

Ребята, которые выходят гулять, сразу идут к этим веселым скамейкам. С пустыми руками не приходит никто.

Песок еще немного влажный после вчерашнего дождя. Если принести формочки, можно печь на солнце великолепные пироги. Если взять лопатку, целый город можно построить: с высотными домами, с туннелями метро, с гаражом для легковых машин.

Зина взяла с собой совок и песочники, а Зинина мама на всякий случай захватила еще мячик в тонкой веревочной сетке.

Мама положила мячик рядом с собой на скамейку и раскрыла книгу. Зина перелезла через низкую деревянную стенку ящика и стала совком накладывать песок в формочки.

Две сестры, Галя и Валя, в одинаковых платьях, с одинаковыми бантами в волосах, немного подвинулись.

Старшая, Галя, сказала:

— У тебя пироги, а мы домик строим. Приходи к нам в гости, и шлепнула лопаткой по крыше нового дома.

Позднее всех вышел гулять Костя со своей бабушкой.

Костина бабушка старенькая и очень рассеянная, а Костя маленький и тоже очень рассеянный. Костя ничего с собой из дому не взял — забыл. И бабушка забыла про игрушки.

Бабушка сказала:

— Ты играй, Костик, играй, а я здесь посижу.

Костя сначала постоял у ящика с песком, посмотрел, как играют девочки. Потом увидел Зинин мяч на скамейке, рядом с Зининой мамой. Подошел и спросил:

— Можно, я мячик возьму?

— Возьми, дорогой, — сказала Зинина мама.

Пам! Пам! это мячик запрыгал по дорожке. Сначала высоко подскакивал, потом все ниже, ниже… Наконец просто покатился, мелькая синими и красными боками.

А Костя бежал за ним, подпрыгивал, повизгивал от радости, догонял, останавливал, обнимал обеими руками, снова бросал на дорожку…

Пам! Пам! Пам!

Зина обернулась. Мяч — синий с красным, совсем как у нее. Ни разу Костя не выходил гулять с таким мячом.

Она посмотрела на скамью. Так и есть! Рядом с мамой только пустая сетка лежит.

И вдруг Зине расхотелось печь песочные пироги, захотелось бегать за мячом. Она собрала свои формочки и отнесла их маме. Потом подошла к Косте и сказала:

— Я сама хочу мячиком играть.

Костя послушно отдал ей мяч, постоял немного просто так, увидел Зинины песочники и опять подошел к Зининой маме:

— Можно, я поиграю формочками?

— Поиграй, дорогой, — приветливо сказала Зинина мама. — А Зиночка моя где?.. Ах, вон она, за мячиком побежала.

Костя с песочниками и совком никак не мог перелезть через деревянный борт ящика.

Ему помогли Галя и Валя.

— Не садись на песок, он мокрый, — сказала Галя. Вот сюда сядь… Насыпай совком. Вот так.

А Валя сказала:

— Какие у него красивые пироги!

И правда, пироги у Кости были очень красивые. Он выкладывал их из форм не так, как Зина, не правильными рядами. Костя шлепал свои пироги вразброд, куда попало: на доску ящика, себе на коленку, какому-то мальчику в грузовик… Два пирога попали даже на крышу дома, который построили Галя и Валя. Вышло очень смешно.

А Зинин мяч проскакал по дорожке, запутался в траве и остановился. Зина опять подбросила его, но уже не так высоко.

Пам! Пам! — мячик лениво подпрыгнул еще раз… Кроме Зины никто в мяч не играл. Не так уж интересно играть в мяч. В песок интереснее.

Вот опять смеются Галя и Валя.

— Ты бы шофера пирогами угостил, сунь ему в окошечко.

Зина обернулась. Грузовик, наполненный песочными пирогами, медленно подъехал к песочному дому. Костя пристукнул совком — вот и еще один пирог готов, для шофера. Странно: знакомый совок и формочки знакомые. А рядом с мамой на скамейке формочек нет.

Зина спрятала мяч в сетку и положила его маме на колени:

— Подержи, — а сама пошла к ребятам и села рядом с Костей.

Костя сразу заметил, как Зина на него смотрит, и спросил:

— Ты хочешь играть своими формочками?

Зина сказала:

— Да.

Костя оставил на песке формочки и совок, огляделся и пошел к Зининой маме. За спиной Зина услышала мамин голос:

— Возьми, дорогой.

И опять:

Пам! Пам! Пам!

Это мячик несется, высоко подпрыгивая, а Костя — за ним. А у мамы на коленях только пустая сетка лежит.

Зине сразу надоело возиться с песочными пирогами.

Мячик на дорожке, мячик под скамейкой, Костя на четвереньках пробежал под скамейкой…

Когда Костя поймал наконец мяч и хотел опять подбросить его, он увидел перед собой Зину.

У Зины в руках ничего не было; песочники и совок она уже успела отнести маме. На этот раз Зина ничего не сказала, а Костя ничего не спросил. Он молча протянул ей мяч и ушел к песку, где играли ребята.

Галя дала ему лопатку.

— Вот, — сказала она, — делай дорогу к нашему дому, а я каких-нибудь веточек поищу — будет сад.

А Зина сидела на скамейке рядом с мамой и думала…

Если пойти побегать с мячом и оставить у мамы песочники, мама отдаст их Косте. Если играть песочниками и оставить мяч, мама отдаст Косте мяч. Сидя играть ни во что нельзя. А встать невозможно: в одной руке совок, в другой песочники, мяч лежит на коленях. Была бы третья рука — можно было бы и мячик унести с собой, но третьей руки нет…

Что делать?

Три копухи

Ребята! — сказала Евгения Николаевна, подходя к окну. — Смотрите, сколько снегу во дворе! Сегодня нам работы много. Кончайте скорее завтракать, пойдемте расчищать дорожки и делать гору. Берите лопатки… Ну, кто скорее соберется?

— Я!

— Я!

— Я!

Ребята живо оделись и веселой гурьбой выбежали во двор.

В комнате остались трое: Володя, Боря и Лида. Володя допивал молоко, Лида зашнуровывала теплые башмаки, Боря все собирался надевать рейтузы, а пока сидел на стуле у самой двери, поджав под себя ноги.

Спешат, спешат! Все время куда-то спешат! — недовольно сказал Володя. — А куда спешат — неизвестно! — Он отхлебнул еще немного молока и задумался.

— И всегда Евгения Николаевна торопит: кто скорее соберется да кто скорее сделает… — поддержала Володю Лида, лениво шнуруя башмаки.

— Скорее сделать легко, — заметил Боря, — а вот вы попробуйте медленнее!

— Медленнее меня никто ничего не делает, — сказала Лида.

— Не хвастай, голубушка! — Володя широко открыл глаза. — Один раз я так медленно пил молоко, что оно у меня в чашке прокисло, свернулось. Получилась простокваша. Я насыпал туда сахару и стал есть ложкой.

— Это что! — сказал Боря. — Вот я один раз так долго сидел не шевелясь — все собирался рейтузы надевать, — так долго сидел, что паук от моей головы к потолку большую паутину сплел и пять мух успел поймать, пока я сдвинулся с места!

— Ну что ж, ничего особенного! — воскликнула Лида. — Главная копуха все-таки я! Один раз я так долго обувалась, так долго ботинки зашнуровывала, так долго, уж так долго… Встала, а ботинки-то жмут! Стоять не могу!

— Почему? — спросил Боря.

— Потому что, пока обувалась, я выросла, и ботинки мне стали малы. Пришлось покупать новые. Конечно, я — главная копуха!

Стукнула дверь. Веселые голоса в передней:

— Володя! Боря! Лида! Где вы?

— Идите сюда.

— Смотрите, какую мы гору сделали!

— Берите санки! Идите кататься!

— Кататься? — крикнула Лида. — Стойте, стойте. Я первая прокачусь, меня подождите!

Ботинки зашнуровались сами: раз, два, и готово. Лида даже не успела из них вырасти.

Молоко само влилось Володе в рот и даже не успело прокиснуть.

Если бы в комнате и оказался какой-нибудь паучок и нацелился приладить паутинку к Бориной макушке — бедняга только бы ахнул: Бориной макушки уже не было в комнате!

— Я первая!

— Меня скорей прокатите!

Три копухи, расталкивая ребят, выбежали во двор, а главная копуха — Лида — летела впереди всех.

Совсем одинаковые

Мама защелкнула чемодан и надела шляпку.

— Вот, — сказала она, Николай и Андрюша, слушайте внимательно. Здесь, в левом ящике, лежат запасные ленточки. Нарочно сегодня заходила в магазин, четыре метра купила.

— Четыре метра? — удивился папа. — Милок, зачем же так много? Неужели по метру в каждую косичку?

— Они очень часто теряют. Я же говорю — это запас. Вот, Николай, посмотри сюда. Два метра голубой и два розовой. Розовая — для Вари, а голубая — для Вали. Не перепутайте, пожалуйста.

— Не беспокойся, милок, все сделаем. Позволь, как, как ты сказала? Для Вали? То есть для Вари?

Мама повторила терпеливо:

— Розовая — для Вари, а для Вали — голубая.

— Да ведь я, мама, знаю, — сказал Андрюша.

— Постой, Андрюшка… — Папа сдвинул брови и повторил несколько раз: Валя — голубая… Варя — розовая. Ва-л-ля… гол-лу… гол-лубая. Вар-р-ря — р-розовая! Прекрасно! Очень легко запомнить!

— А ну-ка проверим! — сказал Андрюша. — Папа, это кто?

— С голубыми косичками — значит, Валя, — твердо ответил папа.

— А это кто? — спросила Валя, показывая на сестренку.

— А эта с розовыми косичками значит, Варя!

— Запомнил! Запомнил! — радостно закричали ребята. Мама! Наконец-то запомнил!

Дело в том, что Валя и Варя были близнецы и так похожи друг на друга, что различать их без ленточек умела только одна мама. К тому же и платьица и шубки все у них было тоже одинаковое.

А папа только недавно вернулся из далекой северной экспедиции и все время путал своих девочек. Конечно, он знал, как похожи близнецы, но все-таки каждый раз, видя их рядом, качал головой и говорил:

— Нет, это удивительно! Ну совсем, совсем одинаковые!

Папа взглянул на часы и снял с вешалки мамино пальто.

— Пожалуйста, не волнуйся, ничего мы не перепутаем, все сделаем как надо. К тому же ты уезжаешь на две недели только! Если несколько раз мы назовем по ошибке Валю Варей, ничего особенного…

— Николай! — Мама сунула правую руку мимо рукава и сказала огорченно: — Значит, ты все, все забыл! Ведь я же повторяла несколько раз: доктор сказал, чтобы Вале гулять как можно больше, а Варе совсем нельзя и лекарство три раза в день…

— Помню, помню! — виноватым голосом ответил папа. — Вот из этой бутылочки. Не беспокойся, милок.

— Все сделаем! — докончил Андрюша.

И мама уехала. Это было в субботу. В воскресенье можно было не торопиться вставать, поэтому все проспали. Первыми, впрочем, подскочили близнецы, которым даже и в будни торопиться было решительно некуда. К тому времени, когда папа вышел из ванной, приглаживая мокрые волосы, Варя уже успела потерять левую розовую ленточку.

— Неважно, — сказал папа, — у нас есть большой запас. Сколько отрезать? Полметра хватит? Идите сюда, девочки, я причешу вас.

— Папа, — спросил Андрюша, — а заплести ты сумеешь?

— Надеюсь, что да. Мне приходилось успешно выполнять гораздо более сложные задания.

Светлые мягкие волосенки послушно разделились на пробор.

— Ты не так заплетаешь, папа, — сказал через минуту Андрюша.

— Нет, так.

— Нет, не так. Мама вплетает ленточку вместе с волосами, а ты просто завязал бант на хвостике — и ладно.

— Неважно, — сказал папа, — так даже красивее. Видишь, какие у меня банты большие, а у мамы на банты ничего не остается.

— Зато прочнее.

— Вот что, Андрей, довольно критику наводить. Что мама велела? Гулять как можно больше. Пейте молоко, забирай Валюшку и отправляйся. А мы с Варей займемся уборкой.

После уборки и гуляния папа с Андрюшей готовили обед, мыли посуду и долго отскребывали ножами и чистили пригоревшую сковородку. Наконец папа сказал «уф!» и лег на диван с книгой в руках. Однако очень скоро книга захлопнулась сама, папины глаза тоже закрылись сами, и папа заснул. Его разбудили громкие голоса:

— Папа! — кричал Андрюша. Близнецы потерялись!

Папа вскочил, как по сигналу боевой тревоги.

— Кто?.. Где?.. Да вот же они! Ну можно ли, Андрюшка, так пугать человека!

— То есть не потерялись, а перепутались. Мы в прятки играли… И под столами, и под вешалкой — ну и задевались куда-то все четыре ленточки. Я же говорил, что не так заплетаешь!

— Валя! Варя! Подите сюда!

Перед папой стояли две совершенно одинаковые дочки, смотрели на него одинаковыми веселыми глазами, и даже растрепаны они были совершенно одинаково.

— Неважно! — засмеялся папа. — У нас еще три с половиной метра этих ленточек. Я теперь хорошо помню: голубую — Вале, а Варе…

— Эх, папа, папа! Ну а как же ты их теперь различишь — какая которая?

— Да очень просто! Говорить-то ведь они умеют. Большие девочки… Тебя как зовут?

— Вая.

— А тебя?

— Вая.

Картавили близнецы тоже совсем одинаково. Папа задумался.

— Неаккуратно это у нас получается… Как же быть, Андрюшка? Ведь Варе пора уже лекарство принимать, а Вале — гулять как можно больше!

За дверью раздалось знакомое покашливание.

— Дедушка! — радостно крикнули ребята.

Дедушка поздоровался со всеми и стал протирать очки.

— Гулять, говорите, нужно? Вот я и пришел пораньше, чтобы погулять с Валечкой. Я и мамочке обещал.

— Вы пришли как раз вовремя, Константин Петрович! — сказал папа. — Видите ли, у нас… то есть… Ну, короче говоря, близнецы перепутались! И рассказал дедушке, что произошло.

— Как же это ты так, Николай? — Дедушка с упреком посмотрел на папу. — Родной, можно сказать, отец, а родных, можно сказать, дочек перепутал!

— Что же делать, Константин Петрович, виноват, конечно! Да ведь когда я уезжал, они совсем чуть-чуточные были. Позвольте, Константин Петрович! А вы-то сами? Родной, можно сказать, дедушка? И родных, можно сказать, внучек… А ну-ка, где Валя? Где Варя? Какая которая?

Дедушка медленно надел очки и посмотрел на внучек.

— Кхм! Кхм!.. Н-да! То есть… Кхм!.. Кхм!.. Очки у меня слабоваты стали! Не по глазам уже. Вот если бы мне очки посильнее.

Андрюша засмеялся громче всех.

— А уж тебе, Андрей, совсем стыдно, — сказал папа, — и не уезжал никуда, видишь их каждый день…

— Да, да, — поддержал папу дедушка, — без очков, и глаза у тебя молодые, а родных, можно сказать, сестренок…

— Что же я-то? — оправдывался Андрюша. — Я ничего. Я их до болезни очень хорошо различал: Варя была потолще. А в больнице они похудели по-разному и стали совсем одинаковые!

Папа решительно подошел к буфету, взял пузырек с лекарством.

— А ну-ка, Варя, — сказал он, — иди-ка сюда, пора лекарство пить. Девочки! Кому я давал лекарство сегодня утром?

Валя и Варя переглянулись и ничего не ответили.

— Эх, папа! — зашептал Андрюша. — Разве они скажут? Кому охота лекарство пить? Ведь оно горькое.

— Что же, — сказал папа, — попробуем по-другому. А ну-ка, дочки, кто сейчас пойдет с дедушкой гулять как можно больше? Валя, иди сюда, я тебе косички заплету и надену шубку.

Он помахал голубыми лентами. Девочки опять посмотрели друг на друга, лица у них стали грустные, но молчали обе.

— В чем дело, Андрюша? — тихо спросил папа. — Почему же теперь не отзывается Валя? Ведь они любят гулять с дедушкой?

— Конечно, любят, — ответил Андрюша. — Потому Валя и молчит. Варя дома остается, а Вале ее жалко!

— Молодец эта Валя! — одобрительно сказал папа. — Я ее уважаю.

— А Варю? — спросил Андрюша. — Знаешь, папа, пожалуй, если было бы наоборот… Варе — гулять, а Вале — пить лекарство… Папа, стой! Дедушка, стой! Я знаю, что нужно делать!

Андрюша подбежал к буфету.

— Вот, — сказал он очень довольный и вынул вазочку, в которой лежал большой пряник. — Один только остался. Как раз то, что нам нужно! Возьми! — протянул он пряник одной из девочек. — Раздели пополам, себе возьми и сестре дай!

Близнецы одинаково заулыбались, тоже очень довольные. Девочка взяла пряник и старательно разломила его.

Разломился пряник, впрочем, не совсем пополам, один кусок оказался заметно больше другого. Этот кусок девочка оставила себе, а тот, что поменьше, протянула сестренке.

— Варя! Со смехом закричал Андрюша. — Вот Варя! Вплетай скорее розовую ленточку! Это Варя!

— Ничего не понимаю, — сказал папа.

— Ты видел, папа, она себе больше взяла! Уж если бы Валя делила, было бы точно как в аптеке! А если бы даже не ровно разломилось — все равно она бы себе поменьше оставила, а Варе — побольше. Уж она у нас такая! Дедушка! Иди гулять с Валей! Папа! Давай Варе лекарство!

Андрюша смеялся, близнецы заплакали, дедушка, улыбаясь, ушел гулять с Валей.

А папа расстроился. Он посадил Варю себе на колени, старательно вплетал розовые ленточки в светлые волосенки — по-маминому вплетал, чтобы не потерялись, — и грустно приговаривал:

— Эх, дочка, дочка! А я-то думал, что вы у меня совсем-совсем одинаковые!

Трудный вечер

Папа уезжал в командировку. Мама и Алеша провожали его. Папа нес чемодан, а мама вела Алешу за руку. Вернее, даже не вела, а тянула. Потому что Алеша не шел, как все люди идут, — лицом вперед. Алеша вертел головой вправо и влево, но чаще всего ему казалось, что самое интересное остается позади. Перронная касса, контролеры у входа, огромный зал, где люди и вещи — все вперемешку, длинная-предлинная платформа, вагоны дальнего следования, дачная электричка, мороженое в белых ящиках на каждом шагу…

Папа остановился у двери вагона, поставил на платформу чемодан, сказал: «Ну вот» — и взял Алешу на руки.

Теперь Алеша отсюда, с высоты, мог видеть гораздо больше интересного, но все это вдруг стало неинтересным. Совсем близко было папино лицо, папины глаза смотрели грустно.

— Папа, а она далеко, твоя командировка? Она большая?

Папа усмехнулся:

— Да как тебе сказать… Довольно далеко. И довольно большая. То есть длинная она, Алешка, вот в чем беда! Теперь не скоро увидимся… Будь умницей, сынок, маму береги.

Алеша спросил:

— А как?

Но в эту минуту все заторопились, и папа заторопился. Он успел поцеловать маму и Алешу, вскочил в вагон вместе с чемоданом, и поезд тронулся.

Вагоны сначала двигались потихоньку, как-то нерешительно. Потом побежали все быстрее и быстрее, маме и Алеше уже трудно было догонять их. Промелькнул и как будто оторвался последний вагон. И платформа будто оторвалась. Оказалось, что она высокая, а внизу, переплетаясь, убегают вдаль серебряные рельсы.

— Осторожно! — сказала мама и отвела Алешу от края.

Папин поезд отодвинулся, все уменьшаясь, и наконец скрылся за домами и деревьями.

Сразу стало скучно без папы. Алеша хотел спросить маму, как же ему исполнить папино поручение: папа просил ее беречь, а как беречь — не объяснил. Но только он об этом подумал, что-то зазвенело над самым ухом, мама крикнула: «Берегись!» — и схватила Алешу за руку. По платформе мчалась тяжелая тележка, на которой стоял носильщик в белом фартуке и горой лежали чемоданы и сундуки. Носильщик укоризненно покачал головой, тележка промчалась мимо.

В метро, когда шагнули на эскалатор, мама опять сказала: «Осторожней! Держись за перила!» Получалось все время так, что не Алеша маму берег, а мама его берегла, и как выйти из этого положения, Алеша не знал.

Не взять ли маму за руку, когда нужно будет переходить улицу, не сказать ли ей: «Осторожнее, мама! Посмотри сначала налево, а потом направо»? Ведь так полагается по правилам уличного движения.

А мама уже тут как тут:

— Ты, детка, не зевай по сторонам. Давай-ка лучше за руку перейдем.

Может быть, дома что-нибудь можно придумать?

А мама и там за свое:

— Пойдем, сынок, руки вымоем. Сейчас я тебе согрею молока. Ты, должно быть, уже спать захотел.

Молоко перегрелось, мама налила его на блюдце и поставила на подоконник:

— Берегись, детка, не трогай — горячо. Потерпи немного.

Мама присела на диван, а Алеша — на свое маленькое кресло, и оба стали терпеливо ждать, пока остынет молоко.

А спать Алеше очень хотелось. Сейчас мама покормит, разденет, уложит в кроватку — так будет хорошо!

Терпеливо ждать становилось все труднее и труднее.

— Мама, я спать хочу!

Мама не ответила.

— Ма-ма! Дай молока!

Алеша подождал немного, но мама все молчала. Он подошел к маме и потянул ее за руку:

— Мама, я спать хочу!

И увидел, что мама спит.

Алеша сразу почувствовал себя заброшенным и одиноким. В комнате было так тихо, что даже страшновато стало. Алеша набрал в себя побольше воздуха, чтобы зареветь погромче. А потом подумал и не заплакал.

У мамы было такое спокойное, усталое лицо! Она лежала, прижавшись щекой к валику дивана, подобрав ноги, будто ей было холодно.

А может быть, и вправду ей холодно?

Алеша знал, как неприятно, когда ночью сползает одеяло — зябнешь и не можешь как следует проснуться. А потом подходит мама и подтыкает со всех сторон, утепляет…

Еще сегодня ночью мама два раза укрывала Алешу. Первый раз в комнате было почти темно, только на столе горела маленькая лампа, завешенная чем-то темным со стороны Алешиной кровати. Мама стояла в халате и что-то гладила. А во второй раз небо за окном было уже розовое, но маленькая лампа все еще горела. Мама сидела на корточках перед чемоданом и укладывала папины вещи. А папа вошел в комнату и сказал:

— Ты когда же спать будешь? Ложись, теперь я все успею.

Чем бы прикрыть маму, чтобы ей было тепло? Алеша взял большую серую пушистую шаль, как можно осторожнее накинул ее на маму и старательно подоткнул со всех сторон. И сам залюбовался на свою работу — до того уютно маме стало лежать!

А самому спать все-таки тоже хотелось. Но Алеша уже не чувствовал себя одиноким и покинутым. Наоборот, он был хозяином в комнате. Привстав на цыпочки, он деловито пощупал блюдце с молоком. Совсем остыло. Не очень-то приятно пить холодное молоко, но что же делать! Алеша придвинул к подоконнику стул и, стоя на коленках, потянулся губами к блюдцу.

Так. Одно дело сделано. Спать захотелось теперь еще сильнее. Чистить зубы или не стоит? Кипяченая вода есть в графине. Ладно уж, пускай все будет по правилам! Алеша налил воды в кружку и пошел в ванную.

Теперь нужно опустить сетку кровати. Но железный крючок очень туго сидел в железной петельке. Отцепить крючок удалось только с одной стороны, и сетка почти не опустилась. Опять помог стул. Алеша придвинул его к кровати и перевалился со стула к себе на подушку. Но он забыл, что нужно сначала раздеться.

Труднее всего оказалось снять башмаки. Шнурки-бантики, такие послушные у мамы в руках, как только Алеша до них дотронулся, превратились в тугие узелки. Узелки пришлось распутывать при помощи ногтей и зубов. Наконец, совсем запыхавшись, Алеша освободился от башмаков. Ночная рубашка лежала под подушкой. Все это хорошо, но как снять лифчик, когда пуговицы сзади? Алеша попробовал дотянуться рукой и расстегнуть верхнюю пуговицу, потом нижнюю. Ничего не выходило. Тогда он попытался просто сдернуть лифчик через голову. Сначала все пошло хорошо: лифчик, слегка потрескивая, съехал со спины и груди, перешел на плечи, но вдруг застрял около шеи и плотно привязал к голове оба Алешиных локтя. Почему-то и ноги тоже потянуло кверху. Алеша почувствовал, что погибает, и хотел уже крикнуть: «Мама!»

— Что-то больно щелкнуло по коленке: это оторвалась пуговица слева и отпустила одну подвязку. Теперь левому боку стало свободнее. Правую подвязку удалось отстегнуть. Ого! Лифчик двигается! Пошло, пошло… Еще одно маленькое усилие — и Алеша, красный, потный, разгоряченный, смог наконец свободно вздохнуть. Снять чулки и надеть ночную рубашку — все это было уже совсем просто.

Алеша с наслаждением вытянулся. Как он устал! Теперь можно спокойно поспать. И даже ничего, что лампа светит прямо в глаза. Даже две лампы: та, что висит посередине комнаты, и та, что стоит на письменном столе. С мужественным вздохом Алеша вылез из-под одеяла и снова перевалился через сетку кровати. Чтобы дотянуться до выключателя, пришлось подтащить к нему стул. А чем бы завесить лампу на столе? Алеша взял свои полосатые штанишки и накинул их на лампу со стороны дивана. Для этого пришлось еще один стул пододвинуть к письменному столу.

Теперь все. Теперь можно спокойно спать. Когда Алеша опять перебрался через сетку, он уронил со стула лифчик и один башмак. Ну ничего. Мама не проснулась.

А жаль все-таки, что папа никогда не узнает, какой у него сегодня был хороший, заботливый сын. Самому-то об этом неудобно будет рассказывать! И мама не узнает…

А мама спала и видела сны. Сначала ей снилось, что Алеша всю мебель в комнате сдвинул в один угол (это когда Алеша стулья передвигал). Потом, когда в комнате стало тихо, маме снилось, что Алеша заснул одетый поперек дивана и что нужно поскорее его раздеть и уложить в кроватку. «Ведь ему холодно», — думала мама. Несколько раз ей казалось, что она уже встала и укладывает Алешу. Она сделала над собой усилие и открыла глаза.

В комнате было полутемно и очень тихо. Поперек дивана заснула она сама, а не Алеша.

Кто прикрыл ее шалью? Ведь папа уехал. Кто же мог это сделать? Где Алеша?

Мама испуганно оглянулась. Алеша спал у себя в кровати, раздетый, укрытый одеялом.

На подоконнике — пустая чашка и пустое блюдце. Может быть, заходил кто-нибудь из соседей, помог Алеше раздеться, погасил верхний свет, занавесил настольную лампу? Чем занавесил?

Мама улыбнулась. Мама увидела стулья, странным образом разбежавшиеся по комнате. Мама подняла с пола лифчик, застегнутый на все пуговицы и вывернутый наизнанку.

Мама тихонько засмеялась и бросилась к двери. Ей хотелось сейчас же, сию минуту рассказать кому-нибудь, какой у нее замечательный, внимательный, какой у нее почти взрослый сын!

В коридоре было темно и тихо, все соседи давно уже спать легли. Тогда мама вернулась в комнату, перевесила полосатые штанишки так, чтобы свет не мешал Алеше… И начала писать папе длинное, гордое, счастливое, веселое письмо.

Бабушка и внук

— Я еще хочу погулять, сказал Володя. Но бабушка уже снимала свое пальто.

— Нет, дорогой, нагулялись, и хватит. Папа и мама скоро с работы придут, а у меня не готов обед.

— Ну еще хоть немножко! Я не нагулялся! Бабушка!

— Некогда мне. Не могу. Раздевайся, поиграй дома.

Но Володя раздеваться не хотел, рвался к двери.

Бабушка взяла у него лопатку и потянула шапку за белый помпон. Володя обеими руками схватился за голову, хотел удержать шапку. Не удержал. Хотел, чтобы пальто не расстегивалось, а оно будто само расстегнулось — и вот уже качается на вешалке, рядом с бабушкиным.

— Не хочу играть дома! Гулять хочу!

— Вот что, дорогой, — сказала бабушка. — Если ты меня не будешь слушаться, я к себе домой от вас уеду, вот и все.

Тогда Володя крикнул злым голосом:

— Ну и уезжай! У меня мама есть!

Бабушка ничего не ответила и ушла на кухню.

За широким окном широкая улица. Молодые деревья заботливо подвязаны к колышкам. Обрадовались солнцу и зазеленели как-то все вдруг. За ними автобусы и троллейбусы, под ними — яркая весенняя трава.

И в бабушкин сад, под окна маленького загородного деревянного дома тоже, наверное, пришла весна. Проклюнулись нарциссы и тюльпаны на клумбах… Или, может быть, еще нет? В город весна всегда немножко раньше приходит. Бабушка приехала осенью, помочь Володиной маме — мама стала работать в этом году. Володю покормить, с Володей погулять, Володю спать уложить… Да еще завтрак, да обед, да ужин…

Бабушке было грустно. И не потому грустно, что вспомнила о своем саде с тюльпанами и нарциссами, где могла бы греться на солнышке и ничего не делать — просто отдыхать… Для себя самой, для себя одной много ли найдется дел? Грустно стало бабушке потому, что Володя сказал: «Уезжай!»

А Володя сидел на полу, посередине комнаты. Кругом — машины разных марок: заводная маленькая «Победа», большой деревянный самосвал, грузовик с кирпичиками, поверх кирпичиков — рыжий Мишка и белый заяц с длинными ушами. Покатать Мишку и зайца? Дом построить? Завести голубую «Победу»?

Завел ключиком. Ну и что? Протрещала «Победа» через всю комнату, уткнулась в дверь. Еще раз завел. Теперь кругами пошла. Остановилась. Пусть стоит.

Начал Володя мост из кирпичиков строить. Не достроил. Приоткрыл дверь, вышел в коридор. Осторожно заглянул в кухню. Бабушка сидела у стола и быстро-быстро чистила картошку. Тонкие завитки кожуры падали на поднос. Володя сделал шаг… два шага… бабушка не обернулась. Володя подошел к ней и стал рядом. Картошины неровные, большие и маленькие. Некоторые совсем гладкие, а на одной…

— Бабушка, это что? Будто птички в гнездышке сидят?

— Какие птички?

А ведь правда, немножко похоже на птенчиков с длинными, белыми, чуть желтоватыми шейками. Сидят в картофельной ямке, как в гнезде.

— Это у картошки глазки, — сказала бабушка.

Володя просунул голову под бабушкин локоть:

— Зачем ей глазки?

Не очень удобно было бабушке чистить картошку с Володиной головой под правым локтем, но бабушка на неудобства не жаловалась.

— Сейчас весна, картошка начинает прорастать. Это росток. Если картошку посадить в землю, вырастет новая картошка.

— Бабушка, а как?

Володя вскарабкался бабушке на колени, чтобы лучше разглядеть странные ростки с белыми шейками. Теперь чистить картошку стало еще неудобнее. Бабушка отложила нож.

— А вот так. Смотри сюда. Видишь, совсем крошечный росточек, а этот уже побольше. Если картошку посадить в землю, ростки потянутся к свету, к солнцу, позеленеют, листики из них вырастут!

— Бабушка, а это что у них? Ножки?

— Нет, это не ножки, это начали расти корешки. Корешки тянутся вниз, в землю, из земли будут воду пить.

— А ростки к солнцу тянутся?

— К солнцу.

— А корешки тянутся в землю?

— Корешки — в землю.

— Бабушка, а куда люди тянутся?

— Люди?

Бабушка положила на стол недочищенную картофелину и прижалась щекой к Володиному затылку.

— А люди тянутся друг к другу.

Приехали!

Сережа и Юра пошли за грибами в лес. День был жаркий, до леса нужно было почти всю деревню пройти, а Сереже пришлось взять с собой трехлетнюю сестренку Лялю — не с кем было ее дома оставить.

Поэтому, когда возвращались домой, Юра нес обе корзины с грибами, а Сережа нес Лялю на спине, поддерживая руками снизу.

Мальчики говорили о мороженом, о Северном полюсе, о том, что нужно сегодня успеть искупаться не меньше двух раз.

— И я — купаться! — сказала Ляля.

— Что ты, Лялечка, ответил Сережа. — Ты маленькая, маленьким нельзя в реке купаться.

Ляля ничего не возразила. Обхватив шею брата толстенькими руками с ямочками на локтях, прижавшись розовой щекой к мягкому Сережиному затылку, Ляля наслаждалась покоем.

Какой длинной казалась дорога в лес и как приятно возвращаться. Немного раскачиваясь, проплывают мимо деревья, дома, заборы… Не нужно передвигаться ногами, все само передвигается, уходит назад… Ляля сначала прищурила глаза… потом совсем закрыла их.

— Ляля! — сказал Сережа приглушенным голосом. — Горло мне руками не дави!

Он подпихнул ее немножко кверху, чтобы освободить шею, Ляля на секунду отвела руки и прижалась к Сережиному затылку другой щекой. Потом со спокойным вздохом еще крепче сжала Сережину шею и опять прищурила глаза.

Теперь мимо проплывали не дома и деревья, а улица, поросшая гусиной травкой, колодец, лужа около него, зубчатые следы трактора на земле.

Когда ребята засыпают, они становятся тяжелее. Это известно всем, хотя и невозможно проверить на весах.

Сережа сразу почувствовал, что сестренка задремала.

— Ляля! — строго сказал он. — Ляля, не спи! Сейчас домой приедем!

И опять попытался освободить свое горло.

— Напрасно ты ее взял, — проворчал Юра.

— А куда же ее? Мамы дома нет.

— К нам бы отвел.

— Ничего, — сказал Сережа, — теперь уже скоро доедем.

Но «ехать» становилось все труднее и труднее. А до дома еще далеко, знакомая красная крыша то покажется из-за других домов, то спрячется на повороте.

Ляля, горячая, как горчичник, греет затылок и спину.

Сережа шел все медленнее и медленнее. Наконец остановился и осторожно спустил сестренку на землю.

— Слезай, Лялька, задушила совсем! Сама теперь пойдешь, ножками. Но Ляля протянула к нему обе руки и потребовала:

— На ручки!

— Стыдно, Ляля, — сказал Сережа, — большая девочка, а на руки просишься.

Ляля возразила злопамятным голосом:

— Купаться — маленькая, а на ручки — большая?!

Сережа засмеялся, восхищенный сообразительностью сестры.

— Ишь ты! Какая она у нас умная! Правда, Юра?

Но Юра не хотел восхищаться Лялькиным умом:

— Балованная она у вас, а не умная. Отшлепать — и все, пойдет как миленькая. Дал бы ты ее мне на воспитание…

Ляля не испугалась ничуточки. Она прекрасно знала, что Сережа и сам ее никогда не отшлепает и Юре на воспитание не отдаст. Поэтому она топнула ногой и повторила:

— На ручки!

— Лялечка, я устал.

— И я устала.

— Очень жарко, Лялька, ну тебя совсем!

— И мне жарко.

Юра поставил на землю обе корзины с грибами и мрачно предложил:

— Давай я ее понесу.

— Я не хочу к Юре на воспитание, я хочу к тебе!

Удивительно, как легко и быстро начинают плакать маленькие девчонки. Казалось, открыли два водопроводных крана и… Откуда у них столько слез берется?

Сережка тоскливым взглядом смерил расстояние до красной крыши.

— Отшлепать — и все! — повторил Юра.

— Знаешь, Ляля, — сказал Сережа, — мы вот как сделаем…

Он отошел на несколько шагов и присел на корточки, подставляя спину. Обернулся к сестре:

— Поехали!

«Водопроводные краны» закрылись мгновенно. Ляля побежала вперед, радостно улыбаясь.

Она уже поднимала руки, чтобы обхватить Сережину шею тугим кольцом…

А Сережа вдруг подпрыгнул, как лягушка — скок-скок-скок, вскочил и опять отбежал на несколько шагов, немного подальше, чем в первый раз. Опять на корточки присел:

— Поехали!

Ляля стояла, ошеломленная, не зная — плакать ли ей или, наоборот, начинать смеяться. Но… уж очень смешно прыгал Сережа. К тому же он совсем недалеко. Вот сейчас, сейчас она догонит его…

Прыг! Прыг! Прыг!

Опять Ляля не успела сесть верхом на свою лошадку. Лошадка запрыгала по-лягушиному, потом вскочила на ноги и помчалась дальше.

На этот раз Сережа даже на корточки не присел, просто наклонился, опираясь руками о колени. Он знал, что этого будет достаточно. А Ляля знала — начинается веселая-развеселая игра.

С хохотом догнала она брата и протянула обе ручонки кверху, уже зная, что будет дальше.

Так и есть. Запрыгал, побежал, наклонился…

— Поехали!

— Поехали! — кричала Ляля.

Они «ехали» так быстро, что Юра еле за ними поспевал с двумя корзинами. Они даже забыли, что им жарко.

Добежав наконец до своей калитки, Сережа остановился, запыхавшись:

— Приехали!

— Приехали! — радостно повторила Ляля, налетев на него с разбега.

Компот

Ребята съели суп и второе. Дежурные убрали тарелки и поставили вместо них чашки для компота. Няня принесла большую кастрюлю, и в комнате очень вкусно запахло яблоками.

— Ты любишь яблочный компот? — спросил Володя свою соседку Марусю.

Маруся ничего не ответила, и вдруг Володя увидел, что она плачет. Маруся тоже только недавно стала ходить в детский сад. Из всех девочек она была самой маленькой, тихой и незаметной.

И плакала она как-то потихоньку, чтобы никто не увидел и не услышал.

Володя спросил:

— Ты о чем?

И сразу понял, о чем: Марусины слезы капали как раз на то место стола, где у всех ребят стояли чашки для компота. А у Маруси чашки не было. Не поставили ей дежурные, просчитались. Что же теперь делать? Посоветоваться с Леной? Она сидела напротив, за тем же столом. Но Лена как раз отвернулась и разговаривала с другой девочкой.

А Вера Львовна была далеко, в другом конце комнаты, и уже наливала компот большой ложкой. Ребята начинали есть, и видно было, что компот очень вкусный.

«Нет, — подумал Володя, — когда я буду дежурным, никого, никого не пропущу!» Он молча придвинул Марусе свою чашку.

Маруся так же молча отодвинула ее обратно. Чашка поехала по столу туда и сюда.

И вдруг сразу с четырех сторон скорая помощь явилась. Сзади подошла Вера Львовна и спросила:

— А кто тут плачет? О чем?

А Лена как раз в это же самое время обернулась и громко сказала:

— Вера Львовна, у Маруси чашки нет!

А справа и слева уже мчались дежурные, и каждый протягивал Марусе чашку.

Теперь перед Марусей стояло целых две: одна с зелеными листочками, а другая с розовым ободком.

Володе стало смешно, и Марусе стало смешно.

Разве могут здесь забыть про кого-нибудь? Маруся выбрала себе чашку с зелеными листочками, а другую, с розовым ободком, отодвинула на середину стола.

Вытерла слезы и стала есть компот.

Кролик и репутация

Кролик выбежал на середину мостовой, прижал к спине длинные уши и замер в изумлении перед колесами надвигающейся на него трехтонки. Шофер резко затормозил, изумленный ничуть не меньше кролика. Неосторожных граждан, кошек, собак и даже лошадей ему приходилось видеть на московских улицах, но кроликов — никогда! Хлопнула калитка во дворе детского сада. Высокая девушка выбежала оттуда и помчалась наперерез беглецу, звучно топая по асфальту белыми босоножками. Ей вдогонку неслись детские голоса:

— Анна Николаевна, спасите Кролю! Кроля под машину попадет!

Тяжелые рубчатые колеса осторожно повернули направо, кролик метнулся налево. Анна Николаевна уже протянула руки… Но кролик отбрыкнулся задними лапками, задрал пушистый шарик хвоста и пошел улепетывать, петляя по мостовой. В это время из переулка вышли ребята-школьники. Самый маленький и самый курносый мальчуган с самым большим и самым исцарапанным портфелем первый заметил необычное волнение на улице.

— Смотрите, ребята, заяц по улице бежит! — Размахивая портфелем, он устремился в погоню.

— Ох! — горестно воскликнула Анна Николаевна, потому что она немножко знала этого мальчика. Она жила в том же переулке, между их домами был общий двор. Анна Николаевна то и дело слышала голоса во дворе:

«Юра! Иди домой наконец! Не смей на сарай лазить! Девочек не обижай!» Это бабушка звала с высоты третьего этажа.

«Юрка! Если я еще раз увижу, что вы перед окнами в футбол играете, предварительно головы вам пообрываю!» Это управдом рассердился.

Вот поэтому и огорчилась так Анна Николаевна, когда Юра, а за ним и другие мальчики помчались за кроликом вдогонку.

— Мальчики, не гоняйте кролика!

Кролик двигался короткими перебежками, приседал и, сделав неожиданный скачок, снова увертывался от своих преследователей. На перекрестке задержался на секунду и скакнул в переулок. За ним бросились ребята. Анна Николаевна шла по тротуару, заглядывая во все дворы. Что кролик пробежал именно здесь, она, и не спрашивая никого, поняла по улыбающимся лицам прохожих. Так и есть! В глубине двора, между сараем и домом, сложены кирпичи. Там стоят ребята. Но где же Юра? И кролика нет!

— Ребята, сюда забежал наш кролик! — строго сказала Анна Николаевна.

— Он там! — Один из мальчиков показал на узкую щель между стеной сарая и кирпичной кладкой.

Тогда Анна Николаевна увидела поцарапанный портфель, брошенный на землю, и поцарапанные ноги в коричневых сандалиях, торчащие из темной щели. Ноги рывками одна за другой все укорачивались, наконец остались только подошвы сандалий, потом и они исчезли в темноте.

— Что он делает с кроликом? Зачем вы его сюда загнали?

— Вот он! Вот! — закричали ребята.

Анна Николаевна обернулась и увидела Юру с кроликом на руках. Каким образом он мог так быстро обогнуть сарай и появиться совсем с другой стороны?

— Отдай сию минуту, не мучай животное!

И сейчас же поняла, что ошиблась: не так нужно было разговаривать с этим мальчишкой. Он шел ей навстречу, обхватив кролика поперек туловища. Он торжествующе улыбался. У него было поцарапано даже лицо. Он и не думал мучить животное. Он хотел спасти неосторожного беглеца — вот и все.

— Вот ваш заяц!

— Спасибо тебе, давай его сюда.

Но Юра только перехватил кролика половчее и повернулся к воротам.

— Нет, нет, он у вас вырвется и опять убежит. Я вам его отнесу.

Опять на улице все оборачивались и смотрели им вслед. Уж очень забавно отвисали сзади из-под Юриной руки толстые, поджатые лапы кролика.

В детском саду ребята встретили восторженным визгом своего любимца.

Освободившись от неудобной ноши, Юра чувствовал странную легкость. Будто чего-то не хватало в руках… какая-то пустота. Другие мальчики давно убежали в школу. Они учились в разных классах. Да, надо поторапливаться, не опоздать бы. Людмила Александровна строгая, чуть что — нарвешься на замечание. Впрочем, именно сегодня Юра был уверен в себе. Не каждый день удается так аккуратно, почти без клякс, написать упражнение, да и задача выходит не каждый день! Жалко будет, если Людмила Александровна не спросит сегодня.

В раздевалке почти уже никого нет. Девятиклассник Володя Никитин, с повязкой дежурного на рукаве, поторапливает:

— Скорее, скорее!

Чего-то все-таки не хватает в руках, чего-то очень привычного… Не хватало портфеля! Юра заметил это, уже входя в класс. Не хватало портфеля с учебниками, с тетрадями, с домашними заданиями.

* * *

…Людмила Александровна положила на стол классный журнал, на журнал очки и молча дождалась тишины. А тишина на ее уроках была такая, что, если бы в классе летали мухи (но мух не было!), все бы слышали, как они летят. Впрочем, имелись в классе и нарушители тишины, и главный из них был, разумеется, Юра Угольков.

Когда учительница приносит с собой очки, кажется, что без очков она видит хуже. Людмила Александровна, наоборот, именно без очков очень хорошо могла разглядеть все, что делается в самых дальних уголках класса. Потому что она была дальнозоркая. А очки были ей нужны, чтобы разглядывать близкие предметы, например ошибки и кляксы в тетрадях. Вот и сегодня Людмила Александровна постояла немного около стола и сразу увидела, что главный нарушитель тишины чем-то очень обеспокоен и взволнован.

— Угольков, покажи, как сделал задачу!

Как решать задачу, Юра помнил хорошо и мог написать на доске.

— Тетрадку с собой захвати. — Людмила Александровна села и придвинула к себе футляр с очками.

Юра остановился на полдороге, в проходе между партами.

— Людмила Александровна, а я потерял тетрадь. По арифметике. И по русскому тоже. Вообще весь портфель потерял.

— Потерял? Как же ты его потерял?

— Когда зайца ловил.

— Что? Зайца? Где ты ловил зайца?

— На улице Веснина. — В классе уже не было тишины. Ребята с веселым оживлением смотрели на Юру. — Он сначала по улице Веснина, а потом в Левшинский переулок. А я его за уши схватил… Ведь он мог бы на Садовую убежать, а там…

Теперь не только слабое жужжание мух, — влети в класс четырехмоторный самолет, никто, пожалуй, не услышал бы так развеселились ребята. Сейчас Юра расскажет, как за углом зайца поджидал волк или лисица… Может быть, даже слоны и тигры бегали по Садовой?

Людмила Александровна постучала карандашом по столу.

— Довольно. Садись, — и поставила Юре двойку.

* * *

…Девятиклассник Володя Никитин после окончания занятий прошел по коридору, заглянул в пустые классы.

Ему послышался какой-то шорох в физкультурном зале. Странные звуки!.. Володя вошел в зал.

— Вот так штука! — сказал он. — А по радио объявили, что осадков не будет!

Юра Угольков, забившись в самый дальний угол, от неожиданности всхлипнул во весь голос, уткнулся лицом в ладони и притих.

— В чем дело? Что случилось, а, Угольков?

Володя был вожатым как раз в Юрином классе, третьем «Б». Пионером Юра еще не был, но Володя знал его. Именно потому и знал, что прием в пионеры Юры Уголькова все откладывался в надежде, что парень станет хоть немного благоразумнее. Володя умел разговаривать с маленькими и умел заставить маленьких разговориться.

— Да, сказал он, услышав печальную историю о двойке и потерянном портфеле, — плохо, брат, твое дело. Вот что значит иметь подмоченную репутацию!

— А что такое репутация? — унылым голосом спросил Юра.

— Репутация?.. Ну, как тебе сказать? Живет себе человек, работает или учится, а другие люди видят, хорошо ли, плохо ли он это делает… И какое у него поведение. Присмотрятся и составят о нем мнение. Вот это мнение и называется репутацией.

— А почему «подмоченная»?

— Ну, это образное выражение! Многие вещи, подмокнув, портятся. Например, пищевые продукты, если под дождь попадут. И про репутацию так говорят в смысле подпорченная, пониже сортом.

— А можно репутацию высушить?

— Можно, — с твердостью ответил Володя. — Если очень захотеть — можно. Ну, беги домой, а то небось мама уже беспокоится.

Юра убежал. Спускаясь в раздевалку, Володя увидел высокую девушку с портфелем в руках. Она спросила его:

— Как пройти в учительскую?

* * *

…На следующий день Людмила Александровна вошла в класс с двумя портфелями. Один портфель был солидный, кожаный и выглядел еще очень нестарым, хотя и служил учительнице уже много лет. Другой, значительно моложе по возрасту, был весь исцарапанный, потертый.

— Угольков, — сказала Людмила Александровна, — этот портфель принесли вчера в детский сад какие-то ребята. А воспитательница была так любезна, что принесла его в школу. Достань тетрадь и отвечай вчерашний урок. Домашние задания ты сделал неплохо. Вчерашняя двойка пока отменяется. Но, — добавила она строгим голосом, — ученику третьего класса пора бы уметь отличать зайца от кролика.

Камень

— Ах, ты драться?

Вовка нагнулся и набрал полную пригоршню мелких камешков.

— Вот тебе! Вот тебе!

— Сережку бьют! Спасай Сережку! — закричал Петя и бросил в Вовку старой рукавицей, подобранной около забора. Рукавица была мокрая и очень грязная.

Сережа захохотал, вскочил на мусорный ящик и показал Вовке язык:

— Так тебе и надо, жирафа длинная!

«Жирафой» дразнили Вовку девчонки в школе. Но чтобы Сергей, его лучший друг… у Вовки потемнело в глазах.

Он поднял с земли камень, обломок кирпича, и изо всей силы бросил в кривляющегося на ящике Сережку. Тот ловко присел, камень просвистел над его головой и упал на соседнем дворе. За забором раздалось коротенькое «ай!», потом послышался детский плач и крик: «Мама!»

Сергей заглянул через забор и спрыгнул с ящика.

— Голову девчонке прошиб. К матери побежала. Тикай, ребята!

Сергей и Петя убежали.

Первым движением Вовки было удирать. Он даже сделал несколько шагов к дому, но остановился.

«Прошиб голову девчонке…» Да, камень был тяжелый и острый.

Вовка прислушался. За забором стало очень тихо. Он влез на ящик и посмотрел на соседний двор.

Кучка желтого песка с натыканными в нее веточками, брошенный совок и ведерко… В стороне, на скамейке около двухэтажного дома, сидела маленькая девочка, обхватив руками голову.

На белой шапочке — большое темное пятно.

Одним прыжком Вовка перемахнул через забор.

— А ну покажи, что у тебя с головой!

Она посмотрела на него снизу вверх заплаканными глазами, отняла руки от головы и испуганно всхлипнула, увидев кровь на своих ладонях.

Вовка осторожно приподнял шапку. На затылке была большая шишка, светлые волосенки слиплись от крови.

У Вовки задрожали руки.

— Вот что, малыш, — начал он, стараясь овладеть собой, — как тебя зовут?

— Наташа, — пропищала девочка.

— Вот что, Наташа: я тебя к твоей маме отведу. Она тебе головку обмоет и завяжет.

— Мама вернется только в пять часов, и папа тоже, — жалобно проговорила Наташа, — а бабушка ушла в магазин. Я побежала домой, а потом вспомнила, что у нас никого дома нету… и уже больше не побежала…

Вовка огляделся кругом. Во дворе никого не было видно.

— Знаешь что? — сказал он. — Моей мамы тоже нет дома. Пойдем с тобой прямо в поликлинику. Это очень близко. Там тебе и промоют и завяжут… Платок у тебя есть?

Он вынул было свой, но сейчас же сунул его обратно.

Наташа протянула ему платок, чистенький, аккуратно сложенный. Вовка вытер ей лицо и руки.

— Ну, пошли…

Наташа доверчиво вложила свою ручонку в его руку.

— Может быть, тебе трудно идти? Понести тебя? Тебя не тошнит? Голова не кружится?

Вовка вспомнил, что так спрашивала мама, когда он упал с сарая и ушиб себе голову.

— Не тошнит. Я пойду сама.

В поликлинике длинная очередь стояла перед окошком. Наташа оробела и сжала Вовкину руку.

— Здесь записываются на прием к хирургу? — спросил Вовка.

— Здесь. Стань, мальчик, в очередь.

— Я попрошу записать ребенка вне очереди. Несчастный случай. У девочки пробита голова.

Стоявшие в очереди посмотрели на них, посторонились; сестра сунула Вовке талон.

Они прошли по белому коридору и остановились около хирургического кабинета.

— Товарищи, эту девочку вне очереди на перевязку, — сказал Вовка сидевшим около двери.

— Следующий! — сказала сестра.

Вовка подтолкнул Наташу, они вошли.

У раковины стояла высокая тетя в белом халате и мыла руки.

— Что у тебя, мальчик? — спросила она.

— Хирургический случай, — сказал Вовка. — Девочке камень попал в голову. Очень много крови. Дома у нее никого нет, я привел прямо к вам.

Сестра посадила Наташу на стул, ловко подстригла волосы.

Высокая тетя вытерла руки и стала трогать пальцами около ушибленного места:

— Здесь больно? А здесь больно? А так?

Наташа молчала.

— И здесь, девочка, не больно?

То же молчание. Вовка увидел, что углы губ у Наташи дрожат и опускаются все ниже и ниже.

— Ей больно, — сказал он, — только она терпит. Ведь тебе больно, Наташа?

— Оч-чень больно, — прошептала девочка сквозь стиснутые зубы.

— Ах ты героиня какая! — улыбнулась докторша. — Ты говори, если больно, я же мучить тебя не хочу.

Сестра забинтовала легко и плотно, получилось, как белая шапочка или шлем.

— Рвоты не было? Голова не кружилась? — спрашивала докторша.

— Нет, — ответил Вовка солидно, — ее не тошнило, сотрясения мозга нет.

Докторша опять улыбнулась и стала что-то быстро писать у себя в большой разлинованной тетради.

— Сестренка твоя? — спросила она.

— Соседка. У нее дома никого не было, я и привел.

— Мама придет в пять часов, — прошептала Наташа чуть слышно, — а бабушка ушла в магазин.

— Так ты, соседушка, — сказала докторша, — отведи ее домой и скажи ее маме, чтобы дня два ее в кровати подержали. После выходного пусть приведут на перевязку. Если будет тошнота или голова сильно будет болеть, обязательно пусть покажут невропатологу. Да ты знаешь, кто такой невропатолог?

— Конечно, знаю, — обиженно ответил Вовка. — Который нервы лечит.

— Ну, прощайте, ребятки!.. Молодец, девочка! Герой! И сосед у тебя хороший.

Вовка опять взял Наташу за руку:

— До свидания!

Они вышли.

Когда они подходили к воротам Наташиного дома, из калитки выбежала женщина с испуганным лицом.

— Мама! — крикнула девочка, бросаясь к ней.

— Что это у тебя? Что у тебя с головой? Где ты была?

— В меня из-за забора камень попал, а этот мальчик водил меня к доктору.

Мама схватила Наташу на руки. Наташа уткнулась ей в плечо и расплакалась навзрыд, как будто никогда не была героем.

С другого конца двора к ним бежал Наташин папа, а из окна смотрела бабушка.

— Нашлась! Нашлась!

— Заходи, мальчик! Как тебя зовут? Спасибо тебе, голубчик!.. Заходи, расскажешь, что сказал доктор.

Наташу уложили на диван, Вовку усадили в кресло и расспрашивали наперебой.

— После выходного прийти на перевязку. Если будет тошнить или голова очень болеть, показать невро… нер-во… нервопатологу. Но это так, на всякий случай. А в общем — неопасно. Шишка большая и ссадина.

Папа похлопал Вовку по плечу:

— Спасибо, спасибо, товарищ Вова!

— Но как же это вышло? — спросила бабушка. — У нас такой тихий двор, всегда спокойно ее оставляю.

— Из-за забора бросили камень, а этот мальчик меня увидел.

— Поблагодари мальчика, детка, — сказала мама. — Смотри, какой добрый мальчик!

— Спасибо, Вова, — сказала Наташа.

У Вовки защекотало в носу.

— Вот ты, мама, все время на ребят нападаешь, — повернулся к бабушке папа, — ты говоришь, что ребята растут грубыми, хулиганят, дерутся. Вот перед тобой мальчик, школьник, пионер, который недаром носит красный галстук. Увидел девочку в беде, догадался, что нужно сделать, помог ей.

Бабушка покачала головой.

— Тот хулиган, который бросил в нее камень, тоже небось был с пионерским галстуком, — сказала она. — Удрал себе преспокойно и оставил бедную девочку всю в крови.

— Да будет вам! — вступилась мама. — Вечно спорят.

Вовка поднялся с кресла и стал прощаться, ни на кого не глядя. Лицо его пылало. Его благодарили. Наташин папа приглашал его заходить, обещал показать интересные книжки.

Глаза девочки ласково блеснули из-под белых бинтов.

— Приходи, Вова!

…Вовка вышел на улицу. Он шел медленно, засунув руки в карманы и опустив голову. Подойдя к своим воротам, остановился.

Нет, уйти так невозможно! Круто повернулся и снова зашагал к Наташиному дому. Целую минуту, а может и больше, простоял он около двери.

Наконец позвонил. Ему открыл папа.

— Вова! Забыл что-нибудь?

Вовка вошел в переднюю.

В раскрытую дверь Наташиной комнаты он увидел, как бабушка поливает цветы у окна. Один горшочек взяла в руки и разглядывает, надев очки… Круглый зеленый кактус похож на маленького сердитого ежа.

Вовка откашлялся и заговорил не своим, каким-то тонким и хриплым голосом.

— Скажите ей, — он показал в сторону окна, — скажите ей, что камень через забор бросил я… нечаянно попал в вашу Наташу, но не удрал никуда…

Голос его сорвался.

Вовка метнулся к двери, чувствуя, что слезы близко. Папа остановил его за плечи, повернул к себе лицом и крепко, по-мужски, сжал ему руку.

А бабушка улыбнулась своему кактусу, и даже из передней было видно, что лицо у нее стало совсем доброе.

Трусиха

Валя была трусиха. Она боялась мышей, лягушек, быков, пауков, гусениц. Ее так и звали — «трусиха».

Один раз ребята играли на улице, на большой куче песка. Мальчики строили крепость, а Валя и ее младший братишка Андрюша варили обед для кукол. Валю в войну играть не принимали — ведь она была трусиха, а Андрюшка для войны не годился, потому что умел ходить только на четвереньках.

Вдруг со стороны колхозного сарая послышались крики:

— Лохмач с цепи сорвался!.. К нам бежит!..

Все обернулись.

— Лохмач! Лохмач!.. Берегись, ребята!..

Ребята бросились врассыпную. Валя вбежала в сад и захлопнула за собой калитку.

На куче песка остался только маленький Андрюшка: на четвереньках ведь не уйдешь далеко. Он лежал в песочной крепости и ревел от страха, а грозный враг шел на приступ.

Валя взвизгнула, выбежала из калитки, схватила в одну руку совок, в другую — кукольную сковородку и, заслоняя собой Андрюшу, стала у ворот крепости.

Огромный злющий пес несся через лужайку прямо на нее. Он казался коротким и очень широким. Он не лаял, а как-то всхрапывал при каждом прыжке. Вот уже совсем близко его оскаленная, клыкастая пасть. Валя бросила в него сковородку, потом совок и крикнула изо всех сил:

— Пошел вон!

— Фьють! Фьють, Лохмач! Сюда! — Это сторож бежал через улицу наперерез Лохмачу, Вале на выручку.

Услышав знакомый голос, Лохмач остановился и вильнул хвостом. Сторож взял его за ошейник и увел обратно к сараю.

На улице стало тихо. Ребята медленно выползали из своих убежищ: один спускался с забора, другой вылезал из канавы… Все подошли к песочной крепости. Андрюша сидел и уже улыбался, вытирая глаза грязными кулачонками.

Зато Валя плакала навзрыд.

— Ты что? — спросили ребята. — Лохмач тебя укусил?

— Нет, — отвечала она. — Он не укусил… Просто я очень испугалась…

Новые соседи

— Ребята, вам задавали что-нибудь на каникулы? Задачи? Вот и хорошо. Расскажите мне…

Елена Павловна обвела взглядом класс.

Сорок незнакомых учеников. Они еще почти неотличимы друг от друга. Сорок незнакомых фамилий в классном журнале. А впрочем…

— Северцева Наташа!

Где-то она слышала эту фамилию совсем недавно.

Румяная девочка с длинными светлыми косами радостно улыбнулась и вышла к доске.

«Хорошо выучила урок», — подумала Елена Павловна.

Но где же она встречала эту девочку раньше?

Особенно знакомыми были глаза, светло-серые, какие-то очень ясные и приветливые.

Мел поскрипывал о доску, буквы и цифры выстраивались правильными рядами, как хорошо обученные солдаты, без торопливости, но и не медленно.

Елена Павловна перелистала журнал. Против фамилии Наташи Северцевой почти одни пятерки, редко-редко четверка попадется.

Наташа провела через все черное поле своих аккуратных солдатиков. Вот и скобки благополучно раскрыты.

Она написала ответ.

В глазах нетерпеливая просьба: «Ну, еще! Еще что-нибудь спросите!»

Елена Павловна сказала, усмехнувшись:

— Очень хорошо. Садись. Достаточно.

После уроков Елена Павловна немного задержалась в учительской. Набралась порядочная стопка тетрадей, даже в портфель не поместилась.

На улице было мало народу. На весеннем шоколадном снегу бесчисленные следы маленьких ног, веером разбегающиеся от школы.

Кудрявился дым над заводской трубой. Новые дома стояли лицом к солнцу, поблескивая широкими окнами и балконными дверями.

«Совсем иначе стали строить, — подумала Елена Павловна. — Какие дома: красивые, разнообразные!..»

Она остановилась у перекрестка, чтобы поудобнее взять тетради, но мешал портфель.

— Елена Павловна, давайте я тетради понесу!

Торопливые шаги.

Наташа Северцева решительно и осторожно завладела тетрадями.

— Вам нравится наш город?

— Очень!.. Наташа, послушай, мне знакомо твое лицо. Где-то мы уже встречались с тобой. Ты не заходила в школу во время каникул?

— Нет, я на всю неделю к бабушке уезжала.

— Тебе по дороге со мной?

Они перешли улицу и уже подходили к новым домам.

— Все-таки, мне кажется, я тебя уже где-то видела. Или ты похожа на кого-нибудь.

Наташа засмеялась:

— Это вы моего папу видели. Я на него, говорят, очень похожа. А я вчера от бабушки приехала поздно и сейчас же спать легла. — Она пояснила: — Ведь мы в одной квартире живем.

Елена Павловна тоже засмеялась:

— Так ты Александра Михайловича дочка? То-то, я смотрю, и фамилия как будто знакомая.

Ей вспомнилось, как четыре дня назад она при слабой помощи сынишки Вовки тащила по лестнице тяжелый чемодан.

Вдруг хлопнула дверь на третьем этаже; ее будущий сосед быстро сбежал им навстречу: «Позвольте, я отнесу!» — и решительно взял чемодан.

Он не случайно встретился с ними на лестнице: он вышел, услышав или увидев из окна, как подъехала машина к дому.

Вместе с шофером он носил вещи, а поставив последнюю корзину в коридоре, сейчас же исчез в своей комнате.

Да, девочка очень похожа на него. И глаза, и манера говорить, и милая готовность помочь, не дожидаясь, когда попросят об этом.

Войдя в переднюю, Наташа положила стопку тетрадей на столик около зеркала, улыбнулась еще раз и убежала к себе.

Елене Павловне нравился город, и школа, и новая квартира в новом доме, и очень понравились ее новые соседи.

* * *

Вовка сидел на подоконнике, смущенно болтая ногами. Елена Павловна разглядывала Вовкин табель и укоризненно качала головой.

Вовка принес первую отметку: три с минусом по арифметике — бесславное начало последней четверти. Особенно унизителен был этот минус. Он как бы намекал в деликатной форме, что Вовка заслуживал откровенной двойки, но двойка не была поставлена просто из снисхождения, для первого раза.

Может быть, и мама думала так; она горестно сказала:

— И тебе не стыдно? Так начинать на новом месте! А еще сын учительницы!

Вовка ответил, водя ладонью по гладкому белому подоконнику:

— Что же делать, мама? Ведь это только так говорится: сын учительницы. Вон Наташкин отец — токарь, а гораздо больше пользы ей приносит.

— То есть как это больше пользы приносит? — недоуменно переспросила Елена Павловна. — Не понимаю, что ты хочешь этим сказать!

— А то хочу сказать, что ты за меня арифметику никогда не делаешь, а твоей хваленой Наташе Северцевой папа каждый раз задачи по алгебре решает и за нее сочинения пишет.

— Какую чепуху ты говоришь, Вова! — возмутилась Елена Павловна. — Наташа — одна из первых учениц в классе.

— Потому и первая, что все с папиной помощью, сама никогда не готовит уроков. Ты, мама, не видишь, потому что дома мало бываешь, а мне-то все видно.

— Что видно? Про что ты говоришь?

Но Вовка уже вспомнил, что Наташа не только соседка, которую ему за три дня знакомства уже несколько раз успели поставить в пример, но и ученица в маминой школе, даже в мамином классе.

Он устыдился, что так разоткровенничался в минуту раздражения, и больше Елена Павловна не могла вытянуть из него ни одного слова.

На следующий день она нарочно опять вызвала Наташу к доске. Уверенные, толковые ответы. Елена Павловна с досадой вспомнила вчерашний разговор с сыном. Нужно же выдумать такое! Но вечером, снимая пальто в передней, она услышала через дверь, как Наташа говорила отцу:

— Папа, сочинение дописал? Давай скорее! Ведь еще переписывать долго, ошибки проверять.

Елена Павловна была поражена. Конечно, может иногда отец проверить ошибки в домашней работе, но самому писать сочинение вместо девочки — это уже никуда не годится! И каким требовательным тоном говорила Наташа!

И Наташа и ее отец легли в этот вечер очень поздно.

В школе после занятий, увидев на столе в учительской тетради с домашними сочинениями, Елена Павловна спросила Наташину классную руководительницу:

— Ольга Васильевна, разрешите полюбопытствовать, прочесть сочинение моей соседки, Наташи Северцевой.

Ольга Васильевна придвинула ей тетрадь:

— Пожалуйста.

Шесть страниц, исписанных ровным, аккуратным почерком.

Ни одной ошибки, даже запятые все на своих местах, не больше и не меньше, чем требуется.

Впрочем, приглядевшись, Елена Павловна заметила несколько поправок: вот здесь «а» переправлено на «о», а на следующей странице добавлены тире и точка с запятой.

Значит, даже списать не могла внимательно, отец поправил потом.

Впрочем, это понятно: Наташа переписывала сочинение поздно вечером.

— Немножко по-взрослому она выражается. Вы не находите? — осторожно заметила Елена Павловна.

— А это ее манера. — Ольга Васильевна улыбнулась, видимо гордясь своей ученицей. — Вообще она очень развитая девочка. Да вы, наверно, это и сами заметили. А ведь ей нелегко учиться! Мать у нее умерла вот уже три года. Все хозяйство на ней. Хорошо, что отец заботливый.

«Заботливый — это, конечно, хорошо, — подумала Елена Павловна, — но как часто родители, желая избавить ребенка от забот, приносят ему не пользу, а вред!»

Елена Павловна преподавала первый год. Ей очень хотелось поделиться своими сомнениями со старым, опытным педагогом. Но может быть, лучше сначала разобраться самой?..

Домой она вернулась поздно. Вовка уже давно спал.

Заглянув в кухню, Елена Павловна увидела Наташу и ее отца. (Кухня была такая новенькая и симпатичная, что вполне заменяла столовую.) Александр Михайлович сидел, подперев голову рукой. На круглом обеденном столе рядом со стаканом недопитого чая лежали тетрадь и Наташин учебник — задачник по геометрии для шестого класса.

Наташа, зевая, сидела тут же, посматривала в тетрадь и медленно вытирала тарелку.

— Так вот, Наташенька, треугольник этот равнобедренный. Это будет у нас высота, а это — основание…

Александр Михайлович написал несколько цифр, тоже зевнул и сказал виноватым голосом:

— Основание-то у нас какое-то неосновательное получается. Да и высота не на высоте положения. И с ответом, Наташенька, не сошлось.

Наташа переспросила сонным голосом:

— Не сошлось?

Она наклонилась над тетрадью и вдруг, засмеявшись, стала теребить отца за плечо:

— Папа, да ты заснул! Папа!..

Елена Павловна хотела возмущенно сказать: «Как же тебе не стыдно, Наташа! Разве не видишь, что папа устал? Неужели не могла сама днем приготовить уроки?» — но как раз в эту минуту девочка, услышав ее шаги, повернулась к ней:

— Елена Павловна, не ставьте чайник, у нас есть кипяток. Вот, пожалуйста!

Потом ласково подняла голову отца:

— Папа, ты совсем спишь. Давай лучше утром встанем пораньше.

«Усталый он, — подумала Елена Павловна. — Да и поздно уже». Она решила поговорить с девочкой отдельно, не при отце.

Опять наступила тишина.

«Нет, — возмущенно подумала Елена Павловна, — в школе или дома, но сегодня же поговорю с Наташей! Отец ни свет ни заря встает перед работой, чтобы за нее задачи решать!»

Она сама не заметила, как задремала опять.

Ее разбудили голоса в передней. Вовка уже оделся и, по своему обыкновению, выходя из комнаты, неплотно закрыл дверь.

Наташа говорила с упреком:

— Папа, ты что же не разбудил меня? Как же треугольники-то?

И веселый голос Александра Михайловича:

— Треугольники на высоте положения! Все в порядке! Тетрадь на письменном столе. Чай я уже пил, сейчас убегаю.

Когда Елена Павловна вышла в переднюю, они уже стояли у выходной двери.

У Наташи в руках была тетрадь с вчерашними треугольниками. Александр Михайлович, в пальто и шапке, энергично чертил пальцем невидимые углы в воздухе и на стене, около двери.

Наташа радостно кивала головой. Потом она привстала на цыпочки, а он наклонился. Прощальный поцелуй — и дверь захлопнулась.

Елену Павловну всегда трогало, как нежно провожала Наташа отца каждое утро.

Вовка вступал как раз в самый неуютный возраст, когда мальчики уже стесняются быть ласковыми. Поэтому Елену Павловну очень удивило, когда сынишка выбежал из кухни ей навстречу со словами:

— Мама, чайник уже вскипел! Я нарочно тебя не будил, чтобы ты хорошенько выспалась. Ты не думай, я не сам зажигал, мне Наташа.

И он, приставив к буфету стул, начал вынимать чашки, хлеб и сахарницу.

Несомненное влияние соседки. Слов нет, милая, внимательная девочка. Но все равно, как это ни неприятно, поговорить с ней придется.

* * *

В этот день математика была на последнем уроке. После звонка, когда одни ребята еще списывали с доски заданные примеры, а другие уже вставали, укладывая в портфели книжки, Елена Павловна спросила:

— А как вы делаете домашние задания? Как дома распределяете свое время? Помогает вам кто-нибудь заниматься или сами справляетесь?

— Мне мама помогает иногда, если задачи трудные, — откровенно призналась Люся Воронова, сидевшая на передней парте.

— А мне бабушка проверяет ошибки в домашних работах, — сказала ее соседка.

Ребята, которые были уже в дверях, приостановились, некоторые опять присели за парты.

— А мы с Галей Федоренко всегда вместе готовим уроки.

— А я — сама, мне никто никогда не помогает!

— Елена Павловна, а как нужно?

Наташа Северцева молча сидела на своем месте у окна и как-то очень настороженно прислушивалась к разговору. Она не спросила и не переспрашивала Елену Павловну, как другие девочки, но было видно, что слова учительницы очень задевают ее и волнуют.

Почему-то Елена Павловна была уверена, что домой они пойдут вместе.

Она зашла в учительскую, потом спустилась в раздевалку.

Так и есть.

За окном мелькнули светлые косы и пестрая вязаная шапочка.

Наташа поджидала на крыльце.

— Ты что же это, Наташа? Подружки все ушли, а ты одна осталась?

Наташа ответила:

— Я вас ждала. Я знала, что вы сегодня рано уйдете… Вы прямо домой?

Несколько минут они шли молча, осторожно обходя голубые сияющие весенние лужи.

Наташа как будто собиралась с духом.

— Елена Павловна, — сказала она наконец, — вот вы говорите, что домашние задания рассчитаны на самостоятельную работу… Ну, а если кому-нибудь трудно, неужели это нехорошо — попросить помочь?

— Отчего же нехорошо? Обязательно нужно помочь, если трудно. Бывают, например, неспособные ученики…

— Отчего же только неспособным может быть трудно? — видимо задетая, возразила Наташа. — Может быть, просто устают… если, например, много пропущено.

— Если много пропущено, тогда, конечно, нужно помочь. Наташа, я же говорила: помогать нужно так, чтобы научить обходиться без помощи. Если, скажем, трудная задача, можно попросить кого-нибудь объяснить, как ее делать, но не ждать, что кто-то сделает ее за тебя. Например…

— Мама, здравствуй! А я сегодня по чтению пятерку получил.

Вовка бежал им навстречу, гордо улыбаясь. Разговор оборвался.

«Ничего, — подумала Елена Павловна. — Завтра воскресенье, мы обе будем целый день дома, найду время, обо всем договоримся».

Вечером Наташа не хлопотала, как обычно, в кухне. Александр Михайлович сам поджаривал что-то на сковородке. Тут же, около плиты, лежали неизменный Наташин учебник (на этот раз алгебраический задачник) и тетрадь.

— Где же ваша молодая хозяйка?

— К бабушке уехала. Бабушка у нас за городом живет.

Елена Павловна покосилась на тетрадь:

— Александр Михайлович, я все хочу вас спросить… про ваши вечерние занятия с дочкой.

Он ответил с виноватым видом:

— Я понимаю, конечно, что не дело это… Устает она очень.

— Отчего же? Я думаю, устает не больше, чем другие девочки.

Его лицо стало грустным.

— Не все девочки в тринадцать лет — хозяйки в доме.

Елена Павловна смутилась:

— Я про занятия, про домашние задания… Она что, хворала у вас? Много пропустила?

Он удивился:

— Нет, она очень редко хворает. По-моему, в этом году ни одного дня не пропустила.

«Что же это значит? — подумала Елена Павловна. — Неужели Наташа мне говорила неправду?»

Она продолжала:

— Так я хотела сказать про ваши занятия по вечерам.

— Вы, разумеется, правы, — сейчас же согласился он. — Наташа мне рассказала про ваш разговор. Трудновато, конечно, будет после такого большого перерыва…

— Позвольте, — перебила его Елена Павловна, — какой перерыв?

— Да ведь сколько лет не занимался! Так как-то сложилась жизнь… Даже семилетки не закончил… А теперь чувствую: не хватает теоретических знаний. Тут как раз у нас при заводе вечерняя школа открылась. Вот и стали мы с дочкой одноклассниками. Хочется потом в заочный техникум поступить. Самое трудное, конечно, с математикой. Да, признаться, и ошибки в домашних работах она мне тоже проверяет каждый раз. Ну да ничего, как-нибудь выкарабкаюсь самостоятельно. А нашим совместным занятиям, не беспокойтесь, конец…

— Нет, нет, отчего же? Зачем же? — опять перебила его Елена Павловна. — Занимайтесь с дочкой на здоровье, обязательно занимайтесь! Ничего, кроме пользы, ей это не принесет! А если что нужно или ей некогда, я сама всегда с удовольствием помогу.

Елена Павловна вдруг засмеялась, увидев его удивленное лицо:

— Хорошая у вас девочка!

Строгая бабушка

— У меня сейчас никак нельзя: мама увидит.

— А у меня — бабушка дома.

— Моя мама тоже скоро вернется.

— Ребята, как же быть?

Аня, лепившая снежную бабу во дворе, так и замерла с поднятой лопаткой.

Откуда эти таинственные голоса? Никого не видно, говорят шепотом… Ага! Притаились за большим сугробом около забора. Кто? Один голос будто знакомый, который говорил, что бабушка дома. Это Дима Чижов из двадцать пятой квартиры. Бабушка у него действительно строгая и не потерпит никакого баловства.

А «ребята, как же быть?» — сказал Анин сосед, Олег Беляев.

Еще в прошлом году Дима, Аня и Олег все вместе были дошколятами, катались на санках, лепили снежные бабы…

Теперь не то. Осенью Дима и Олег пошли в школу. Вместо рейтуз — длинные темные брюки. Вместо вязаных шапок — меховые, с ушами, как у мужчин. Новые шапки, новые товарищи, школьные товарищи… Новые слова, ученые деловые слова: «диктант», «математика».

Опять голоса за сугробом. Незнакомый голос сказал:

— Ребята, вот что сделаем… У нас в доме… в нижнем этаже…

Несколько слов было сказано так тихо, что Аня ничего не услышала.

Олег ответил:

— Тогда пойдемте сейчас, пока нас никто не увидел.

Димин голос — с сомнением:

— А вдруг бабушка будет меня искать? Она не позволяет уходить без спроса.

Олег пояснил:

— У него бабушка очень строгая. — И сам же успокоил Диму: — Ничего, бабушка твоя сейчас обед готовит, она занята, сейчас как раз самое подходящее время!

Три голоса сказали сразу:

— Тогда — пойдем!

И четвертый, Димин голос, покорно согласился:

— Ну что ж, пойдемте, ребята!

Четыре заговорщика вышли из-за сугроба и обыкновенным прогулочным шагом направились вдоль забора, к воротам.

С Олегом и Димой были еще два мальчика, их одноклассники, новые Димины приятели. Аня видела их и раньше. Оба жили недалеко. Один — за углом, в переулке, другой — не доходя до школы, в большом сером доме, где почта.

Ребята осторожно посматривали по сторонам — не увидит ли кто? Аня была совсем маленькая, такой же величины, как снежная баба, за которой она стояла, только гораздо тоньше снежной бабы. Аню мальчики не заметили.

Все четверо вышли за ворота и дальше к большому серому дому пошли.

Аня видела, с какой неуверенностью шагает Дима — позади всех.

Очень жалко стало Диму — куда уводят его эти почти никому не известные мальчики? Жалко стало Марию Андреевну, Димину бабушку, которую все во дворе так уважают и слушаются. Готовит обед Димина бабушка и не знает, что Димы нет уже во дворе… ушел… Куда? — Неизвестно!

Даже саму себя Аня тоже пожалела немножко. Пожалела, что она еще маленькая и не может выйти за ворота навстречу неожиданным и опасным приключениям…

Мария Андреевна, Димина бабушка, одну за другой приподнимала крышки стоявших на плите кастрюль. Потыкала вилкой, зачерпнула ложкой… добавила щепотку соли — и выключила газ.

Потом придвинула к окну табуретку и, взобравшись на нее, крикнула в открытую форточку:

— Ди-ма!..

Ответа не было. На крыльцо вышла мать Олега и стала выбивать коврик о снег.

Мария Андреевна спросила:

— Дима у вас?

— Заходил, только давно уже. Они оба гуляют.

Пришлось надевать шубу и отправляться на поиски.

Во дворе ослепило яркое мартовское солнце. Снег, еще белый, еще пышный, уже стал чуточку оседать, подтаивать сверху. Около большого сугроба снежная баба, совсем уже готовая. А рядом — синяя Анина шубка и пестрая вязаная шапочка: Аня старательно прилаживала бабе угольно-черные глаза и угольно-черные пуговицы.

— Анечка, ты Диму не видела?

Аня обернулась:

— Они здесь гуляли, с мальчиками.

— Нет его во дворе, и у Олега нет.

Аня заколебалась. Очень не хотелось выдавать Диму. В то же время совестно было смотреть, как Мария Андреевна ходит по двору, зовет, ищет, волнуется… Сейчас придет с работы Димин папа, он любит, чтобы обедать садились все вместе.

А Димы давно уже нет. Что задумали ребята? Куда ушли? Может быть, Мария Андреевна сумеет еще спасти Диму, уберечь его от какого-нибудь неосторожного поступка?..

— По-моему, они вон в ту сторону пошли… — Аня показала на ворота.

— На улицу? За ворота? А кто с ним был?

— Олег и еще два мальчика. Из школы. Которые к вам ходят. Один в сером доме живет, где почта.

Выйдя на улицу, Мария Андреевна почувствовала, что начинает уже немного сердиться. В доме, где почта, жил Сережа Иванов, Димин школьный товарищ. Дима заходил к нему иногда. Но разве можно уйти, ничего не сказав?

К тому же Мария Андреевна, как и многие другие бабушки, считала, что четыре мальчика вместе это уже почти готовая шалость.

Всю жизнь Мария Андреевна хотела иметь дочку. А было у нее трое сыновей. Девочки — уютные, девочки домашние… Мальчишеские ноги всегда убегают за ворота, вдаль. Хорошие выросли сыновья, но… если бы хоть один из них был дочкой! Сыновья женились, теперь у них у самих дети — и опять все мальчики! Внуки тоже хорошие растут; но… если бы хоть один из них был внучкой! Играла бы внучка тихо, мирно во дворе, лепила бы снежную бабу. Вязать бы внучке красивые шапочки, вплетать бы ленточки в косы… Шить бы легкие пышные платья и воротнички с кружевцами…

Мария Андреевна шла по солнечной стороне улицы. Сосульки, еще твердые утром, роняли из-под крыш длинные сверкающие капли.

Весна… Сегодня седьмое… завтра наш женский день. Для Нади, жены сына, был давно уже заготовлен подарок. Думать о женском дне было особенно горько. Вот так же и завтра унесут внука куда-нибудь за ворота, вдаль, беспокойные мальчишеские ноги…

Подойдя к большому серому дому, Мария Андреевна решила, что не стоит наудачу подниматься к Ивановым на третий этаж, лучше позвонить по телефону, на почте есть автомат. Телефонная будка была занята, и Мария Андреевна стала у двери, поджидая, когда кончат разговаривать. На почте было необычно людно и как-то необычно весело для такого серьезного места. Девушка, продававшая марки, улыбалась. Улыбался толстый гражданин в меховом пальто, посылавший телеграмму. За ближайшим столиком все сидячие места были заняты. Около другого стола, в углу, толпилось несколько человек. Ждали, пока освободится место? Или ручек не хватало, чтобы написать адрес?

Нет, у окошечка, где продажа марок, лежит ручка, а около телеграмм еще две, совершенно свободные. К тому же, когда люди чего-нибудь ждут, лица у них бывают нетерпеливые или скучные. Наоборот, у дальнего столика — веселое оживление, все чем-то очень заинтересованы. Чем? Отсюда, от телефонной будки, ничего не видно.

Девушка, продающая марки, громко сказала:

— Дима, без двадцати шесть!

«Дима?» — Мария Андреевна невольно насторожилась.

Вежливый голосок ответил:

— Спасибо!

Димин голос! Но почему такой слабый, расстроенный, тревожный?..

Немножко раздвинулись люди, стоявшие у дальнего столика.

Мальчуган с открытой головой, в шубе нараспашку, подошел к стеклянной перегородке и спросил, привстав на цыпочки и заглядывая в маленькое окно:

— Тетя, а завтра обязательно дойдет?

Сережа Иванов! И он здесь… Мария Андреевна удивлялась все больше и больше.

Девушка за окном ответила:

— Обязательно. Только напишите номер почтового отделения. Тогда пойдет быстрее.

Перед Сережей опять раздвинулись взрослые люди и пропустили его к столу. Мария Андреевна воспользовалась этой перестановкой, быстрыми шагами отошла от телефонной будки и очутилась в первом ряду зрителей.

Да, вся компания здесь. Расположились совсем как дома. Расстегнули шубки, сняли шапки, повесили шарфы на спинки стульев.

На столе несколько листков бумаги, исписанных аккуратнейшим, старательным почерком. Тут же рисунки на более плотной белой бумаге.

Четыре раскрытых пенала, четыре коробки с цветными карандашами. Четыре стриженые головы, склоненные над столом.

Мальчики заняты своим делом, увлечены, поглощены, рисуют, пишут, не смотрят по сторонам. Один рисунок Мария Андреевна разглядела хорошо: что-то вроде квадратного шкафчика и сине-желтые тюльпаны над ним… Газовая плита! Очень неплохо нарисовано.

— Почему, собственно, так расстраивается этот парень? — спросил мужчина в меховом пальто, отправивший уже свою телеграмму.

— Ему домой нужно к шести часам, — ответил Олег, — а он не успеет дорисовать. Бабушке написал и нарисовал — вот видите: газовую плиту и швейную машинку. Вы думаете, легко нарисовать швейную машинку? Учительнице школу нарисовал — и письмо уже готово. А маме своей только начал. Он не успеет к шести часам.

— А почему так точно к шести? — поинтересовалась молодая женщина, стоявшая рядом с Димой.

Олег сказал:

— В шесть часов его папа приходит с работы, и они обедают. У Димы очень строгие папа и бабушка, они не позволяют опаздывать.

— Да, да, — подтвердил Сережа Иванов. — Один раз Дима опоздал к обеду на десять минут, и ему сделали замечание. Мама ему ничего не сказала, а бабушка очень строгая. И папа тоже.

— Так вы ему помогите, ребята, — посоветовал кто-то из зрителей, — нарисуйте за него картинку для мамы.

На этот раз ответил сам Дима:

— Какой же это подарок, если я не сам?

Отвечая, он немножко приподнял голову, и Мария Андреевна увидела, что глаза у Димы уже сухие, но еще красные…

Строгая Димина бабушка поспешно отступила во второй ряд.

Молодая женщина сказала:

— А может, ничего опоздать один разик на полчаса?

— Зачем же я буду… перед праздником… бабушке неприятное делать?

— А если после обеда дорисовать?

— После обеда уже темно. Мне после обеда только во дворе позволяют гулять.

— А дома нельзя закончить?

— Дома бабушка и мама увидят. Какой же это секрет?

— Да, брат, безвыходное твое положение! — посочувствовал мужчина в меховом пальто. — А много еще осталось? Писать? Рисовать?

Дима старательно и молча выписывал буквы. За него опять ответил Олег:

— Письмо только начал. Нужно, чтоб аккуратно и совсем без ошибок. А на картине он хотел высотный дом, его мама там на стройке работает. Вы думаете, легко высотный дом нарисовать?

— Нет, я этого не думаю, — согласился мужчина. — Не всякий архитектор с такой задачей справится.

— Вот что, товарищи болельщики! — громко сказала девушка, продающая марки. — Вы мне Диму не расстраивайте и от дела не отвлекайте. Человек вот уже час целый, можно сказать, на одних нервах сидит, а вы тут всякие волнующие разговоры. Без четверти шесть, Димочка!

Совсем, совсем еле слышное:

— Спасибо!

Мария Андреевна как можно незаметнее пробралась к двери и почти побежала к дому. Прохожие с удивлением смотрели ей вслед. Торопится куда-то почтенная на вид старушка, не то смеется, не то плачет… А может быть, и то, и другое вместе.

Аня, поджидавшая у ворот, испуганно спросила:

— Нашли?

— Нашла, Анечка, нашла!

Дома Мария Андреевна тревожно взглянула на часы… Три минуты шла… Остается Димке двенадцать минут… Нет, не написать письмо без ошибок в двенадцать минут! Не нарисовать высотный дом!

Что, если Николай запоздает сегодня?.. А может быть, немножко раньше придет? Надя предупреждала, что задержится, а он… ведь приходит же иногда без десяти, без пятнадцати шесть?

Как будто хлопнула дверь внизу… Да, да, шаги на лестнице. Услышав лязганье ключа в замочной скважине, Мария Андреевна так и бросилась в переднюю.

— Есть хочу, мама, как двадцать тысяч волков! — весело говорил Димин отец, снимая перчатки и шапку. — Задержал один парнишка в цеху, во время перерыва. Интересную штуку предлагает, но в результате мы оба не поспели в столовую.

Он расстегнул шубу и уже хотел снимать, но Мария Андреевна его остановила.

— Коля, — сказала она, кладя обе руки ему на грудь и потихоньку застегивая пуговицы. — Ты очень голодный?

— Нет-нет, что ты, мамочка! Могу ждать сколько будет нужно… Не готово что-нибудь у тебя? Ничего, я пока газету почитаю.

Он опять распахнул шубу. Мария Андреевна опять настойчиво ее запахнула.

— Вот что, Коля, голубчик, иди, только прямо сейчас, сию минуту, в наше почтовое отделение. Там наш Дима сидит и другие мальчики. Они письма поздравительные пишут. Мне и учительнице своей Дима уже написал… и картинки… а Надюше только начал… он ей дом высотный хочет нарисовать… Очень торопится… боится, что не успеет до шести часов. Понимаешь, Коля, он говорит, что у него бабушка и папа очень строгие, не позволяют опаздывать. И все мальчики подтвердили… И вся публика ему так сочувствует… Коля, милый, иди туда, скажи, пускай не торопится, пускай для Надюши хороший высотный дом нарисует! Задержи его, пускай сидит себе, сколько хочет!

Она совала ему в руки перчатки и шапку.

Димин отец, еще не совсем поняв, в чем дело, послушно надевал шапку.

— Я, конечно, схожу, мама, если ты хочешь, но ведь это, должно быть, секрет… Как же я?

— Тебе ничего, ты — мужчина! Это от нас секрет. И ты не говори, что я их видела. И сам… будто случайно на почту зашел!

— Ясно.

В дверях он обернулся и сказал с веселым и тревожным недоумением:

— Уж будто мы с тобой такие строгие, мама, а?

Мяу!

— У меня есть кот… служить на задних лапах умеет! Брошу платок — он мне его назад… А если спрошу: «Кто любит Костю Новикова больше всего на свете?» — отвечает: «Мяу!» Ну, то есть «я!» по-кошачьи.

— Неправдоподобно, — сказал спокойный и толстенький Витя Минаев.

— Собаку можно выучить, кота нельзя, — поддержал Андрюша Попов. Кошки глупые животные, они только хитрые очень. Заливаешь, Костя!

— Честное октябрятское! Я его спрашиваю: «Кто любит Костю Новикова больше всего на свете?» А он: «Мяу!»

Костя всегда очень волновался, если ребята не верили ему. А случалось это довольно часто, так как он любил рассказывать о неожиданном.

— Ну, посмотрите, вот даже у меня платок, видите, весь его зубами исцарапанный! Мне мама нарочно отдельный Васькин платок в правый карман кладет, а в левый — для меня, мой, чтобы…

— Платок-то я вижу. Рваный он — это правда. Но чтобы кот тебе «я!» говорил…

— Да не «я!», Андрюшка! Он говорит: «Мяу!»

Витя покачал головой:

— Неправдоподобно!

— Не верите? Не верите? Приходите ко мне, сами увидите!

— Ну и придем. Пойдем, Витя, сегодня к нему, ладно?

— Только сейчас Васька не у меня, кот то есть. Он сейчас у бабушки. Я его на каникулы опять к себе возьму.

— Так я и знал, — сказал Витя, — хвалится своим ученым котом, а как показать его — он у бабушки.

— Жил-был у бабушки серенький котик… вот как, вот как, серенький котик! — запел Андрюша Попов.

— Не верите? Ну хорошо! Нарочно в воскресенье съезжу к бабушке, привезу Ваську, вот тогда поверите!

Звонок давно уже заливался на всю школу.

— В класс, в класс, ребята, о чем спор? — сказал учитель, проходя мимо них.

— Павел Петрович, мы про кота!

— Про кота можете после уроков. По местам, по местам, ребята.

Но около Костиной парты шепот не умолкал.

— Тише! — сказал учитель уже строго и постучал карандашом по столу.

Андрюша Попов поднял руку:

— Павел Петрович, можно вас спросить?

— Про кота? Про кота после урока спросишь.

Как только кончился урок, Андрюша вскочил, опять поднимая руку:

— Павел Петрович, а теперь можно спросить?

— Теперь можно.

Ребята хотели уже выходить из класса, но остановились, прислушиваясь.

— Павел Петрович, вот Костя говорит, что у него кот ужасно умный… Васька… Служить умеет, как собака, платок приносит… даже порвал зубами… А если спросить: «Кто любит Костю Новикова больше всего на свете?» — отвечает: «Я!» — то есть «Мяу!» по-кошачьи.

Все засмеялись.

— Неправдоподобно! — повторил Витя Минаев.

— Что же, ребята, — сказал учитель, — ничего неправдоподобного в этом нет. Это не значит, что кот умный и понимает Костины слова. Просто приучили его так.

— Один сапожник научил свою кошку соленые огурцы есть! — послышался хрипловатый голос с задней парты.

— Как же он научил ее? — спросил Андрюша.

— Очень просто: бил!

— Вот и неправда! — волновался Костя. — Я своего Ваську ни разу в жизни не ударил! Пальцем не тронул! Я его люблю! Он у меня ласковый! Павел Петрович, а можно мне Ваську в школу привести, чтобы все сразу увидели?

— Приведи! Приведи! — обрадовались девочки.

— В школу кота нельзя. Он у меня в классном журнале не записан.

Учитель закрыл журнал и пошел к двери.

— Павел Петрович! А вы запишите: Котофеев Вася! — сказал Андрюша Попов.

— Кошкин! Коташкин! Котенкин! Мурлыкин! Котский! — так и посыпалось со всех сторон.

— Павел Петрович, а может быть, после уроков? Он такой интересный! Вот увидите!

— Нет, нет, в школу кота нельзя, — решительно ответил Павел Петрович. А впрочем, хочешь, каникулы начнутся, приводи на елку своего ученого кота. Это можно.

— Обязательно приведу, — сказал Костя. — Вот увидите.

— Чепуха это все, — засмеялся Андрюша. — И не любит твой Васька тебя больше всего на свете. Кошки никого не любят. Они просто хитрые.

— Любит! Вот увидите, как любит!

Елка была высокая — от пола до потолка. Пришлось даже самую макушку подпилить немного, но это было незаметно, потому что сверху приделали великолепную блестящую звезду.

Дед Мороз уже и подарки роздал, и спел, и танцевал… потом заспешил к двери, придерживая рукой пошатнувшуюся бороду.

Подарки были съедены, руки освободились можно было начать художественную самодеятельность.

Третий класс «А» разыграл маленькую пьесу, первоклассники читали стихи, девочки из второго «Б» сплясали очень хорошо, и все им хлопали.

Только у второго «А» талантов не оказалось. Вся надежда была на Костиного ученого кота.

— Внимание, товарищи! — торжественно провозгласил Леня Розанов, четвероклассник, которому было поручено объявлять фамилии выступающих. — Любимец публики, знаменитый артист Василий Котофеев в своем репертуаре!

Костя стоял, взволнованный, задыхающийся, обеими руками прижимая к себе кота. Он только что сбегал домой за Васькой и никак не мог отдышаться. Даже темный хохол надо лбом особенно топорщился в этот вечер, волновался вместе с Костей и не мог улечься спокойно.

Кот был дымчатого цвета, большой и пышный. Худые Костины пальцы тонули в его мягкой шерсти. Елочные огни отражались в зеленоватых глазах.

Тяжело и мягко прыгнул он на пол.

— Красивый кот!

— Полосатый!

— Любимец публики!

— Усищи-то какие, а? Смотрите, ребята!

— Тише! Расступитесь! — скомандовал Леня. — Прошу внимания! Товарищ Котофеев, начинайте!

Костя вынул из кармана платок и поднял его высоко.

— Васька, служи!

Кот шагал по гладкому паркету и даже головы не повернул. Тыкался широкой усатой мордой в ноги ребят, будто принюхивался к чему-то.

— Васька, посмотри сюда! — Костя скомкал платок и бросил его далеко в сторону от елки. — Принеси, Васенька!

Платок одиноко белел на полу.

— Ой, не вижу ничего!

— Тише, ребята, не напирайте!

— А что он должен делать? — шептали ребята.

— Ничего, это он просто так… Вот вы сейчас увидите… — Костя выпрямился, сложил руки на груди и произнес громким, уверенным и властным голосом: — Васька, кто любит Костю Новикова больше всего на свете?

Молчание.

— Васька, — тревожно повторил Костя, — кто любит Костю Новикова больше всего на свете?

— Эх, Костя, — сказал Андрюша Попов, — не любит тебя твой ученый кот. Отъелся, мышей не ловит!

— Я говорил — неправдоподобно, — сказал Витя.

— Васька! Васька! — старались помочь Косте девочки. — Васька, хватай платок! Васька, что же ты молчишь?

— Тише, ребята, не теребите его, — сказала молоденькая учительница, — он просто растерялся, от шума, от света…

— Внимание! — крикнул Леня Розанов. — Товарищи, произошло маленькое недоразумение: любимец публики привык работать в уютной домашней обстановке!

Одни смеялись, другие болели за Костю, старались расшевелить кота.

— Да ответь ты что-нибудь, толстун усатый!

Костя страдал втройне: за себя, за Ваську и за честь второго класса «А».

— Васька, — упрямо повторял он, — кто любит Костю Новикова больше всего на свете?

— Не хочет. Ноль внимания.

— Смотрите, под елку пошел…

— Вздумалось котику в лес погуляти… Вот как, вот как, в лес погуляти… — пропел Андрюша Попов.

— Вот вам и художественная самодеятельность! Если кот неученый, не нужно было и хвастаться!

— Какая же это самодеятельность? Это кошачья деятельность!

— Какая же это кошачья деятельность? Никакой кошачьей деятельности нет!

— Васька, — в десятый раз, уже с отчаянием воскликнул Костя, — кто любит Костю Новикова больше всего на свете?!

— Мя-у!

Но это послышалось совсем с другой стороны. Мяукнул Андрюша Попов, и очень неудачно.

— Мяу! Мяу! Мяу! — разноголосо подхватили ребята.

Косте стало совсем обидно. Он размахнулся и первый раз в жизни больно шлепнул своего ученого друга. С обиженным воплем Васька шарахнулся к двери.

Ребята ответили осуждающим молчанием. Потом послышались голоса:

— Так я и знал: битьем учит!

— Эх, ты! А еще говорил — пальцем не тронул!

— Какое пальцем! Всей ладонью, аж загудело!

— Ты ему, Костя, все печенки отшиб!

Костя постоял, опустив голову, потом повернулся и медленно пошел, подальше от елки, от ярко освещенного зала…

В другую дверь из коридора вбегали ряженые.

— Ребята, а где же Костя? — спросил Андрюша Попов.

— Да он домой пошел, кота относить, — сказал кто-то.

— Давай, Витя, за ним сбегаем, а то нехорошо получилось, ведь он на нас обиделся.

Мальчики спустились в раздевалку. Но Костино пальто спокойно висело на вешалке. Значит, не ушел, здесь где-нибудь.

Костю нашли в пустом классе. Он сидел на передней парте, подперев голову рукой. Может быть, плакал, а может быть, и нет — неизвестно. Зажечь электричество ребята постеснялись, класс был освещен только голубоватым светом уличных фонарей.

— Костя, — нерешительно начал Витя, — ты что же ушел-то? Пойдем!

— Не пойду, — тихо ответил Костя.

— Ты, Костя, на нас не обижайся, — сказал Андрюша, — ну, посмеялись немножко… что ж такого? Пойдем! Там баянист играет, ряженые пришли…

Он потянул Костю за рукав.

— Не пойду.

— Зачем обижаться-то? Никто тебя обидеть не хотел. Ты не сердись.

— Я не потому.

Мальчики и девочки из других классов заглядывали в дверь:

— Вы что тут в темноте сидите, заговорщики?

Им объясняли — шепотом, — в чем дело, они входили, останавливались полукругом, некоторые присаживались за парты.

— Иди! Ну, пойдем!.. Костя, ну смотри, мы все тебя просим!..

Костя замотал головой.

Леня Розанов промчался по коридору.

— В чем дело, ребята? Куда вы от елки сбежали?

Ему ответили — торопливо и тихо.

Подошел учитель Павел Петрович, его не было в зале, когда Костя выступал так неудачно.

— Что у вас тут за собрание? — удивился он.

Леня Розанов громко ответил:

— А это, Павел Петрович, Костя Новиков сидит в растрепанных чувствах. Он спрашивал своего ученого кота: «Кто любит Костю Новикова больше всего на свете?», а кот…

«Мяу!» — послышалось в углу. Казалось, из подземелья выходил этот голос.

Ребята замерли, прислушиваясь, не понимая.

Костя выпрямился и повторил срывающимся голосом:

— Кто любит Костю Новикова больше всего на свете?

«Мяу!» — уверенно и громко прозвучало в углу.

— Тише, вы! Тише! — шептали ребята, закрывая друг другу рты.

— Не испугайте, а то опять растеряется!

Костя крикнул громко и радостно:

— Кто любит Костю Новикова больше всего на свете?

«Мяу!» — двумя партами ближе.

Костя вынул платок, не Васькин, исцарапанный, а свой собственный, из левого кармана и бросил его в угол.

— Васька, принеси!

Платок полетел очень хорошо, может быть, потому, что был немного влажный — кто знает?

Серой тенью пронесся над партами ученый кот. Как маленькие автомобильные фары сияли его глаза.

Кто-то не выдержал все-таки, повернул выключатель.

И все увидели Ваську, с платком в зубах, захлопали ему, засмеялись.

Васька испуганно метнулся обратно под парты, но Костя уже схватил его обеими руками, обнимал и шептал в острое мохнатое кошачье ухо:

— Васька, не сердишься на меня? Васюк? Любишь все-таки?

И ученый кот растроганно мурлыкнул в ответ: «Мяу!»

Фарфоровые шаги

— Папа, расскажи сказку!

Вечер. Для Володи уже наступает ночь. Потому что ночь — это когда спят, и ночь приходит по-разному, для больших и для маленьких.

Если вам три с половиной года, вас начинают укладывать в восемь часов, чтобы к десяти вы уже крепко-накрепко спали.

Если вам двадцать девять или тридцать два — вы ложитесь, когда вам вздумается, а встаете, когда зазвонит будильник. Маленькие зато могут вставать, когда им захочется.

— Папа, расскажешь сказку?

Папа лежит на диване с книгой в руках. Рядом, на стуле — раскрытая тетрадь. Это папа учится.

Он откладывает книгу и нерешительно смотрит на маму: мама не очень одобряет эти рассказывания сказок перед сном.

Володина мама — учительница. Она сидит за письменным столом и проверяет тетради.

Папа учится, а мама учит. Можно было бы подумать, что мама учит папу. Но нет. Мама учит ребят в школе. А папа — это ему тридцать два года, — папа уже далеко не ребенок, он работает мастером на заводе.

Приходит папа с работы, бабушка его ужином покормит. И сразу за свои книги. Но тут можно к нему подсесть:

— Папа, пойдем погуляем часок?

Папа закрывает книгу.

— Ну что ж, пойдем погуляем часок.

И они гуляют вместе.

А вечером, если Володе не очень еще хочется спать, а мама уже уложила, Володя просит:

— Папа, расскажи сказку!

— О чем же тебе рассказать?

На высоком круглом столике рядом с диваном — будильник, уже заведенный на шесть часов. Около будильника фарфоровая собачка, белая, с черными ушами и лапками. Тут же притулился белый фарфоровый кролик, обтекаемой формы. У кролика черные кончики ушей и немного — хвостик.

А ножки-то, где же у кролика ножки?

Мысль неожиданная и тревожная.

— Папа, дай мне кролика, пускай на подушке полежит. Папа, где у кролика ножки?

— Да вот же они.

— Это передние ножки. А задних нет!

Мама успокаивающим голосом говорит:

— Он задние ножки под себя поджал.

— Как же ему ходить, если под себя поджал?!

Несчастный кролик! Легко ли: всю жизнь просидеть с поджатыми ногами!

— Папа, как же ему ходить?

— А вот как. Лежи смирно, не волнуйся. Я тебе сейчас расскажу.

Теперь кролик сидит на папиной ладони. Маленький белый кролик. Передние ножки еще можно чуточку разглядеть, а задние — неизвестно где! Под себя поджал! Каково-то ему, бедному!

Володя вытирает слезы уголком подушки и с надеждой смотрит на папу.

— Слушай, сынок. Кролик весь день здесь сидит, рядом с будильником. А ходит он по ночам.

Как только все в доме лягут спать, потушат свет и все успокоится, кролик расправляет лапки — одну, потом другую, потягивается немножко… Иногда шепнет: «Ух, отсидел!» — посмотрит на часы и начинает спускаться со стола.

— Папа, как же он на часы посмотрит, если потушили свет?

— А луна? Слушай, сынок, не перебивай. К тому же в это время у меня иногда еще горит маленькая лампочка.

— Грибок зеленый?

— Да, грибок. Кролику прекрасно все видно. Тихо-тихо, осторожно-осторожно спускается он на диван. Потом все ниже, ниже — и вот он уже на полу. Передние ножки у него короткие, задние — подлиннее. Ведь он не только бегает, он даже ходит вприскочку. Посидит на полу, прислушается, пошевелит ушками… Все тихо, все спят… Я, если еще сижу, — не в счет. Он ко мне привык и уже не боится.

Тихими фарфоровыми шажками подойдет к двери… заглянет в бабушкину комнату…

— Фарфоровыми шажками? — переспрашивает мама, оторвавшись от тетрадей. — Может быть, ты хотел сказать: на своих фарфоровых ножках? Ты уверен, что у кролика фарфоровые шаги?

— Уверен.

Мама, чуть пожав плечами, подчеркивает в тетради ошибку красным карандашом.

Папа продолжает свой рассказ. Володина мама — тоненькая и быстрая, папа — широкий и неторопливый. Белому кролику так уютно сидеть на спокойной папиной ладони.

— Так вот, сынок. Тихо-тихо, осторожно-осторожно кролик входит в бабушкину комнату… Бабушка любит читать перед сном. Иногда так и заснет, с книжкой в руках, даже очки не успеет снять. И лампа около кровати у нее иногда остается непотушенная.

Кролик подойдет к бабушке, прыгнет тихонько на одеяло, подцепит лапками книжку и на стол около кровати положит. Знает, маленький, что бабушка может повернуться во сне, а книжка на пол — бух! — и разбудит ее.

Потом кролик осторожно берет бабушкины очки, наденет их на минутку на свой фарфоровый носик, только ничегошеньки через них не увидит. Не увидит, потому что бабушка у нас близорукая, а у кролика глазки дальнозоркие, ему без очков гораздо лучше все видно. А читать, между прочим, ни в очках, ни без очков кролик все равно не умеет. Поэтому и очки он кладет тоже на стол. А лапкой задней той, что отсидел, — нажимает кнопку на бабушкиной лампе, если бабушка не успела потушить.

Вот и у бабушки темно стало, и спать ей теперь будет спокойнее. Тихими звонкими фарфоровыми шагами кролик возвращается в нашу комнату.

Мама опять подняла голову от тетрадей и повторила с сомнением:

— Тихими и звонкими?

Папа с твердостью ответил:

— Да.

Как мама не понимает? Шаги звонкие, потому что кролик фарфоровый, а тихие они, потому что осторожно кролик ступает — никого не хочет разбудить.

— Слушай, сынок. Теперь кролик к твоей кровати подходит — тихо-тихо, осторожно-осторожно. Видит, что голова у тебя сползла с подушки, а ноги почему-то на подушке лежат — и спать тебе неудобно. Кролик своими ловкими фарфоровыми лапками ноги твои сдвинет, голову приподнимет, одеяло поправит…

— Передними или задними, папа?

Папа прищурился, как бы вспоминая.

— Задними лапками, Володя. Видишь ли, он вот так на передние коротенькие лапки обопрется, задними брыкнет: ноги — с подушки, голову — на подушку, все по своим местам разложит.

А вот игрушки твои, если останутся неприбранными, — он кладет на полочку передними лапками. Сам на задних приподнимется, вытянется так ему удобнее.

Володя нерешительно покосился на маму:

— Папа, ведь я убираю свои игрушки.

— Не всегда и не все. Посмотри-ка, вон там, на диване, книжка осталась, а под столом два кубика валяются.

Володя вздохнул:

— Это я забыл.

— Вот и кролик тоже так думает: устал человек, забыл, рассеянный — надо ему помочь. Уложит все на полку и тихо-тихо, осторожно-осторожно идет к маминому письменному столу.

Мама спросила:

— А у моего стола что ему делать?

— А на мамином столе, если мамочка очень устанет, тетради иногда остаются раскрытые — прямо всеми ошибками кверху.

— Ну, уж это только в сказке случается! — возразила мама.

— Редко, очень редко, в исключительных случаях бывает такой беспорядок на мамином столе — в сказке, конечно! Ведь я и рассказываю сказку, — спокойно пояснил папа. — Кролик тетради все закроет, стопочкой уложит, на краю стола…

После этого кролик легкими своими фарфоровыми шажками отправляется по коридору — в кухню.

— А не пора ли ему спать, кролику? — намекнула мама.

— Мама, ведь он только что проснулся!

— Я, собственно, не о кролике беспокоюсь, а о папе. Ведь ему заниматься нужно. Кончайте-ка сказку, товарищи.

— Мама! Полчасика еще!

— Часок прогуляли, да полчасика на сказку — вот и выйдет, что папе на полтора часа меньше спать.

— Ничего, — сказал папа, — теперь кролик очень быстро управится, он просто захотел пить. В кухне подпрыгнет, сядет на раковину, откроет кран…

Мама насторожилась, с карандашом в руках.

— Сырую воду? — удивился Володя.

Папа укоризненно покачал головой:

— Что ты, что ты! Никогда кролик сырой воды из-под крана не пьет, он знает, что в сырой воде микробы, от них животик заболит!

Мамин карандаш опустился с довольным видом и поставил в тетради большую красивую пятерку.

— Кролик, Володя, пьет только кипяченую воду: наполнит чайник, зажжет газ… Кролик знает, что мне тоже иногда, если засижусь, чаю захочется. Тут же, если увидит какую-нибудь кастрюльку недомытую, — ведь это же сказка, мамочка! — кролик кастрюльку отскребет, сполоснет, спрячет в шкаф.

Мама поджала губы, поразмыслила и прибавила к пятерке минус.

— Так ты вместе с кроликом чай пьешь, папа?

Володе было приятно, что и о папе тоже кто-то заботится, когда все уже легли и один папа не спит.

— Да, да, сынок, вместе пьем чай…

Папа вдруг зевнул на полуслове… И еще раз…

Когда смотришь, как зевают — самому зевать хочется.

Сонным голосом Володя спросил:

— Папа, а дальше что?

— Что ж дальше? Напьемся чаю, уберем за собой — и спать оба ложимся. Кролик обратно на столик, поджав лапки, а я у себя на диване. Спи и ты.

Сказка оборвалась неожиданно быстро. Странная какая-то получилась сказка — без конца. Может быть, потому, что всем троим очень захотелось спать — и Володе, и папе, и кролику?

…Ночью, даже если очень крепко спишь, все-таки иногда просыпаешься. В комнате тихо-тихо… нет, все-таки не совсем тихо: кто-то ходит по комнате осторожными шагами… Может быть, это легкие фарфоровые шаги кролика?

Володе очень хотелось посмотреть, но глаза ночью трудно открываются. Вот уж кажется, что откроешь сейчас, еще одно маленькое усилие… Ну, никак!

Шаги все ближе, ближе… а голове неудобно и твердо лежать… а ноги забрались куда-то высоко — совсем как в папиной сказке. И вот кто-то тихо-тихо, осторожно-осторожно ноги Володины с подушки убрал, голову на подушку, все по своим местам разложил…

«Спасибо тебе, милый кролик!» — хотел шепнуть Володя. Но губы ночью такие непослушные, склеились — и не хотят говорить! Но ведь нужно же наконец подсмотреть, как белый фарфоровый кролик, маленький добрый волшебник, бродит по комнатам фарфоровыми шажками…

Один глаз наконец чуть приоткрылся… потом другой.

Луны нет, занавеска задернута, но в комнате не совсем темно, у папы горит низенькая лампа — зеленый грибок.

Папы нет на диване. А рядом с будильником — вот что удивительно! — белый кролик сидит, поджав под себя фарфоровые ножки… Как быстро он успел на столик взобраться! Дверь в бабушкину комнату приоткрыта, там тоже еще немножко светло, там бабушка, должно быть, заснула с книжкой в руках.

Ночью глаза открываются с трудом и очень легко закрываются. Вот и захлопнулись, прямо будто слиплись… А в комнате опять и опять шаги… Ну-ка, еще попробуем подглядеть…

Странно!.. Свет у бабушки погас, а кролик, поджав лапки, рядом с будильником сидит. Быстрый какой! Потушил у бабушки лампу — и на место!

Сами, сами закрываются глаза… А кролик-то! Опять ходит по комнате… скрипнула дверь — в коридор ушел.

И какие-то у него не легкие фарфоровые, а даже немного тяжеловатые, просто совсем как человеческие шаги — они только стараются быть легкими, чтобы никого не разбудить! Это он пошел в кухню, чайник для папы поставить на плиту.

…И почти сейчас же зазвонил будильник: папе нужно на работу идти.

Мама еще может немного поспать. А Володя может спать сколько захочет. Между прочим, кубиков уже нет под столом… Кролик, маленький хлопотун, дремлет, поджав под себя лапки.

Папа наклоняется над Володиной кроватью:

— До свиданья, сынок. Что не спишь?

— Папа, а кролик — добрый волшебник?

— Возможно, что и так. Спи, сынок.

…Вырастет мальчик и вспомнит папину сказку, и почудятся ему в ночной тишине фарфоровые легкие шаги. Шаги доброго волшебника.

И еще другие шаги вспомнятся ему — тяжелые, но такие осторожные и добрые, простые человеческие шаги.

Подружки

Галя Серебрякова и Маруся Ильина встретились, как всегда, у ворот и вместе пошли в школу. Синее безоблачное небо над широкой улицей. В садах и в скверах — осеннее золото листьев. Девочки шли, крепко держась за руки; поэтому Маруся Ильина несла портфель в левой руке, а Галя Серебрякова — в правой. А портфели были твердые, блестящие, с необмятыми краями — казалось, что их долго и старательно утюжили мамы вместе с коричневыми платьями, белыми воротничками и черными фартуками девочек.

Галя Серебрякова громко читала вывески и надписи, которые попадались навстречу:

— «Бу-лоч-ная»… «Стой-те»… «Ки-но»… «Мо-ло-ко»… «Ре-монт о-бу-ви»…

Прошуршал по серому асфальту голубой блестящий троллейбус. Быстро промчался, а все-таки Галя успела прочесть: — «Са-до-во-е-Б-коль-цо».

— Как ты хорошо читаешь! — сказала Маруся.

Галя ответила с гордостью:

— Я еще в прошлом году научилась!

Маруся вздохнула:

— А я не умею такое трудное…

Все классы в школе были одинаковые, но самым лучшим, разумеется, был первый «А». Все учительницы в школе были разные. Самой лучшей, разумеется, была Ольга Андреевна.

Вот она вошла в класс, веселая, молодая, приветливая, и сразу захотелось ответить ей как можно лучше.

Ольга Андреевна заглянула в журнал и сказала:

— Читай, Ильина.

Маруся покраснела, раскрыла букварь и начала читать, старательно, по буквам выговаривая каждое слово.

На пятой строчке запнулась и покраснела еще больше.

Галя подняла руку. Темные глаза стали совсем круглыми, как будто выпрыгнуть хотели, и умоляли учительницу: «Меня, меня спросите!»

Ольга Андреевна улыбнулась:

— Серебрякова, дальше читай.

Захлебываясь от удовольствия, Галя прочла всю страницу, от начала до конца, даже то, что еще не было задано сегодня.

Ольга Андреевна опять улыбнулась и сказала:

— Хорошо.

Галя села за парту и радостно подумала: «Пятерку поставит!»

На следующем уроке девочки писали.

Ольга Андреевна ходила по рядам и заглядывала в тетради.

— Ольга Андреевна, сказала Галя, — вот у нее здесь ошибка. — Она ткнула пальцем в Марусину тетрадь. — Нужно «о», а она написала «а».

Ольга Андреевна посмотрела на Галю, но почему-то не улыбнулась на этот раз.

— Конечно, «о», — сказала она. — Поправь, Маруся.

Маруся стала поправлять и от волнения посадила на трудном слове большую расплывчатую кляксу.

Последним был урок арифметики.

Ольга Андреевна вызвала Марусю решать задачу.

Тонкие Марусины пальцы, постукивая мелом, нерешительно продвигались по черной доске. Маруся написала знак равенства и задумалась.

— Девять! — крикнула Галя.

Светлана Николаева с передней парты обернулась. Лицо у нее было сердитое. Может быть, ей обидно стало, что не она первая решила задачу? Ведь по арифметике Светлана сильнее всех в классе.

Ольга Андреевна сказала строго:

— Молчи, Серебрякова.

Маруся стояла, не поднимая глаз, и беззвучно шевелила губами. Потом вздохнула тяжело и написала: «9».

Медленно вернулась за свою парту и села рядом с Галей.

Урок кончился. Девочки закрывали учебники и тетради. Женя Волкова сказала соседке:

— Нюра, у тебя сейчас заколка выскочит.

Нюра Иванова только недавно стала отпускать косу. А волосы у нее были прямые и жесткие. Заколки и ленточки подбирали за ней всем классом.

Про нее говорили, что, если бы она в лесу заблудилась, как мальчик с пальчик, дорогу домой найти было бы очень легко.

Нюра нагнулась поднять заколку и громко сказала:

— Не люблю, когда выскакивают, — и в упор посмотрела на Галю.

Галя так и не поняла, про кого сказала Нюра. Про заколку?

— И я не люблю, когда выскакивают, — подтвердил Юра Смирнов.

Но ведь он-то никогда не терял заколок!

— Я тоже не люблю, — сказала Светлана Николаева.

А у Светланы длинные косы и ни одной заколки в волосах.

Галя Серебрякова и Маруся Ильина возвращались домой из школы.

Галя несла портфель в правой руке, и Маруся тоже в правой. Обе левые руки были свободны — девочки шли не за руку, а каждая сама по себе.

Маруся шла грустная, не поднимая глаз. Гале тоже было невесело.

Золотые буквы горели над дверями магазинов Галя не обращала на них внимания. Проезжали мимо нарядные голубые троллейбусы — Галя не читала номера и надписи.

Девочки молча вошли во двор и повернули — одна направо, другая налево.

Мама спросила Галю:

— Ну, как дела?

— Пятерка по чтению, — мрачно ответила Галя.

Утром мама расчесывала короткие курчавые Галины волосы и завязывала бант потуже, а Галя терпела и морщилась.

— Собирайся, Галя, — сказала мама. — Вон подружка твоя уже тебя поджидает.

Галя бросилась к окну.

У ворот мелькнули светлые косички и знакомое серенькое пальто в клетку. Нет, Маруся не ждала. Она поспешно вышла на улицу, даже не взглянув на Галины окна.

Галя сбежала с лестницы.

Не догнать! Маруся уже на углу стоит, собирается улицу переходить.

Галя знала по себе, что переходить улицу одной страшновато: уж очень она широкая. Сегодня, впрочем, Галя беспокоилась не за себя, а за Марусю. Улица такая большая, а Маруся такая маленькая, да еще торопится.

Когда Галя вошла в класс, Маруся уже сидела за партой и разбирала свои тетрадки.

— Здравствуй, — сказала Галя.

Галя сказала: «Здравствуй», а Маруся ясно услышала: «Не сердись».

— Здравствуй, — не поднимая глаз, ответила Маруся.

А Галя в этом «здравствуй» услышала совсем другие слова: «Обидела ты меня».

В самом начале урока Ольга Андреевна спросила:

— Ну-ка, девочки, кто сегодня выучил хорошо и может прочесть до конца всю страницу?

Галина рука сама взлетела над партой и сама сейчас же опустилась. Галя увидела, что Маруся тоже поднимает руку, правда, совсем еще невысоко, робко и нерешительно. Из всех рук в классе Ольга Андреевна выбрала именно эту, самую медленную руку. Маруся читала гораздо лучше, чем вчера, прямо, должно быть, наизусть выучила. Только она слишком торопилась, как будто боялась, что ее перебьют, не дадут договорить. От этой спешки перепутала строчки в самом конце — вместо одного слова прочла другое — и остановилась, смущенная.

Гале так хотелось поправить, что она обеими ладонями зажала себе рот. Удержалась все-таки.

Ольга Андреевна улыбнулась чуть-чуть и сказала:

— Не спеши, Маруся, подумай и скажешь правильно.

Маруся подумала и очень хорошо, с выражением даже, прочитала последние две строчки.

— Молодец! — похвалила Ольга Андреевна.

А Галя зашептала:

— Пятерку тебе поставила, пятерку, я видела!

Девочки возвращались домой, крепко держась за руки.

Это был удивительный день. Совсем не жалко и не грустно было смотреть, как облетают осенние листья.

Осень — это конец года, но ведь для девочек эта осень была только началом.

Маруся и Галя шли медленно и останавливались около каждой вывески.

Сначала Маруся называла буквы, потом Галя говорила все слово целиком.

А когда дошли до угла и остановились у перехода, Маруся посмотрела на загоревшиеся маленькие зеленые буквы, пошевелила губами… И вдруг прочитала, громко и радостно, не по буквам уже, а сразу все слово:

— «Иди-те!»

Перекормила

В субботу папа и Лелька пошли в зоологический магазин и купили двух золотых рыбок.

Рыбки были не совсем золотые, скорее бледно-оранжевые, с зеленым отливом. А на просвет — прозрачные, все потрошка у них так и вырисовывались, прямо как в моем учебнике зоологии.

Глаза были темные, выпуклые, казалось — автомобильные очки на них надеты. А шелковистые плавники и хвостики развевались, как шарфы, при каждом движении.

Вместе с рыбками в маленькой баночке плавала большущая зеленая водоросль.

Лелька спросила меня:

— Митя, какие бывают рыбьи имена?

Я предложил назвать одну Акулина Акуловна, а другую — Карп Карпыч. Но Лелька эти имена забраковала, сказала, что нужно поласковее, ведь рыбки такие маленькие. Папа ничего подходящего придумать не мог, и Лелька их сама назвала. Одну — Фонариком, ту, которая поярче, а ту, у которой плавники и хвостики подлиннее, — Шарфиком.

— Теперь, — сказал папа, — нам нужна большая, хорошая банка с широким горлышком, а то им здесь тесно. Пойдем попросим у мамы.

— Мама стирает, — напомнил я.

Папа и Лелька поколебались немного, но все-таки пошли в ванную.

Услышав про рыбок и что банка нужна, мама даже не обернулась.

— Хорошо, хорошо. Поставлю кипятить и что-нибудь вам найду.

У Лельки сразу вытянулось лицо.

Папа сказал:

— Мамочка, а может быть, ты сначала банку поищешь?

— Мамочка, им очень тесно в маленькой, они задыхаются! — сказала Лелька.

Когда папа и Лелька говорят маме «мамочка» и смотрят на нее умоляющими глазами, мама им отказать не может ни в чем. Она вытерла руки и пошла в кухню. Папа и Лелька присели на корточки, рядом с ней около посудного шкафа.

Банка подходящая, широкая, с прямыми стенками, была только одна и стояла на нижней полке, на самом виду. Мама упорно ее не замечала, а перебирала одну за другой разные неподходящие, с узкими горлышками. Папа и Лелька, наоборот, упорно смотрели на эту красивую банку.

— Все это хорошо, товарищи, — сказала наконец мама, — но в чем я грибы солить буду?

— Плохо то, — сказал папа, — что в московском водопроводе вода хлорирована, не знаю, как они перенесут.

— А в зоомагазине какая вода? — спросил я.

Папа пожал плечами.

— Не догадались узнать.

— Могут погибнуть? — тревожно спросила Лелька.

На дно большой банки насыпали песка и ракушек. Посередине поставили подводный камень с дырочками и пустили плавать водоросль. Получилось очень здорово, совсем как в настоящем аквариуме.

Наконец папа стал осторожно переливать рыбок из маленькой банки.

— Погибнут? Не перенесут?.. — Лелька тревожно смотрела на рыбок, а папа тревожно смотрел на Лельку.

А я представил себе, какой поднимется рев, если Фонарик и Шарфик перевернутся вверх брюшками в этой хлорированной воде, и понял, что переживает сейчас папа.

Но ничего, обе рыбешки сначала удивленно присели на дно, потом стали плавать как ни в чем не бывало, шевеля хвостиками вокруг подводного камня.

— Чем будете кормить? — спросил я.

Папа насыпал из пакета немножко сушеных дафний. Это их дневная порция. Смотри, не перекорми. Останутся лишние, начнут портиться, и вода загниет.

Вечером, когда Лелька уже спала, мама и папа разглядывали рыбок. Мама усмехнулась:

— Только напрасно ты это затеял. Боюсь, что кроме огорчения ничего не будет.

— Ну как же, — возразил папа, нужно прививать детям любовь к животным.

— У домашних животных, — сказала мама пророческим голосом, — есть одно неприятное свойство: как только дети начинают их любить, все эти рыбки и канарейки погибают, и дело кончается слезами!

— Правильно, — сказал я. — Лелька их погубит. Уж лучше бы щенка купили, чем с этой мелочью возиться!

— Ну вот! — обиделся папа. Двое на одного! А Лелька спит, и некому за меня заступиться. Не каркайте вы, пожалуйста, зачем им погибать? Рыбы иногда живут очень долго.

На другой день, когда я вернулся из школы, Лелька сидела и любовалась на рыбок. Пакет с сушеными дафниями был завернут не так, как папа сделал утром.

— Лелька! — рассердился я. — Ты их опять кормила? Смотри, не перекармливай! Так они у тебя очень быстро погибнут!

Лелька ответила:

— Митя, я совсем немножко. Они есть хотели, прямо по лицу было видно. Митя, ведь сказать-то они не могут!

Так и пошло.

Сидит у банки и шепчет жалостливым голосом:

— Бедные вы, бедные! Милые вы, голодные!..

Чуть отвернешься — разворачивает пакет и подсыпает еще немножко сушеных дафний. И папа ей говорил, и мама говорила, пробовали даже пакет прятать, да разве от нее спрячешь?

Еще спорит с нами.

— Как же это? — говорит. Мы и завтракаем, и обедаем, и ужинаем, а они только один раз в день!

И вот к чему все это перекармливание привело.

Ровно через неделю, в следующее воскресенье, Лелька раньше всех встала и с рыбками пошла здороваться. Я в постели еще лежу, слышу:

— Здравствуй, Фонарик! С добрым утром, Шарфик!

И вдруг — отчаянный крик:

— Ой, ой, ой, ой, ой! Что с ними? Митя, смотри! Распухли! Распухли! Ой, ой, ой, ой, ой!

Я вскочил, подбегаю. Банка вся в тени, а через щель Занавески солнечный луч с одного бока освещает. И в этом солнечном луче к стеклу подплывают Фонарик и Шарфик, толстые, раздутые, с вытаращенными глазами, ярко-оранжевого цвета — и все в пятнах.

У меня даже в глазах зарябило. Прямо как страшный сон, смотрю и ничего понять не могу.

Лелька рыдает:

— Перекормила! Перекормила! Распухли! Митя, они сейчас лопнут!

Да, так и казалось: сейчас лопнут! Знаете, как воздушный шар, когда он уже летать перестал и вы его надуваете просто ртом. Уже вдвое больше раздулся, чем прежде, а вы все дуете и дуете, чувствуете, что больше нельзя, сейчас он лопнет, а все-таки удержаться не можете, все дуете и дуете… Вот на что были похожи эти Лелькины рыбки, на такие неестественные воздушные шары. Перекормила! Заболели! Митя, у них жар!

Я ей говорю:

— Не может быть у них жар, рыбы — хладнокровные животные.

Лелька кричит:

— Какие хладнокровные! Смотри, какие красные! Так и горят!

В соседней комнате папа торопливо одевается и спрашивает:

— В чем дело?

Лелька рыдает:

— Рыбки! Рыбки! Сейчас лопнут!

Мама заглянула к нам в халате:

— Ну вот, уже погибли!

— Как? — спрашивает папа. — Неужели все сразу?

Мама говорит:

— Кажется, обе.

— Батюшки! — говорит папа. — Неужели они их съели?

Кто? Кого?

Папа входит к нам в комнату совсем расстроенный.

— Ты уж прости меня, Лелечка, ведь это я тебе сюрприз хотел сделать. Никак не думал, что такая история получится!

Какой сюрприз?..

Что же оказалось?

Оказалось, что вчера папа опять зашел в зоологический магазин, еще двух рыбок купил, вот этих толстых, и пустил их вечером в банку, к Фонарику и Шарфику в гости. А теперь, когда Лелька крик подняла, папа решил, что гости хозяев съели и сами погибают от такого обжорства.

Не успел папа все это рассказать — вдруг из-за подводного камня выплывают, как по команде, настоящие Фонарик и Шарфик… Выражение лица у них немного испуганное, на оранжевых толстяков смотрят с опаской, но все-таки ясно видно, что рыбок в банке четыре штуки и что все в порядке.

Тут папа вынул свой большой платок, потому что Лелькиным маленьким вытереть все эти слезы было невозможно. Открыли пакет с сушеными дафниями, и папа насыпал немножко в воду.

— Теперь им побольше нужно? — всхлипнула Лелька. — Ведь их четверо.

— Да, побольше, — согласился папа.

— А все-таки лишнего им не сыпь! — сказал я. Видишь, что может случиться!

— Нет уж. Теперь я не буду, — покорно сказала Лелька.

Когда все немного успокоились, стали придумывать новые рыбьи имена.

Смелый лосенок

— Мама, мне нужно купить портфель и школьную форму.

— Рано тебе еще думать об этом, Андрюша.

— Нет, не рано. Первого сентября я пойду в школу вместе с Женей. Мама пожала плечами, бабушка вздохнула. А папа сказал, улыбаясь:

— Первого сентября будущего года, сынок. С формой придется подождать, еще вырастешь за год, а портфель можно приобрести заранее.

— Нет, я пойду в школу в этом году!

— Да ведь в нашей школе с семи лет принимают. А тебе только шесть недавно исполнилось! У нас же нет нулевого класса!

— Я не хочу в нулевой, я хочу в первый! У Жени в классе есть девочка, она пошла в школу, когда ей было шесть с половиной лет. Отличница.

— Если тебе так хочется, — сказала бабушка, — можно будет узнать в школе. Принимали ведь прежде с восьми лет, потом с семи…

— Вот, вот, — докончил Андрюша, — потом с шести, потом будут с пяти принимать. Акселерация.

— Что, что? — засмеялась бабушка.

Папа спросил:

— А ты знаешь, что такое акселерация?

— Знаю. Это когда мы, дети, становимся умнее и выше, чем были наши… — он запнулся, посмотрел на отца и закончил так: — чем были наши предки в нашем возрасте!

Теперь смеялись все — кроме Андрюши.

— Хорошо, — сказала бабушка, — завтра зайду в школу, узнаю. Жалко, что Женя наш еще не скоро из лагеря приедет. Он бы, конечно, все быстрее и лучше узнал. Акселерация!

Андрюша долго не мог заснуть.

…Если примут — буду ходить в школу вместе с Женей. И летом в пионерский лагерь поеду вместе с Женей. Ведь бывают же там младшие группы…

Прощаясь с братом перед отъездом в лагерь, Женя шепнул:

— Ну что ж, поговори с родителями, может быть, и согласятся. Родители вроде согласились, но что будет в школе?

В школе бабушке сказали: принимают и тех, кому еще не исполнилось семи лет. Но… нужно побеседовать с ребенком. Читать и писать умеет, но здесь важно еще общее развитие. И просто — может ли такой малыш просидеть сорок пять минут на уроке и быть внимательным.

Заявление нужно подать не откладывая, а то в первых классах уже не будет места.

Вечером папа стал писать заявление. Мама спросила:

— Ну, а беседовать с ним будут при родителях?

— Это, сказали, как хотите.

— И где: в кабинете директора? В учительской?

— Нет, просто в классе. Можно прийти послезавтра, часов в десять. Очень милая учительница, молоденькая. Людмила Алексеевна.

— Хорошо, — сказала мама, возьму отгул, и пойдем с тобой, Андрюша… Ты что так смотришь? Или уже расхотелось?

— Мама!.. А можно… лучше один буду… беседовать?

Папа кивнул одобрительно.

— Думаешь, когда один пойдешь, постарше будешь казаться, посолиднее? Можно и так. Леночка, не бери отгул.

— Все-таки в школу вместе с бабушкой, — решила мама, — бабушка подаст заявление, а беседовать с учительницей будешь самостоятельно, как настоящий школьник.

— Бабушка, а мама в этой школе тоже с первого класса училась?

— С четвертого. Мы как раз в тот год сюда переехали.

Убегая на работу, мама крепко поцеловала Андрюшу.

— Вот и еще один сынок в мою школу потопает!

Теперь Андрюша топал рядом с бабушкой… И школа была совсем близко. Но… не придется ли топать обратно, не скажут ли: маловат, не хватает общего развития… А что такое общее развитие?.. Эх, нужно было заговорить об этом раньше, когда Женя был в Москве! Пришел бы с Женей прямо в кабинет директора… — Это мой брат Андрей, — сказал бы Женя, — примите его в школу, пожалуйста. — Директор вызвал бы сейчас же Людмилу Алексеевну: — Это брат Жени Смирнова, примите его в первый класс. — Потому что Женю в школе, конечно, знают все и поверят ему, что Андрюша сумеет просидеть сорок пять минут на уроке, не шелохнувшись.

— Бабушка, а помнишь, ты рассказывала, как лоси в нашу школу приходили? Они через эту загородку перепрыгнули?

— Нет, забор был тогда гораздо выше, но такой же сквозистый, все было видно… А деревья были тогда совсем маленькие, тоненькие.

— Значит, лоси через ворота? Бабушка, как же они не побоялись? Такие большие дома, столько машин!.. И откуда они пришли?

— Видишь ли, домов было тогда гораздо меньше. Совсем новый район. Когда мы сюда приехали, за школой, за тем красным домом только строить начинали. А вон там, слева, настоящая деревня была. Но, конечно, увидеть лосей и на окраине Москвы — это было событие.

— Ч. П.? — спросил Андрюша.

— Вот, вот, чрезвычайное происшествие.

Почему Андрюша вспомнил об этом? Бабушка задумалась. Ч. П.? Да, конечно. Давно это было. Леночка в шестом или в седьмом классе училась. Занятия в школе уже кончились, утром просто гулять пошла. И вдруг прибегает:

— У нас в школе лоси!

Торопит:

— Скорее, скорее иди посмотри! Говорят, они ночью…

Уже издали было видно, что весь забор, окружающий школьный двор, облеплен и даже обвешан любопытными. Ворота заперты, школьный двор совсем пустой, только молчаливая толпа на лестнице перед дверью. Тут же два мотоцикла с колясками и четыре милиционера. А среди молоденьких тонких лип и ясеней, пощипывая свежие, ярко-зеленые листья, спокойно ходят лось, лосиха и лосенок — уже не маленький, с рожками, но еще не совсем взрослый. Про человека сказали бы: среднего школьного возраста. Где-то за домами шумят троллейбусы и грузовики, а здесь кусочек леса, кусочек сказки на московском дворе.

Налюбовавшись на лосей, Леночка убежала — торопилась в кино. Убегая посоветовала:

— Мама, а ты пройди во двор, через калитку можно. Там очень интересно!

Ну что же, если можно и так интересно, почему не войти? Осторожно открыла калитку, задвинула опять щеколду, прошла через двор к широкой лестнице у двери в школу к молчаливой восторженной толпе. Лоси, казалось, не обращали на людей никакого внимания. Спросила у милиционера:

— Что же вы будете делать?

— Ничего не будем делать, ответил он с готовностью, — дождемся ночи и проводим их к лесу.

Жалко было уходить, но… обед еще не начинала готовить и хлеба нужно купить… Опять осторожно заперла калитку, пошла в булочную. На обратном пути захотелось еще раз взглянуть на лесных пришельцев. Завернула за угол, школа ведь совсем близко. И вдруг — испуганные крики, топот, смех… Что случилось?.. Молодой лось несется навстречу по узкому проезду между двумя большими домами. А за ним, растянувшись треугольником, толпа, гудящая, восторженная. Самые быстрые острым углом впереди, а сзади толпа все шире, шире… Сбоку, осторожно стараясь обогнать толпу, два милиционера на мотоцикле с коляской.

Как он убежал, этот молодой безумец? Перепрыгнул через забор? Слишком высоко. Или раскрылись случайно ворота? Или вышиб калитку своими молодыми рожками? И зачем убежал? Хотел доказать свою самостоятельность? Захочу, мол, и погуляю без папы и без мамы в этом большом незнакомом городе.

Бедняга! Теперь-то он, конечно, испугался, но поздно, нельзя остановиться! Галопом скачет прямо к Ломоносовскому проспекту, а там машины, трамваи, такое движение… Задавят же тебя, назад!

Заскрежетал, останавливаясь, трамвай. Бледное лицо вожатого за стеклом окна. Испуганно тормозят шоферы. Лось, а за ним толпа болельщиков пересекли широкий проспект и скрылись по ту сторону между двумя высокими домами.

Очень жалко было неосторожного лосенка. Даже если не задавят, просто сердце может не выдержать.

А на следующий день прочитали в газетах короткую заметку: «Лоси в Москве». В ней сообщалось, что приходили в город три лося и ушли благополучно в свои родные леса.

«…Почему Андрюша вдруг вспомнил об этом чрезвычайном происшествии? — думала бабушка. Может быть, ему, как тому отважному лосенку, страшно стало?»

За воротами липы и ясени, высокие, пышные, верхушками теперь до третьего этажа достают… Во дворе и на лестнице — никого. И школа, кажется, совсем пустая.

Да, Андрюше было уже страшно. Ему и раньше приходилось заглядывать в школу, когда провожал брата. Но школа была наполнена жизнью. Мальчики и девочки, большие и маленькие, окликая друг друга, разговаривая, широким потоком как бы вливались в школьную дверь, спешили к вешалке… Женю, как всегда, встречали дружескими улыбками.

— Что, Женя, брата в школу привел? Какой он у тебя молодец! Тоже к нам, в четвертый «А»?

— Что ты, что ты! Андрюша в седьмом «Б» учится, разве не знаешь?

Они шутили и смеялись, но это было не обидно. Андрюша знал: Жениного брата никто не мог обидеть. Женю любили все. Не могли не любить.

А сейчас… совсем пустая школа. Просторно и тихо. Только за маленьким столиком напротив двери сидит женщина. Учительница? Это она будет беседовать?

Бабушка что-то спросила у нее.

— Пожалуйста, пройдите сюда.

Они стали подниматься на второй этаж. И как-то совсем нечаянно — бабушка взяла Андрюшу за руку. А им навстречу уже спешила молодая учительница, приветливо улыбаясь.

— Вы ко мне?

В просторном светлом коридоре никого нет. Тишина. А может быть, за этими закрытыми дверями экзамены сдают старшеклассники?

Одна дверь была приоткрыта. Людмила Алексеевна заглянула…

— Зайдемте сюда.

Бабушка не знала, как ей быть. Ведь Андрюша беседовать хотел один. Сказать — Ну, иди, милый, а я подожду в коридоре?.. Она отпустила Андрюшину руку. Андрюша смотрел на нее, это был только взгляд. Но бабушка поняла. Ни о чем не спрашивая, она тоже вошла и села на одну из дальних парт. А парты были большие, солидные, — не первоклашки в этом классе учились.

Людмила Алексеевна сказала кому-то:

— Мы вам не помешаем?

— Нет, нет, нисколько!

В стороне у окна сидел Павел Петрович, учитель математики в старших классах. Седой, худощавый, высокий — едва за этой большой партой помещался. Он перебирал какие-то бумаги в своем портфеле и записывал что-то в блокнот… Ребята говорили про него: очень строгий.

Бабушке стало еще тревожнее.

Андрюша ловко вскарабкался на высокую скамью и положил перед собой старый Женин букварь и две тетради — в линейку и в клетку. Учительница села напротив за столом, одобрительно посмотрела на тетради и на авторучку, которую Андрюша вынул из кармана и тоже положил перед собой.

— Ну вот, — начала она, — давай познакомимся. Меня зовут Людмила Алексеевна. А тебя как?

— Андрей Смирнов, — отчеканил Андрюша. — Отчество нужно?

— Не надо, — чуть улыбнувшись, ответила Людмила Алексеевна.

Бабушка заметила, что Павел Петрович, почти не поворачивая головы, посмотрел на Андрюшу и, кажется, стал с интересом прислушиваться.

Андрюше показалось странным, что учительница не спросила его: — Ты брат Жени Смирнова из четвертого «А»? — Неужели не знает Жени?.. Может быть, новенькая, только недавно стала работать в нашей школе?

— Сколько тебе лет? — Когда твой день рождения?

Андрюша отвечал четко, не громко, но и не тихо.

— Вот видишь, рановато тебе еще в этом году в школу идти.

У Жени в классе есть девочка. Ей было шесть с половиной лет, когда она в школу пошла. Отличница.

— Читать и писать умеешь?

Андрюша, раскрыв наудачу, бойко прочитал страницу из букваря.

— Напиши что-нибудь.

Написал очень аккуратно: папа, мама, бабушка, Женя. Это по линейкам, а в другой тетради, в клеточку, — длинный ряд цифр. На тридцати пяти Людмила Алексеевна остановила его.

— Ну, а сколько будет пять и пять?

Вопросы следовали один за другим. Андрюша отвечал. Бабушка чувствовала: он уже успокоился, не боится больше, уверен в себе. И сама начала успокаиваться.

— А вот теперь, сказала Людмила Андреевна, — реши такую задачу: у тебя три яблока, одно ты дал своей сестре. Сколько у тебя осталось?

Андрюша не ответил. Он молча и удивленно смотрел на учительницу. Бабушка тоже удивилась. В чем дело? Почему он покраснел, сидит насупившись? Учительница тоже недоумевала.

— Ну, как? Совсем не трудная задача: у тебя три яблока. Одно ты дал своей сестре…

Павел Петрович тоже весь как-то насторожился, даже голову повернул, смотрел с любопытством.

Людмила Алексеевна была явно огорчена.

— Ну, как же, Андрюша?.. Три яблока… Одно ты дал сестре.

Она хотела помочь Андрюше и не знала, как это сделать. Так хорошо отвечал на все вопросы. И общее развитие…

— Одно яблоко ты дал сестре… — повторила она.

— У меня нет сестры, выговорил наконец Андрюша.

И все вздохнули с облегчением бабушка, Людмила Алексеевна и седой учитель, сидевший у окна.

— Хорошо, — стараясь не улыбаться, сказала Людмила Алексеевна, — ты тут написал «Женя» и про девочку у Жени в классе говорил, я подумала, что Женя твоя сестра.

— Женя — мой брат, — гордо ответил Андрюша, — Женя Смирнов.

— Хорошо, тогда скажем так: у тебя три яблока, одно ты дал своему брату. Сколько у тебя осталось?

И опять Андрюша не ответил. Это было совсем странно. Бабушка еле сдерживалась, ей хотелось как-то подтолкнуть, расшевелить его.

Одно яблоко ты дал брагу, — уже почти с отчаянием начала опять Людмила Алексеевна.

— Как же я могу, — с негодованием, с обидой проговорил наконец Андрюша, как же я могу Жене дать одно яблоко, а себе оставить два! Никогда я так не сделаю!

Теперь улыбались все, уже не скрывая улыбок.

— А как бы ты сделал, Андрюша?

— Одно дал бы Жене, другое себе, а третье мы разделим пополам!

Людмила Алексеевна и бабушка засмеялись. А высокий седой учитель, который преподавал математику в старших классах, подошел к Людмиле Алексеевне и сказал очень серьезно:

— Я считаю, что этого парня надо принять в первый класс. Семи лет еще нет, а уже умеет решать задачи на дроби!

Совесть заговорила

Дима Тепляков с тревогой раскрыл тетрадь — контрольную работу по арифметике. Первое, что ему бросилось в глаза, — красным карандашом написанное веселое слово «хорошо». Глаза обрадованно забегали по странице и увидели в правом нижнем углу невеселую двойку.

Дима очень удивился и медленно прочитал всю фразу: почерк у Николая Михайловича был красивый, но не очень разборчивый.

«Хорошо списано у Володи Кузьмина».

Вот тебе раз!.. Но как Николай Михайлович догадался?! Одинаковые ошибки, вот что подвело! Но почему Николай Михайлович так уверен, что именно Дима списывал у Володи, а не наоборот?

Возвращаясь домой, Дима с грустью думал: до чего все-таки ему не везет в жизни. Думал и о том, какое это недоразумение, что Николая Михайловича все считают близоруким.

А тут еще председатель совета отряда Сережа Коненков и звеньевой Витя Ивашов, Димины попутчики, пилили его с двух сторон, как будто напополам хотели разрезать большой пилой, без всякого снисхождения.

— Не понимаю, зачем ты с Володькой дружишь, — говорил Витя, — он тебя разлагает.

— А еще все радовались на прошлом сборе, что ты стал твердым троечником! — Это Сережа потянул «пилу» в свою сторону.

Дима расстроенно молчал. Мальчики дошли до ворот и остановились. Сережа и Витя жили в небольшом домике во дворе, Витя на первом этаже, а Сережа на втором. Диме нужно было перейти улицу к высокому дому напротив.

И вдруг Диме стало грустно расставаться и идти куда-то одному.

Как хорошо дружат Сережа и Витя. И живут рядом. А с Володькой Кузьминым хоть и сидишь за одной партой…

Сережа понял Димино грустное настроение и вдруг сказал:

— Хочешь, зайдем ко мне, мы с Витей тебя еще немножко проработаем?

По его тону Дима понял, что нравоучений больше не будет. К тому же уроки кончились раньше обычного: не было физкультуры. Значит, мама не ждет… тем более не ждет двойку по арифметике… и нечего спешить с этой двойкой…

Дима вошел в ворота вместе с Сережей и Витей.

— Кого это прорабатывать и за что?

От сарая с охапкой дров шла Витина старшая сестра Лена. Мальчики сейчас же рассказали ей, за что «прорабатывали» Диму.

— Ай, ай, ай! Лена укоризненно покачала головой, отчего зашевелились, как живые, толстые белокурые косы одна спереди лежала, через плечо, прихваченная вместе с дровами, другая висела за спиной, ярко выделяясь на темно-красном джемпере.

Лена была всего года на четыре старше брата, но Диме она казалась очень солидной и взрослой. Мама не мама, а так, вроде чьей-то тети, — смотрит на них, на маленьких третьеклассников, сверху вниз.

— Иди обедать, Витя, — сказала она.

— Я сейчас, только к Сереже на минутку зайду.

Лена уже стояла на крыльце и открывала дверь кончиком туфли.

— Не задерживайся, мне скоро в школу на собрание идти. Она исчезла в сенях, прикрыв за собой дверь все с той же ловкостью, при помощи ноги.

В глубине двора зашипел белый сварочный огонь. Пахло карбидом.

— Что это? — спросил Дима.

Там стоял большой грубый стол на железных ножках. На столе с обеих сторон тиски. Две девушки в комбинезонах что-то делали с длинной узкой трубой, похожей на газовую трубу.

— Это нам теплоцентраль проводят, — сказал Сережа, — стояк гнут.

Хорошо вам будет. С дровами не возиться.

Дима отвлекся немного, наблюдая за работой девушек. Потом вспомнил про неудачу с арифметикой и снова загрустил. Сережа открыл дверь своим ключом — в квартире не было никого.

— Пообедаешь со мной? — спросил Диму.

— Нет, нет, спасибо, я домой обедать пойду.

— Ладно, тогда посиди у меня в комнате, а я погрею суп.

Витя сказал:

— Дай мне полотенце, у меня все руки в чернилах, — и тоже пошел в кухню вместе с Сережей.

Дима присел на диван в углу у окна и стал разглядывать комнату.

Сохранились еще такие дома на окраинах города: с низкими подоконниками, с белым кафелем голландских печей…

Белый кафель напомнил Диме тетрадь в клеточку с неудачной контрольной работой. Интересно, если бы сам сделал задачу, не списывал бы у Володи Кузьмина, что тогда? Не такая уж трудная задача… Тройка, во всяком случае, была бы, а может быть, и целая четверка… В последнем вопросе даже засомневался, правильно ли перемножено у Володи, сделал по-своему, а потом перечеркнул и написал с ошибкой, как у Володи…

— Ах, Дима, Дима! Списывать нечестно!

Дима даже вздрогнул от неожиданности и громко спросил:

— Кто это?

Молчание. В комнате не было никого… Где-то там, в кухне или в ванной, переговариваются Сережа и Витя…

Так кто же это сказал, что нечестно списывать?

Голос был низкий, глуховатый, слова прозвучали совсем близко, рядом… Диме казалось, что заговорил диван, на котором он сидел.

Стараясь не пугаться, Дима спросил:

— Кто здесь?

В коридоре шаги. Вошли Сережа и Витя.

— Это мы, Димка, — сказал Сережа, открывая буфет.

— Кто у вас в комнате спрятался? — спросил Дима.

— Как кто? — удивился Сережа. — Нет здесь никого.

— Кто-то сейчас мне сказал…

— Что сказал?

Сказал: «Ах, Дима, Дима! Списывать нечестно!»

— Кто же мог сказать? Мы с Витей были в кухне.

Витя засмеялся:

— Это, Димочка, у тебя совесть заговорила!

Сережа и Витя опять ушли в кухню. Все тот же глуховатый голос подтвердил:

— Да, Дима, я твоя совесть.

— Врете вы все! — крикнул Дима, стукнув по дивану рукой. — Никакой совести не бывает!

— Как не бывает совести? — удивился таинственный голос. Нет, Дима, совесть есть у каждого человека. Только иногда совесть засыпает, и люди забывают о ней, а потом совесть пробуждается и начинает говорить…

— Ну и что? — спросил Дима, заглядывая за диванные подушки.

— Как что? И тогда человек начинает раскаиваться. Ты разве не раскаиваешься, что списывал у Володи Кузьмина?

— Раскаиваюсь, — пробормотал Дима.

Он отогнул один валик, другой… Даже под диван заглянул, хотя под таким диваном не могла бы спрятаться даже кошка. Диван, с двумя валиками и тремя твердыми пестрыми подушками, стоял на полу так же плотно, как стоит шкаф, пожалуй, даже подметать под ним нельзя было, не отодвигая.

Посередине комнаты большой обеденный стол. Дима заглянул под скатерть… У двери — буфет. Сережа оставил его приоткрытым, когда доставал хлеб… Ничего в буфете не видно, кроме тарелок и банок… Занавески на окнах тюлевые, прозрачные.

— Что ты бегаешь, Дима, стулья передвигаешь? — спросил все тот же голос. — Сядь, поговорим. Кого ты ищешь?

— Тебя ищу! — полуиспуганно, полусердито ответил Дима. Он сел, но не на диван, а на стул около обеденного стола.

— Правильно делаешь, что меня ищешь. Потерять совесть — это большая беда!

Голос слышался все в том же углу… Димина совесть была спрятана в диване — это ясно.

Очень просто! У таких диванов откидывается сиденье, а там…

Дима отогнул оба валика, приподнял сиденье дивана… Оно приподнималось легко, как крышка сундука. Диван внутри — обыкновенный деревянный ящик… почти пустой… Аккуратно сложенные одеяло и простыни… больше ничего там не было.

Дима торопливо опустил сиденье и опять сел на диван, ничего не понимая.

— Ты меня больше не теряй, Дима, — сказала совесть. — А уж теперь, раз я в тебе заговорила, я тебя, Дима, замучаю!

Диме вдруг показалось, что он просто спит, сидя у Сережи на мягком диване… Заснул — и все это ему снится… как он искал под столом… и в буфете… как шумит вода в ванной, а в кухне Сережа негромко позвякивает посудой… и голос совести…

Дима знал, что в таких сомнительных случаях когда человек хочет проверить, спит он или не спит, — нужно ущипнуть себя за руку. Но он не был уверен, что, собственно, должно при этом произойти. К тому же он пожалел ущипнуть себя слишком больно. Щипок за руку ничего не выяснил.

— Дима, ты — пионер? — спросила совесть.

— Да.

— Пионер, а списываешь! Видишь, как я тебя мучаю! Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

— Я еще не знаю.

— Ты, кажется, интересуешься техникой, будешь мастером или инженером… Если мастером на заводе — придется заглядывать в соседний цех, смотреть, как там другой мастер распоряжается, — и делать то же самое, что он. А станешь инженером, будешь списывать дипломные работы, проекты, диссертации… Скажут тебе, например: «Рассчитайте, товарищ Тепляков, как реку Печору повернуть на юг, чтобы она впадала в Каспийское море?» Ты сейчас же побежишь к инженеру Кузьмину: «Володька, дай списать!» А инженер Кузьмин разведет руками: «Знаешь, Димка, у меня совсем другое задание: завтра улетаю на Марс, буду там строить атомную электростанцию. Сам бы охотно списал у кого-нибудь проект, да уже не успею. А на месте подсказки не жди: марсиане по-нашему еще не научились». Так ответит тебе инженер Кузьмин. Что тогда будешь делать?

«Нет, я не сплю! — решил Дима. — Должно быть, Сережа и Витька провели сюда телефон какой-нибудь, говорят из кухни и меня разыгрывают!» Но никаких проводов на полу около дивана и на стене не было видно. Дима принес палку из передней. Сережа окликнул его издалека:

— Что ты там бродишь, Димка? С кем ты сейчас разговариваешь?

— Ни с кем! — крикнул Дима. — Я просто так.

— Как так — ни с кем? — сейчас же отозвался голос из угла. — Ты разговаривал со своей совестью!

Диван стоял вплотную к стене, даже валик плохо откидывался с этого бока, только приподнимался. Дима, опираясь на валик, хотел пошарить палкой в темном углу… Как странно… палка, не достигая пола, опускается все ниже и ниже… беззвучно уходит в никуда.

Дима грудью упал на валик, успел только подумать: «Сплю. Сплю и вижу страшный сон: диван не на полу стоит, а просто так, в воздухе!»

— Ах, Дима, Дима! На совесть палкой замахиваешься?!

Невидимая сила потянула за палку и вырвала ее из Диминой руки… Палка исчезла.

Звонок и громкий стук в парадную дверь. Сережа побежал из кухни в переднюю.

Две девушки в комбинезонах, шумно разговаривая, вносили в квартиру длинную, немного изогнутую трубу.

— Стоячок вам принесли, опять побеспокоим…

— Это нам стояк? — удивился Сережа. — А разве дырку пробили уже?

— Как же, как же — сегодня утром, пока ты в школе был, все уже приготовлено… Вот диванчик этот опять отодвинуть придется…

Девушки отодвинули диван и стали опускать трубу в первый этаж через довольно большое квадратное отверстие.

Пока они разворачивались со своим стояком, Дима успел заглянуть в квадратную дырку. Он увидел далеко внизу кусок Витиного письменного стола, на столе угол табуретки, плечо в красном джемпере и белокурую косу… короче говоря, небольшой кусок Витиной сестры Лены, как раз в тот момент, когда Лена спрыгивала со всей этой пирамиды.

Нет, не похожа была Витина сестра ни на какую маму, даже на тетю не похожа! Дима услышал звонкий девчоночий смех.

Лена крикнула:

— Димка! Скажи Вите, пускай и у него хоть немножко заговорит совесть! Обещал сию минуту обедать прийти, а я его уже полчаса жду!

* * *

Так и осталось невыясненным: есть ли у Димы совесть и может ли совесть заговорить?

Во всяком случае, контрольные работы у Володи Кузьмина Дима больше никогда не списывал.

Бульон для больного

Женя Самсонов не пришел в школу в пятницу, и в субботу тоже не пришел. После занятий мы отправились к нему все втроем: я, Петя Угольков и Андрюша Демин.

Еще в передней мы узнали от Жениной соседки Люси, что Женька наш заболел и что ей поручено за ним приглядывать, но что он ее совсем почти не слушается.

Потом раздался громоподобный голос:

— Люся, кто там? Сюда, сюда, скорее!

Женька лежал поперек кровати в полосатой пижаме и читал, задрав ноги выше головы.

Книжка, по-видимому, была не очень интересная: увидев нас, Женька радостно отбросил ее.

— Здравствуйте, ребята!

— Здравствуй, прогульщик, — сказал Петя Угольков.

— Какой же я прогульщик, я больной.

Чем болеешь?

— А это еще неизвестно. Грипп, должно быть, 37,8 вчера было.

— А сегодня?

— 37 и 3.

— Почему же доктора не зовете? Разве можно оставлять человека без врачебной помощи?

Люся нагнулась подобрать упавшую книжку и обиженно ответила:

— Мы доктора уже вызвали.

— Кто это «мы»? — спросил Петя.

— Мама моя.

А его мама где?

Оказалось, что Женькина мама уехала в командировку на четыре дня, а он как раз возьми и заболей без мамы.

— Бедный ребенок! — сказал Петя.

А бедный ребенок как раз в эту минуту пытался дотянуться своими босыми, в полосатых штанах, ногами до картины, висевшей на стене у него над кроватью.

— Женя, не поднимай ноги кверху, — сказала Люся, — у тебя ведь голова болит.

А Люся у них такая маленькая, беленькая, аккуратненькая, со своими воротничками и бантиками. Видимо, она порядком побаивалась растрепанного длинноногого Женьку, но наш приход ее немного подбодрил. Она села у окна и сказала очень вежливо:

— Садитесь, мальчики.

— Ел ты что-нибудь сегодня? — спросил Петя.

Женька сейчас же опустил ноги и грустно ответил:

— Меня Люся чаем с бутербродами кормила.

— Я ему еще манную кашу давала, — обиженно вставила Люся, — только он не стал ее есть.

— Правильно, что не стал, — сказал Петя Угольков. — Какое же это питание для больного человека — манная каша?! Больному человеку нужен бульон!

Андрюша Демин возразил:

— Не всегда. Не при всех болезнях полезно мясной бульон давать.

Петя Угольков у нас очень самоуверенный, все знает и любит командовать. Андрюша, наоборот, всегда во всем сомневается и любит критику наводить.

В классе они сидят за одной партой и все время спорят.

Когда Петя устно отвечает, с места или у доски, Андрюша еще может сдерживаться, но на письменных работах их приходится рассаживать. Стоит только Пете раскрыть скобки и написать перед каким-нибудь числом «плюс», как сейчас же у него над ухом раздается Андрюшино шипение:

— Знак! Знак неверно! Минус нужно! Минус!

И, главное, знает отлично — шипи не шипи Петя все равно никогда не согласится, по-своему сделает.

Так и теперь. Посмотрел на Андрюшу сверху вниз он почти на голову выше — и властно его за плечо к окну отвел и меня тоже.

— А ну-ка, ребята… — И открыл свой портфель.

Деньги у нас с собой были, потому что мы собирались после школы пойти в кино и там даже в буфет заглянуть.

Андрюша безропотно сунул Пете в карман свои гривенники, но все-таки сказал:

— Не всегда полезно…

Но Петя, не слушая, повернулся ко мне:

— Пойдешь со мной, а ты, Андрей, здесь останешься, санитаром. Мы сейчас вернемся, Женя! Домой позвоним, что у тебя задержались.

В магазине Петя так долго выбирал мясо, что мне стало даже неловко, и я отошел в кондитерское отделение. Наконец Петя, измучив продавца, подошел ко мне с довольным видом.

Денег немножко осталось, и мы купили еще сто граммов конфет и полкило черного хлеба.

Хлеб Петя попросил разрезать на три части, свои две мы съели по дороге, для скорости.

Андрюшину порцию мы отнесли прямо в кухню вместе с другими покупками.

— Зови сюда Андрея, сказал Петя, — и Люся пускай придет, кастрюлю мне даст, а ты постереги больного ребенка.

Через полчаса в комнате нестерпимо запахло Петиным бульоном. Женька делал вид, что ничего не замечает и ни о чем не догадывается.

Мы играли в лото: я, он и Люся. Кто выигрывал — получал конфету. Люся играла на совесть, а я, разумеется, поддавался. Впрочем, конфеты, съедаемые по одной, только дразнили Женькин аппетит. Женька стал беспокойно ворочаться и посматривать на дверь.

Я вышел в кухню.

Петя и Андрюша спорили у плиты.

— Пригорит твой суп, — говорил Андрюша, — смотри, совсем выкипел.

— Так и нужно, чтобы выкипел, — хладнокровно возражал Петя. — Это тебе не супчик на двенадцать персон, а кон-цен-трированный бульон для больного!

— Вот что, ребята, — сказал я, — ускорьте производство. У больного разыгрался аппетит, вы всю квартиру бульоном вашим насквозь продушили, больной нервничает.

— Неужели не можете чем-нибудь отвлечь? — сказал Петя. — Ну, градусник ему хоть поставьте!

— Подумаешь, как увлекательно — градусник! — сказал я и вернулся к Женьке, а Петя и Андрюша продолжали спорить:

— Смотри, не больше тарелки осталось! — услышал я за собой Андрюшин голос.

А Петя самоуверенно возражал:

— Так и нужно, чтобы не больше тарелки!

Люся принесла градусник, но сказала:

— Рано еще ставить, мама говорила — в пятом часу.

— Ничего, лишний раз не повредит.

Женя сунул градусник под мышку.

Не успели мы доиграть еще одну партию, как торжественно распахнулась дверь, и вошел Петя с глубокой тарелкой в руках, весь окутанный бульонными парами.

Люся придвинула стул и постелила на него салфетку. Петя поставил тарелку на стул и повелительно сказал:

— Ешь!

Женька радостно воскликнул:

— Зря вы это придумали, ребята!

Снял градусник и осторожно стал есть, облизываясь и дуя на ложку.

— Стойте, ребята, — вдруг сказал он, — а вы? Люся, дай им тарелки.

Узнав, что бульона больше нет, он совсем расстроился.

— Ох, ребята! — горестно повторил он. — Какой бульон! Ну, хоть мясо ешьте, ведь вы же голодные как шакалы!

Мясо лежало отдельно на столе. Мы подумали и отрезали по кусочку, а Женьке решили до доктора пока не давать.

Когда бульон был съеден и Люся убрала тарелку, Женька погладил себя по животу и сказал:

— Изумительно!

Потом сел поперек кровати, сложив ноги по-турецки.

— Давайте, ребята, сыграем в лото все вместе!

— Додержи градусник, — сказала Люся. — Только пять минут держал.

Женька взял градусник со стула и опять небрежно снул его под мышку. Женьке, видимо, хотелось нас отблагодарить и навязать нам конфеты, он тоже стал жульничать и зевать нарочно. Петя сейчас же уличил его, Андрюша заспорил, Женька защищался, и мы совсем забыли смотреть на часы.

Наконец Люся сказала:

— Полчаса уже держишь. Снимай.

Женька рассеянно взглянул на градусник, и вдруг у него так странно изменилось лицо, что мы замолчали как по команде.

Что-то очень много, ребята… — сказал он, как-то весь очень покраснел, откинулся на подушки и натянул одеяло до самого подбородка.

— Тебя что, знобит? — спросил Петя.

— Нет, мне очень жарко…

Петя взял градусник и молча смотрел на него, испуганно моргая.

Мы с Андрюшей чуть головами не стукнулись, хотелось поскорее узнать, в чем же дело.

Я даже не сразу мог понять, сколько намерил Женька.

Ртуть стояла, как маленький серый телеграфный столб, и упиралась в самую верхнюю цифру.

— Ой, мальчики! — жалобно пискнула Люся. — Почти сорок два!

— Сорок один и восемь, — поправил Петя.

И сейчас же продолжал неестественно бодрым голосом:

— Ничего особенного. Малярия, конечно. Дадут тебе акрихину, и завтра будешь здоровый.

— Я говорил, что не при всех болезнях можно давать бульон, — сказал Андрюша. — Видишь, как съел, так и поднялась!

— Чепуха! — сказал Петя и за Женькиной спиной сделал выразительный жест, показывая на дверь.

Мы по одному вышли в переднюю.

— Что же это, ребята? — спросил Петя.

— Так и погибать человеку без врачебной помощи?

Он подошел к телефону и стал набирать 03.

Андрюша остановил его руку:

— В таких случаях «Скорую» не вызывают неотложную нужно. — «Скорая помощь», это когда на улице что-нибудь случается.

К нам подошла Люся.

— Вы доктора? — спросила она. — Ведь из поликлиники должен прийти, туда позвоните.

— Разумный совет, — согласился Петя, но сейчас же накинулся на Люсю.

— Ты что же его одного оставила?

— Ничего, — сказала Люся, он такой смирный-смирный лежит.

Она всхлипнула, показала нам телефон поликлиники, насухо вытерла глаза и вернулась к Жене.

В поликлинике сказали, что доктор уже вышел и должен прийти до пяти часов. Спросили, какая температура. (Петя сначала просто сказал: «Очень высокая».)

Петя хрипло выговорил:

— Почти сорок два.

В телефоне тревожно замолчали, потом посовещались между собой и переспросили:

— Сорок и два?

Да нет же! — с отчаянием крикнул Петя. Почти сорок два! Сорок один и восемь!

Тогда нам сказали — позвонить через двадцать минут, и, если врача еще не будет, они пришлют дежурного врача.

А тут как раз послышался звонок в парадном, и мы все бросились отворять. Вошла совсем молоденькая кудрявая девушка с чемоданчиком и спросила:

— Где больной?

Она совсем не похожа была на врача, прямо почти такая же, как моя сестра Зина, которая десятилетку кончает.

Мы сразу все очень засомневались, сможет ли такой молодой врач вылечить такую тяжелую болезнь. Боялись, что растеряется.

Но докторша держалась очень самоуверенно. Правда, когда мы сказали, какая у Женьки температура, она сразу стала серьезной и тоже переспросила:

— Сорок и два?

Потом повелительно сказала, чтобы мы сидели совсем тихо в другом конце комнаты, а сама подошла к Женькиной кровати.

Петя показал ей на градусник:

— Вот. Мы нарочно до вас не стряхивали.

Она посмотрела на градусник, потом на Женькино несчастное лицо и взяла его левую руку.

Подержала в своей, отпустила.

— А ну-ка, сядь.

Потом началось:

— Дыши. Не дыши. Покажи язык. Дайте ложку.

Все это она умела как настоящий доктор. Но сумеет ли она правильно поставить диагноз? — вот в чем вопрос.

Выслушала Женьку, достала из чемоданчика свой градусник и сама Женьке поставила.

А потом — к письменному столу и сразу вынула вечное перо и стала быстро-быстро писать, сначала у себя, фамилию, какая школа и все такое, а потом, видим — за рецепты принимается.

— Малярия, должно быть? — не то спросил, не то подсказал Петя. — Моему папе акрихин давали.

Андрюша сказал:

— Должно быть, придется сделать анализ на тиф?

Мне очень хотелось напомнить ей про менингит и про скарлатину, ведь при этих болезнях тоже бывает очень высокая температура.

Но докторша уже кончила писать.

— Если завтра и послезавтра температуры не будет, сказала она, — во вторник пусть придет ко мне на прием. А если поднимется вызовите меня в понедельник. А это — лекарство. Таблетку на ночь.

Это был даже не рецепт, а просто на бумажке написано: «Аспирин».

Так ведь это же дают просто при обыкновенном гриппе? — удивился Петя.

— А у него и есть просто обыкновенный грипп, — хладнокровно сказала докторша.

Подошла к Женьке и протянула руку:

— А ну-ка, снимай.

Женька, боясь взглянуть, подал ей градусник.

Она совсем даже невнимательно на него посмотрела и записала у себя.

— Сколько? — пискнула Люся.

— 37,2.

Мы так и ахнули.

Докторша уложила к себе в чемодан градусник и все свои бумажки и трубки. Потом выпрямилась и очень строго на нас посмотрела.

В эту минуту она даже как-то сразу постарше стала. И уже была похожа не на мою сестру Зину, а на нашу учительницу Марию Павловну.

— А теперь, ребята, скажите мне: что вы сделали с градусником?

Мы даже испугались, признаться.

Петя ответил за всех:

— Ничего не делали.

— Они мне его ставили, — слабым голосом поддержал нас Женька. Еще бы не быть слабым после такой громадной температуры почти нормальная!

— Он очень хорошо держал, — смело сказала маленькая Люся, — только очень долго. Сначала перед бульоном пять минут, а после бульона почти полчаса. Может быть, поэтому так поднялось?

— Постойте, — сказала докторша. — Какой бульон?

Петя, очень расстроенный, спросил:

— Вот они говорят, что это от мясного бульона поднялась у него температура. Они сидели, в лото играли, Женька был такой веселый… А как съел бульон, стал градусник додерживать…

— Погоди, — опять сказала докторша и вдруг перестала быть похожей на строгую учительницу Марию Павловну и опять напомнила чем-то сестру Зину. Что-то у нее забегало такое в глазах.

Вы ему сюда бульон подавали?

— Да разве может так от бульона подняться? — с отчаянием спросил Петя.

— Может, — серьезно ответила докторша, — если бульон был горячий. Вы скажите спасибо, ребята, что градусник больше сорока двух не показывает, а то закипел бы ваш больной вместе с бульоном!

Теперь мы все смотрели на стул, на котором одиноко лежал Женькин градусник, как раз рядом с тем местом, куда Петя ставил тарелку с горячим бульоном — на салфетке от нее даже круглый след остался.

Женька засмеялся первый и сел на кровати, бодро поджав под себя ноги.

Мороженое

Было уже совсем тепло.

Все было такое новенькое и яркое. Каждый одуванчик сиял в траве, как маленькое желтое солнышко.

Даже старые скамейки в сквере, подражая молодым весенним листочкам, стали снова ярко-зелеными, липкими и пахучими. Белые пышные облака были похожи на взбитые сливки. Казалось, что большая и добрая волшебница взбивает их в своей великанской миске, где-то совсем недалеко — может быть, просто на крыше одного из высоких домов в центре города.

А когда белые сливки поднимутся в миске высокой горой, волшебница подхватывает их огромной деревянной ложкой и осторожно, чтобы не осели и не раскапались, пускает их плыть по синему небу. И были эти облака несомненно сладкими на вкус, холодноватыми и плотными на ощупь.

О сладком, холодном и плотном Алеша думал, разумеется, потому, что держал в руках только что купленную порцию сливочного мороженого.

Алеша остановился на углу широкого тротуара и осторожно отогнул блестящую бумажку.

Вот оно сияет на солнце. Оно только немножко пожелтее облаков…

Нельзя же есть сразу, нужно сначала налюбоваться досыта… Но не слишком долго можно любоваться: тепло от руки проходит через тонкую бумажку, и мороженое начинает подтаивать снизу…

Алеша надкусил его — не зубами, а губами — и втянул в себя первый глоток. Об этой минуте Алеша мечтал с самого утра. И вот наконец эта минута наступила.

Блаженный холодок спускается в горло… все ниже и ниже и останавливается где-то недалеко от сердца.

Весна… молодая травка… ласковое солнце… ни одной тройки за всю неделю… спокойная совесть… сливочное мороженое… — это было настоящее счастье!

Вот уже отъедена половина… теперь, пожалуй, две трети… три четверти…

Наконец остался кусок, над которым Алеша задумался: разделить ли его еще на две части или, наоборот, роскошным образом глотать сразу? Потом можно будет еще облизать бумажку…

Алешу резко и неожиданно толкнули под локоть сзади.

Дрогнула рука, мороженое упало на тротуар. Высокий прохожий, толкнувший Алешу, обернулся слегка и, может быть, хотел что-то сказать… Но Алеша уже кричал ему злым голосом:

— Ослепли, что ли! Неужели на улице тесно? Лезете прямо на человека!

Высокий прохожий ничего не ответил. Он шел спокойной и твердой походкой, но он шел не так, как все.

У него в руках была палка. Он не дотрагивался ею до стен домов и не держал ее перед собой, вытянув руку, но он шел не так, как все.

Тротуар немножко сворачивал налево, потому что угол дома выдавался в этом месте на улицу.

Высокий прохожий повернул налево и обошел этот выступ, не дотрагиваясь до него ни рукой, ни палкой… Но он шел не так, как все!

Из широких, распахнутых ворот вытекал медленный мутный ручей. Его не было здесь утром это спустили во дворе большую лужу.

Другие люди обходили это место, сворачивали на мостовую и там перешагивали через ручей.

Высокий прохожий шел прямо, неторопливо и уверенно, не сворачивая никуда.

Алеша побежал к нему так, как не бегал никогда в жизни. Он не думал больше ни о весне, ни о мороженом.

Он знал одно: будет ужасно, если этот человек попадет ногой в лужу.

Задыхаясь, Алеша дотронулся до его руки:

— Осторожно, здесь лужа! Надо обойти! Пойдемте вместе, я иду в ту же сторону.

Он взял его под локоть. Алеша делал три шага, когда его спутник делал только один. Потом Алеше удалось делать два шага, и они пошли ровнее.

Сейчас нужно сказать… Поскорее… сию минуту…

Что сказать?

Я скажу: «Вы уж на меня не сердитесь, пожалуйста, ведь я не видел, что вы…»

Нет, так нельзя!

Я скажу: «Вы уж извините меня, вы подошли сзади, я не знал, что вы…»

Нет, лучше сказать: «Мне очень-очень неприятно, что так вышло, ведь я…»

«Неприятно!»

Алеша вертел и переворачивал у себя в голове тяжелые, неуклюжие слова.

Нет, я скажу так…

Его спутник остановился, мягко высвободил свою руку, провел большой, широкой ладонью по волосам Алеши:

— Спасибо, дружок!

Он легко дотронулся до двери пальцами левой руки, а правой безошибочно вложил ключ в щель замка. Дверь открылась и закрылась опять.

Алеша остался один. Алеша ничего не успел сказать. Он стоял и смотрел…

Все так же плыли по синему небу взбитые сливки облаков. Так же сияли в зеленой траве желтые солнышки одуванчиков. Все было такое же, и все было по-другому.

Журчание воды послышалось у него под ногами. Алеша нагнулся.

Это был тот самый ручей; он вытекал из ворот и теперь догнал Алешу. Алеша прислушался к этому звуку и подумал, утешая себя: «Они очень хорошо слышат. Конечно, он узнал меня по голосу и сам все понял!»

Через цепочку

Саша и Митя Смирновы по-хозяйски перелистывали альбом с фотографиями.

— Вот наш папа. Это — маленький, а это когда на фронт уезжал.

— Чей папа лучше? — спросил Саша Черкасов и положил рядом с альбомом фотографию своего отца.

— Наш лучше! — хлопнула по столу маленькой ладошкой Женя Черкасова.

— Маруся, — обратился Митя за помощью к старшей сестре, — они говорят, что их папа лучше!

Маруся читала. Она прижала указательный палец к месту, на котором остановилась, чтобы не потерять.

— Какой твой папа молодой и красивый! — сказала она.

— Ага! Ага! — обрадовался Саша Черкасов.

— Зато ваш папа просто старший лейтенант, — сказал Саша Смирнов, — а наш папа майор!

— И орденов у нашего папы больше! — подхватил Митя.

Саша и Женя Черкасовы растерянно переглянулись. Они были самые маленькие и еще не умели спорить.

— Не надо ссориться, сказала Маруся, — скоро вернутся наши папы, и мы сами увидим, кто из них лучше. А может быть, оба хорошие.

Послышался звонок. Митя сорвался с места.

— Погоди, не отворяй, я сама пойду. Кто? — громко спросила Маруся.

Стоявший за дверью человек ответил таким голосом, будто он бежал по лестнице и за ним гнались:

— Скажите пожалуйста, в какой квартире живет Татьяна Александровна Черкасова?

— Здесь, только ее дома нет, не вернулась со службы.

— В котором часу она возвращается? Ну и дом у вас! Стоит на пустыре, номера не видно, и спросить не у кого!

Маруся приоткрыла дверь, и сейчас же сильная мужская рука рванула дверь на себя. Цепочка звякнула, натянулась и не позволила незнакомцу ворваться в переднюю.

Маруся смотрела на него испуганными глазами. Перед ней стоял военный, капитан, с худым загорелым лицом.

На лице морщин почти не было — только две резкие около рта. Но волосы были седые. Поэтому было не совсем понятно: очень ли он старый или просто не очень молодой.

— Можно мне войти и дождаться ее?

Маруся ответила сдержанно:

— У них замок на двери.

— Нельзя ли мне подождать в передней? Что ее соседи, дома?

— Я соседка.

— А постарше никого нет?

— Никого. А вы ее знакомый?

Капитан усмехнулся:

— Право, не знаю, можно ли меня назвать знакомым. Он прибавил еще что-то, но Маруся не расслышала, так как Митя шипел ей в ухо:

Зачем ты сказала, что старших дома нет?

— Да ну тебя, Митька! — Она повернулась к капитану: — Мама не позволяет нам пускать незнакомых… Вы уж извините.

— Что ж делать! Понятно. Придется подождать здесь. Эх, часы остановились! Сколько сейчас времени?

— Сашка, посмотри.

Капитан заинтересованно переспросил:

— Сашка? Какой Сашка?

— Мой брат.

Капитан сказал: «А!» — и, узнав, что уже половина седьмого, присел на ступеньки лестницы. Разговор можно было считать оконченным. Маруся закрыла дверь.

— Какой-то странный, — сказала она Саше и Жене, — сам не знает, знакомый он вашей мамы или нет. Капитан.

Все вернулись в комнату. Но человек за дверью беспокоил и не давал заняться ни чтением, ни игрой. Через пять минут вся компания опять перекочевала в переднюю.

— Ушел насовсем?

— Нет, ходит.

В дверь постучали.

— Вот что, ребята. Терпения моего не хватает — у Татьяны Александровны на службе есть телефон?

— Есть.

— Скажи мне, девочка, я сбегаю к автомату, позвоню ей.

— А мы номера не знаем.

— Эх вы, малыши! — Капитан с досадой стал ходить по площадке четыре шага вперед, четыре шага назад. — Ребятишки, вас там целая куча. А ну-ка, вспоминайте! Кто мне номер найдет — премию получит. У меня конфетка есть.

— Сашка, ты не знаешь мамин телефон?

— Сашка? Сколько их там у вас? Какой Сашка?

— Саша Черкасов.

Капитан жадно заглянул в переднюю, стараясь, насколько было возможно, расширить щель, но щель не расширялась.

— Дайте мне его сюда! Который у вас Саша Черкасов?

Митя и Саша Смирновы подтолкнули Сашу Черкасова к двери. Его напутало нагнувшееся к нему сухое, обветренное, загорелое до черноты лицо. Он отбивался и хотел ускользнуть, но четыре маленькие руки крепко упирались ему в спину. Капитан сказал недовольно:

— Ну уж нет! Вы мне чужого мальчишку не подсовывайте. Мой Сашка беленький, а вы мне какого-то темноволосого предлагаете!

Обиделись все. Саша Черкасов всхлипнул, вырвался наконец из рук своих приятелей и на четвереньках отбежал от двери. Митя и Саша Смирновы смотрели на капитана враждебно. Маруся сказала:

— Никто вам никого не подсовывает и не предлагает. И вовсе это не ваш Сашка.

— Этот не мой. Я его и не хочу. Дайте мне настоящего Сашу Черкасова. — Капитан опять заглянул в переднюю, натягивая цепочку: — Эй! Сашка Черкасов! Сынище! Иди сюда!

Саша Черкасов забился под столик около зеркала и крикнул испуганно:

— Не пойду!

Не ходи. Тебя мне и не нужно. Настоящий Сашка Черкасов! Где ты? Беленький!

— Никакого тут беленького Сашки нет! — с негодованием ответила Маруся. — И вы, пожалуйста, не кричите и не ломайте нам дверь!

— Вот что, ребята, — капитан старался говорить как можно спокойнее, — пошутили надо мной — и хватит. Впустите меня. Откройте дверь, давайте мне моего мальчишку. Я мог терпеть и ждать на лестнице, думал, что никого дома нет, но теперь знаю, что мои ребятишки дома, и больше терпеть не могу. Женечка тоже дома?

Саша Черкасов сердито ответил из-под стола:

— Нет! — И погрозил Жене, стоявшей в дальнем углу передней: — Не ходи, он страшный!

Маруся подошла к щели.

— Я не понимаю, что вам надо и кто вы такой?

— Как кто? Девочка, я же тебе сказал: я их отец, с фронта приехал. Открой, впусти меня, я этой минуты четыре года ждал! Ну что это за квартира — прямо неприятельский дот какой-то!

Маруся, потрясенная, смотрела на капитана:

— Вы их отец, Андрей Павлович Черкасов?

— Да.

— Подойдите сюда поближе. Снимите фуражку. Повернитесь к свету. Наклоните голову.

Капитан послушно поворачивался к свету и наклонял голову. Маруся сказала с твердостью:

— Вы не он!

— То есть как это не он? Я — не он, а я — это я!

— Вы не Андрей Павлович Черкасов, вы на него совсем не похожи. Слышишь, Сашка, он говорит, что он ваш папа. Поди посмотри.

— Я видел. Это не папа, — послышалось из-под стола.

— Их папа молодой и красивый, — сказал Саша Смирнов.

Митя прибавил:

— А вы даже и ничей папа. Вы просто чей-то дедушка.

— Спасибо на добром слове! Повоевал бы ты с мое…

Капитан опять прошелся до угла площадки и обратно.

— И как вы можете говорить, что я — это не я, когда вы меня первый раз в жизни видите?

Три голоса ответили почти вместе:

— Мы вас только что разглядывали.

Мы видели вашу фотографию.

— Вы должны быть молодой и красивый!

— Какую фотографию? Дайте мне ее сюда!.. — Капитан посмотрел и усмехнулся: — Был один такой!

Маруся сказала возмущенно:

— И вы говорите, что это — вы?!

— Девочка… Как тебя зовут? Маруся? Маруся, фотография эта снята десять лет тому назад! Неужели человек так и обязан на всю жизнь оставаться молодым и красивым? Вот тебе мои документы. Все в полном порядке. Проверь и не томи меня больше, открой дверь.

Документы переходили из рук в руки. Их внимательно рассматривали все. Даже маленькая Женя подошла и заглянула с любопытством. Дольше всех вертела их в руках Маруся, потом осторожно вернула капитану.

— Ну, как, — спросил капитан, — я — это я? Правда? Снимай цепи, можно меня впустить.

— А я документы читать не умею, — спокойно ответила девочка, — они все равно непонятные. Я только книжки, если большими буквами.

— Так. — Капитан помолчал. — Слушай, Маруся, если я спущусь в первый этаж и попрошу кого-нибудь потолковее прочесть мои документы, ты меня впустишь?

— А там сейчас потолковее никого. Там сейчас одна Верка. Ее бабушка с моей мамой в Мосторг уехала.

— Ладно, — сказал капитан, — не пойду я стучаться в чужие квартиры и доказывать, что я — это я. Я нашей мамы дождусь. Уж она-то за меня заступится и вам всем покажет, как не впускать домой папу!

Эта угроза обидела Марусю.

— Вы совсем и не их папа. Папа у них старший лейтенант.

— А мне одну звездочку прибавили.

— Вы на каком были фронте? — спросил Митя.

— На первом Украинском. То есть я…

— Не совпадает, — сказала Маруся. — Их папа на Белорусском.

— А меня перевели. Я после госпиталя в свою часть не вернулся.

Сколько раз вы были ранены? — спросила Маруся, посмотрев на его нашивки.

— Четыре раза. Но я…

— Не совпадает. Их папа только два.

Так я же про те два раза не писал. Что же писать о пустяках — это было совсем немножко.

— Вот видите, вы сами про себя нетвердо знаете. Сколько у вас орденов?

— Считай!

— Я уж вижу, что не совпадает. Потому и спросила.

— Так это же… я не успел написать.

Маруся вздохнула.

— Что-то вы все путаете.

Саша Смирнов ласково посмотрел на капитана:

— Вы, должно быть, свой однофамилец!..

Капитан сказал: «Фу!» — опять раздраженно забегал по площадке.

— Как же можно его впустить? — шептала Маруся ребятам. — Совсем другой человек: на их папу непохожий, ничего не совпадает и от Сашки сам отказался.

— Женя, не подходи к двери! — крикнул Саша Черкасов.

— А мне хочется на него в щелочку посмотреть!

Капитан взволнованно застучал опять:

— И Женечка там? Женя Черкасова? Она дома? Да покажите мне ее! Маруся, покажите мне Женю хоть через цепочку! Хоть на одну минуточку покажи! Ведь я же уехал, когда ей всего два месяца было!

Маруся осторожно приоткрыла дверь и подвела Женю:

— Смотрите.

Женя приветливо улыбалась и была вся такая беленькая, пушистая, в белом фартучке с крылышками. Капитан присел на корточки перед дверью и говорил, задыхаясь:

— Ух ты, дочка! Мамины глаза! Дай сюда твои лапки… Женечка! Ты своего старого и некрасивого папку узнала?

— Узнала, — ответила Женя.

— Женечка, если бы не эта противная Маруся, которая не позволяет, ты бы своего папку в дом впустила бы?

— Впустила бы.

— Женюрочка моя! Дочка! Беленькая! Ну покажи мне ножку, просунь ее сюда!

— Отец! — сказал Саша Смирнов. — Смотри, как нацеловывает. Не станет чужой дядька чужой девчонкин башмак целовать.

— А ты видел когда-нибудь, как папы дочкам башмаки целуют? — спросил Митя. — Вот то-то! Просто притворяется.

Обе Женины руки и правая ножка были уже по ту сторону щели, на площадке лестницы. На левой ноге стоять было неудобно и непрочно. Девочка не удержалась, шлепнулась на пол и большим белым пушистым комком откатилась в глубину передней. Капитан вскочил, затряс и задергал дверь:

— Откройте!

Маруся испугалась, что он сорвет цепочку, и захлопнула дверь. Капитан стучал кулаками и кричал:

— Откройте!

Если бы во втором этаже был кто-нибудь потолковее маленькой Верки, обязательно высунулся бы посмотреть, хотя бы из любопытства.

— Женечка, ты ушиблась?

— Нет, — ответила Женя тоненьким голоском.

— Женечка, ты на своего глупого папку не сердишься?

— Нет.

— Умница!

Он помолчал и попросил совсем смирным голосом:

— Ребята, откройте хоть на цепочку. Что же это вы от меня спрятались?

— Не откроем, — ответила за всех Маруся. — Мы вас боимся.

И в передней и на лестнице стало тихо. Было любопытно и страшно — и немного жалко человека, стоящего за дверью и по непонятным причинам называвшего себя отцом Жени и Саши.

— Давайте посмотрим в это окошечко, что он делает, — шепотом предложил Митя.

Притащили стремянку. Митя, стараясь не шуметь, поднялся на самую верхнюю ступеньку и посмотрел в маленькое окошечко над дверью.

— Ушел? — спросила Маруся.

— Нет. Стоит. На перила облокотился.

— Ну как? — через минуту опять спросила Маруся.

На ступеньку сел. Платок вынул. Глаза вытирает.

— Плачет? — прошептала Женя.

Не знаю, может быть, просто что-нибудь в глаз попало.

Саша Смирнов сказал дрогнувшим голосом:

— Заплачешь, если родные дети в дом с фронта не пускают!

Саша Черкасов неожиданно вылез из-под столика и, раньше, чем его успели остановить, приоткрыл дверь, насколько позволяла цепочка.

— Послушайте: если вы наш настоящий папа, я могу оттолкнуть эту девочку, Марусю, и открою вам дверь.

— Не нужно, не устраивай драку. Уж и без того Женечка из-за меня пострадала. Женечка, ты как — ничего?

— Ничего.

— Умница. Ты, дочка, умнее их всех. Ну и вредная же у вас, ребята, эта ваша главная соседка Маруся! Я бы от такой соседки сбежал!

— Товарищ капитан, — начала Маруся дрожащим от обиды голосом, — если бы вам ваши генералы поручили охранять какую-нибудь вашу военную крепость и не впускать незнакомых!.. Наши мамы ушли сегодня и мне поручили квартиру и этих маленьких… И чтоб с незнакомыми через цепочку… Могу я вас впустить, когда вы совсем на их папу непохожий и незнакомый?

— Она права, — сказал капитан, — дисциплина прежде всего. Беру все свои обидные слова назад. В конце концов никаких доказательств того, что я — это именно я, кроме документов, у меня нет. Товарищ старший сержант!

— Вы это кому говорите? — спросила Маруся.

— Как кому? Тебе говорю. Если ваши мамы генералы, ты, я думаю, что-то вроде старшего сержанта или младшего лейтенанта. Правильно?

Он встал, выпрямился и вежливо приложил руку к фуражке:

— Товарищ младший лейтенант, разрешите дочке меня поцеловать, не открывая двери, в эту щелочку.

— Хорошо. Если только она сама захочет. И если вы не будете ее опять к себе втягивать.

— Давайте поцелую, — охотно согласилась Женя.

— Женечка, говори мне «ты». Ведь я же твой папа.

Он подставил щеку, Женя звонко чмокнула. Капитан даже зажмурился от удовольствия.

— Ух ты!.. До чего ж хорошо!

— Если нужно, я могу еще. — Женя потерла губы. — Вы — колкий!

— Виноват, дочка, побриться не успел!

— Я тоже хочу вас поцеловать, — сказал Саша Черкасов.

— Только не «вас», пожалуйста. Говори мне «ты», Сашка. Вот теперь я вижу, что ты действительно как будто мой Сашка. И глаза у тебя тоже мамины. Но как же это ты так потемнел, до неузнаваемости?

Саша застенчиво улыбнулся:

— А вы на фотографии были темный, а теперь белый.

Капитан посмотрел на него огорченно:

— Ты что же, так и не будешь меня на «ты» называть? Ты не веришь, что я твой папа? Сашка! Женя! Если вы не будете меня называть на «ты», я начну обижаться!

— А вы не обижайтесь, — сказал Саша.

— Мы вас будем на «ты» называть, — докончила Женя.

— Вот что, ребята, если меня сейчас, сию минуту, никто не назовет на «ты», я уезжаю обратно на фронт.

— Фронта нет, — сказала Маруся.

— Неважно… Заплачу и уйду от вас куда глаза глядят, насовсем!

— Мы вам скажем! Вы не уходите куда глаза глядят! — крикнули в один голос Саша и Женя.

Капитан схватился за голову и опять сел на верхнюю ступеньку.

— Плачет? — испуганно спросила Женя.

— Да говорите ему скорее что-нибудь на «ты!» — волновалась Маруся.

— Вы… что здесь делаете? — послышался удивленный голос откуда-то снизу.

По ступенькам лестницы медленно поднималась Женина и Сашина мама, с портфелем и пакетами в руках. Капитан поднял голову.

— Андрюша, это ты! — крикнула мама, роняя пакеты.

Маруся, охваченная раскаянием, хотела поскорее открыть дверь. Но всем хотелось смотреть на папу и на маму. Дверь захлопывалась и открывалась сейчас же опять. Маруся не успевала откинуть цепочку. Татьяна Александровна смеялась и сердилась.

— Да откройте же, ребята! Почему вы нас не впускаете? — Потом поворачивалась к мужу: — Андрюша, это ты!

Капитан собирал пакеты на ступеньках лестницы и говорил растерянным голосом:

— Я сам не знаю, Танечка, я это или не я! Может быть, я — не я, а мой собственный дедушка!

Цепочка звякнула в последний раз, дверь широко распахнулась.

— Открывается! Открывается насовсем!

— Ура! — закричал капитан. — Все в порядке! Я это я! И я уже дома!

Воробей

Воробей ударился о стекло на лестнице и, трепыхая крылышками, опустился на каменный пол.

Посидел, удивленный, — и уже собирался взлететь, чтобы снова со всего размаха помчаться в это странное, твердое небо, которое не пускает…

— Постой, глупенький! Разобьешься! — крикнула Галя, сбежала со ступенек и обеими руками схватила птичку. Воробей не больно зацарапал и защекотал ладони тонкими лапками.

Галя с восторженным визгом выбежала во двор.

— Птичка! Живая птичка!

Ребята, игравшие около подъезда, бросились к ней.

— Какой хорошенький! — воскликнула Наташа.

— Это воробей, — сказала Зина.

А Петя сказал:

— Держи крепче, а то улетит!

Воробей вертел головкой и вправо, и влево. У него были блестящие, черные, озорные глаза. По глазам никак нельзя было догадаться, что он испугался.

Но воробьиное сердчишко так и стучало, часто, часто, прямо в Галин безымянный палец: — Тук! Тук! Тук!

— Галя, дай его мне! — попросил Петя.

— А что ты с ним сделаешь?

— В кармане буду носить, всюду будет со мной… а чтобы не улетел, на веревочке его привяжу.

— Не давай! Не давай! — в один голос закричали Наташа и Зина.

— Уж эти мальчишки! — прибавила Зина с негодованием. — Только бы им кого-нибудь помучить! Как будто воробей не человек и ему не больно! Дай его мне, Галя, у меня ему будет хорошо.

— А ты что с ним сделаешь?

— Я его посажу в коробку — большую, картонную, дырочек в ней наделаю, чтоб дышал, и кормить его буду… молоком, конфетами…

— Не давай, не давай! — перебила Наташа. — Очень ему приятно в коробке сидеть, как в тюрьме. Дай его лучше мне, Галя. У меня хорошая, настоящая клетка. В ней и кормушка, и ванночка, и стаканчик для воды… Он даже летать в ней сможет… Хорошая клетка… Там прежде чижик был, а теперь никто не живет…

— Тогда уж пускай общий будет, — сказала Зина, — чтоб никому не обидно. Один день пускай живет у меня, потом у Пети, потом у Наташи…

— А Гале-то самой ничего?

— Ну, четвертый день у Гали…

— Галя, давай будет общий!

Так просили Наташа, Зина и Петя. А воробей смотрел на Галю и тоже, казалось, просил ее о чем-то, без слов просил, одними веселыми глазами и вот этим туканьем сердца о Галин безымянный палец.

Как вы думаете, ребята, что сделала Галя с воробышком?

Север и юг

— Вы — дикие? — спросил Толя.

Зина сказала:

— Да.

— А мы на юг с путевками едем. В пансионат.

Зина не знала, как лучше ехать на юг — с путевками или без путевок, «диким образом». Поэтому промолчала.

Они стояли в коридоре, смотрели в окно. Стояли на такой удобной ступенечке, она тянулась под окнами через весь вагон. Должно быть, и сделана именно для тех, кто еще роста небольшого и кому до окна не дотянуться.

Ночью прошел дождь. Поля ярко-зеленые и мокро-черные. Серых бревенчатых домиков уже не видно. Только ослепительно белые хатки. Деревья в садах покрашены белым снизу, а сверху каждое дерево — как большой, пышный букет. Небо чистое-чистое, тоже будто покрашено заново. А когда красили небо, лишняя краска стекала вниз и расплывалась голубыми лужицами на зеленом и черном.

Толя спросил:

— Ты читать умеешь?

— Умею.

— А море видела?

— Нет, не видела.

— Ты в этом году в школу пойдешь?

— Нет, я через год пойду.

— А я — этой осенью. У меня уже и форма есть, и портфель, и пенал — все.

— У меня еще нет, — с сожалением сказала Зина.

— А глобус у тебя есть? — спросил Толя. — Мне на рождение подарили. Мама говорила — рано еще, а мне все-таки подарили.

— Мне еще не подарили. Но я глобус видела. У моего двоюродного брата. Он уже школьник.

— А помнишь там, на глобусе, Южный полюс и Северный?

Зина ответила гордо:

— Полюсы я знаю.

— А как по-твоему, на каком полюсе холоднее, на Северном или на Южном?

Толя ждал ответа, усмехаясь про себя. Сейчас он ее поймает, эту маленькую, неопытную девочку. Сейчас она скажет: «Конечно, на Северном полюсе холоднее. Ведь север же!»

Но Зина ответила спокойно:

— На Южном холоднее.

Этого Толя никак не ожидал. И даже растерялся немного.

— Вот и неверно сказала! Одинаково!

Но Зина и не думала сдаваться.

— На Южном полюсе холоднее. Даже на глобусе там холоднее: Южный полюс белый, потому что там льды, а Северный — голубенький, и белого там совсем мало.

— Нет, — сказал Толя, — одинаково.

— Вот пойду маму спрошу.

Зина побежала в купе.

— Мама! Какой полюс холоднее: Северный или Южный?

И мама и бабушка в один голос сказали:

— Южный.

Зина обернулась торжествующе. Толя стоял в дверях, нерешительно возразил:

— Одинаково…

Но с чужой мамой и с чужой бабушкой не поспоришь. Толя хотел проверить у отца. Но папа был занят — в шахматы играл с соседом.

Толя спросил все-таки.

— Папа, на каком полюсе холоднее: на Северном или на Южном?

Папа, не поднимая головы, коротко ответил:

— На Южном.

И сосед подтвердил (ход был папин, поэтому у соседа было больше времени):

— На Южном, дружок, холоднее. Антарктида, там ледники страшенные.

Толя отошел к окну, подавленный, недоумевающий.

Зина, очень довольная, опять поднялась на узкую приступочку.

И вдруг…

Зина крикнула:

— Что это? Что это?

Казалось, полнеба упало на землю — и вот все ближе, все ближе, расширяется, голубое, блестящее…

Толя улыбнулся снисходительно:

— Это же море!

Отойти от окна теперь было невозможно ни на минуту.

Море то приближалось, то отступало, оно было видно и из окна коридора, и из окна купе. Наконец оно вплотную с двух сторон подошло к поезду. Зеленовато-синие волны колыхались и справа и слева. Казалось, поезд идет по мосту, узенькая насыпь — и уже вода рядом.

Зине даже страшновато стало.

— А вдруг буря поднимется и поезд зальет?

Толя успокоил:

— Здесь бурь не бывает. Очень мелкое море. Оно еще здесь не совсем настоящее.

А небо стало хмуриться. И море потемнело, посерело.

Зина рада была, что поезд наконец отбежал от моря и что опять земля кругом. Пускай не совсем еще настоящее море — а все-таки!

Земля была уже немного другая. Вместо беленьких хаток стали попадаться домики, сложенные из крупных розовато-желтых неровных камней. Будто из мозаики стены. А крыши пошли красные, черепитчатые.

Даже сама земля другого цвета — не черная, а серовато-бурая.

Кто-то сказал:

— Это — Крым!

Хмурилось небо, хмурилось… ветер подул, пришлось закрыть окно.

Мама и бабушка собирали понемножку вещи, укладывались.

А когда приехали наконец в Феодосию, хлынул дождь. Мама надела Зине пальто и плащ. Даже рейтузы пришлось надеть — а в Москве давно гуляли без рейтуз.

Бабушка, Зина и Толя стояли с чемоданами под навесом.

Толин папа побежал узнать, где останавливается автобус из пансионата.

Зинина мама побежала ловить такси.

Зина стояла — маленькая, серьезная, с озябшим носиком и мокрой прядкой волос из-под капюшона плаща.

Вздохнула тяжело и сказала громко:

— Холодно и дождь. Так всегда бывает на юге!

И даже с некоторым вызовом посмотрела на Толю.

Бабушка улыбнулась. Кто-то из взрослых, проходивших мимо, засмеялся сочувственно.

А Толя не нашелся, что возразить этой странной маленькой девочке, которая в школу пойдет в будущем году.

А надо бы ей все хорошенько растолковать и объяснить.

Пускай она верно сказала про Южный полюс, но все-таки путаница у нее в голове страшная.

Новое платье

Маруся подошла к зеркалу, поправила воротничок, потрогала пряжку на поясе.

Ей хотелось быть очень серьезной и взрослой, но губы против воли растягивались в счастливую улыбку.

Это было ее первое шелковое платье. Больше того: это было первое платье, сшитое на собственные заработанные деньги.

— Хорошо, Вадимка? — спросила она братишку. Вадя сидел на столе и смотрел не на Марусю, а на ее отражение в зеркале. Он поболтал ногами и ответил сдержанно:

— Ничего… Зачем эти пуговицы на плечах, а петель нету?

— Такой фасон, глупышка.

Маруся пригладила волосы и посмотрела на фотографию, висевшую на стене.

«Воображает, что похожа на маму, — с раздражением подумал Вадя. — И причесалась, как на портрете. А сама тощая, волосы желтые и нос кверху. Мама была не такая».

— Посмотри, Вадимка, подол сзади не висит?

— Не висит.

Вадимкино равнодушие огорчало Марусю. Не говорить о платье было невозможно. Она быстро переоделась, стала вновь обыкновенной и домашней. Аккуратно разложила платье на кровати, потом пошла в переднюю, к телефону.

Вадя выглянул в окно. Ленька Бобров бегал по двору в кепке, лихо сдвинутой на затылок.

— Ну как? — спросил он.

— Подожди, — отвечал Вадя. — Она уйдет за билетом. Тогда.

Из передней донесся голос Маруси:

— Ты в чем пойдешь? А я — в новом шелковом… Честное слово! Крепдешиновое, серенькое… Знаешь, Анька, ведь я целый год копила, из каждой получки откладывала… И вот наконец!..

«На платье себе копила, — сердито подумал Вадя, — а небось, когда попросил купить мячик, сказала: денег нет!»

Он отошел от окна, чувствуя, что разговор приближается к концу.

— Так я забегу за билетом, Анечка. А пойдем врозь. Встретимся у входа. До свиданья!

Маруся вприпрыжку вбежала в комнату.

— Вот что, Вадимка, — сказала она, — я вернусь через полчаса. Будь умницей, в окно не высовывайся, не запачкай платье.

Она положила руку на плечо брата, но смотрела через его голову на новое платье.

Вадимкино плечо стало твердым и неуютным.

— Не беспокойся, не запачкаю.

Маруся закрыла окно, накинула на плечи пестрый шарфик и выбежала во двор.

Вадя подождал, пока она скрылась за воротами, открыл окно и перевесился вниз.

— Эй, Ленька!

— Ушла?

— Ушла. Иди скорее! Не звони, я тебе открою.

Леня вошел, придерживая рукой карман курточки.

— Принес?

— Принес. А у тебя?

— Очень мало.

Вадя сунул руку за шкаф и вытащил небольшой пакет, завернутый в газетную бумагу…

— Она их прячет, много не наберешь.

Леня вынул из кармана туго набитый узелок.

— Она надолго ушла? Успеем?

— Сказала — на полчаса. Да разве они умеют быстро, эти девчонки? Уж говорят, говорят — остановиться не могут. А тут еще платье новое — креп-де-шиновое! — Вадя презрительно ткнул пальцем в Марусину обновку. — К шести часам должна вернуться. Они с Анькой в театр идут, в оперу. Платьем шелковым хвалиться будет моя Маруська… Бери ножик, режь головки.

Вадя высыпал на стол целую груду спичек. Леня развязал платок, тоже наполненный спичками.

— Видел я эту оперу. Буза! Не интересно нисколько. Музыка все время играет, слушать не дает. Ни одного слова не поймешь. Давай отламывать, Вадя, так быстрее.

Опыт был задуман давно. Всю последнюю неделю хозяйки двух квартир удивлялись, почему с такой сказочной быстротой исчезают спички, оставленные на кухне. Ахали, подозревали друг друга в недобросовестности.

— У вас дома никого нет? — спросил Леня.

— Никого.

— Ну, хватит! Набивай ящики аммоналом!

Три спичечные коробки были доверху набиты отрезанными головками и поставлены одна на другую.

— Положи их на поднос, а то бабахнет, скатерть прожжем.

Вадя загнул край скатерти.

— Ставь сюда, на этот угол.

Он закрыл окно и опустил кисейную занавеску.

— Готово. Зажигай шнур.

Мальчики, затаив дыхание, смотрели, как тонкий огонек быстро-быстро побежал вверх по нитке. На сгибе казалось, что он потухает. Но нет, вот он добрался до подноса, обогнул спичечную коробку… раз… два раза…

— Взрыв порохового склада! — прошептал Вадя. — Эх, нужно было еще разок обернуть! Погаснет!

Пшик! Пшик! Пшш!.. Желтое пламя взметнулось высоко, лизнуло занавеску. Верхняя спичечная коробка пошатнулась, упала на скатерть. Вадя хотел снять ее, она зашипела, вспыхнула в его руке.

Он сбросил ее со стола, она отлетела на Марусину кровать. Занавеска загорелась как-то вся сразу. Казалось, что кто-то сдернул ее с окна и бросил черные хлопья на головы мальчиков. Леня хотел потушить тлеющий угол скатерти и уронил поднос с горящими спичками, он стал затаптывать их ногами.

Вспыхнула лежавшая на полу газета.

— Ленька, смотри сюда! — испуганно крикнул Вадя.

На Марусиной кровати пылал костер. Вадя схватил свое ватное одеяло и бросил его на Марусину кровать.

— Прижимай, Вадька, плотней! Чтоб воздуху, воздуху не было!

— Кажется, погасло.

Мальчики огляделись. От дыма слезились глаза. Вадя дрожащими руками приподнял край одеяла. Черный угол подушки. А платье, новое Марусино платье!..

Огромное пятно посередине и розовые подпалины кругом. Белый воротничок сдвинулся на сторону, съехал с подушки, рукава как-то странно изогнулись.

Платье было похоже на фигуру человека, придавленного чем-то черным и круглым, заломившего руки от боли.

— Креп-де-шиновое! — горестно проговорил Вадя.

— Может быть, можно… заплатку… — Леня поперхнулся, чувствуя, что сказал глупость.

— Смотри, Вадя, ты себе волосы опалил… и бровь!

— А все ты, все ты! — крикнул Вадя. — Кто придумал взрывы устраивать?

Он посмотрел на стол, на окно. Скатерть старая, ее не жалко. Занавеска тоже старая, штопаная-перештопаная. Подушку можно зашить. Но платье… за платье Маруся не простит.

— Уйди, — сказал он Леньке, — она сейчас вернется. Увидит тебя, еще хуже заругается.

Леня шагнул к двери, но вдруг остановился.

— Постой! Вадя, слушай, я придумал, что сделать! У Ани Смирновой есть телефон?

— Есть.

— Слушай, Вадька! Я позвоню сейчас к ней, вызову Марусю, скажу, что у вас в квартире пожар, чтоб она сейчас же домой бежала! Что я в форточку дым видел, огонь… и что пожарную команду вызвали.

— Зачем? — удивленно спросил Вадя.

— Чудак! Она испугается, прибежит, а потом увидит, что сгорела не вся квартира, а только платье и занавеска, и обрадуется! Не прибирай ничего с полу, пускай будет пострашней!

— Что ж, попробуем, — нерешительно проговорил Вадя. — Звони!

Леня великолепно сыграл свою роль.

Торопясь и захлебываясь, он сообщил Марусе ужасную новость.

Сказала что-нибудь? — спросил Вадя.

— Ничего не сказала, только ахнула. Прощай, Вадька, держись крепче!

Вадя кивнул головой:

— Сама виновата! Зачем ребенка оставляет одного в квартире… Правда, Ленька? На платье себе копила, а мячик просил — денег нет!

Проводив Леньку, Вадя вернулся в комнату, пристроился в уголке, между шкафом и окном, и стал смотреть во двор.

Дым легкими завитками выходил в форточку.

У калитки мелькнули желтые волосы и пестрый шарф.

Не может быть! Маруся не могла добежать так скоро! Да, это она. Попала ногой в лужу, споткнулась о камень. Она ничего не видит под ногами, она смотрит вверх, на крышу и на окно своей комнаты.

Торопливые шаги на лестнице. Нетерпеливая рука сует ключ в замочную скважину, а непослушный ключ царапает замок и попадает мимо.

Дверь распахнулась и осталась открытой. Маруся вбежала в комнату. Она задыхалась. Волосы ее растрепались, она растеряла все свои шпильки. В открытую дверь потянуло ветерком, пепел сгоревшей газеты зашевелился, зашуршал, разлетелся по комнате.

— Ва… Ва… Ва…

Маруся смотрела на стол, на кровать, на черные языки копоти над окном, на спички, разбросанные на полу. Вадя понял, что она не видит его, и шагнул от окна.

Она схватила его за плечи, повернула к свету. Она ощупывала его лицо, волосы, почерневшие от сажи руки.

— Маруся, я потушил.

Маруся опустилась на кровать и притянула к себе мальчика. И опять жадно и торопливо осматривала его, как будто не веря, что перед нею стоит живой Вадимка. Ее испуг передался брату. Вадя почувствовал, что начинает дрожать.

— Посмотри, Маруся, твое платье сгорело… — проговорил он растерянно.

Она отмахнулась, отбросила платье. Никто никогда не целовал Вадимку так, кроме мамы. Он всхлипнул и прижался к Марусе.

— В чем ты пойдешь теперь в театр? В белой кофточке? Смотри не опоздай!

— Глупышка! Никуда я от тебя не уйду!

Вадя уткнулся лицом в теплые колени сестры и крикнул:

— Маруся! Почему ты на меня не сердишься?

Точка

Боря проспал. Когда он открыл глаза, папы уже не было в комнате, а мама надевала шубу и, улыбаясь, примеряла перед зеркалом новый нарядный шарф — папин подарок.

— Мама, постой, не уходи!

— Стою, — ответила мама.

Боря торопливо оделся, оторвал листок календаря и достал из-под подушки небольшой сверток. Потом выпрямился с торжественным видом:

— Мама! Поздравляю тебя с вашим Международным женским днем! А это тебе сюрприз.

— Спасибо, дорогой, — сказала мама. — Какая хорошенькая записная книжка! Неужели сам сделал?

Боре вдруг показалось, что записная книжка — это, пожалуй, все-таки не очень интересно; он не удержался и прибавил:

— Будет еще один сюрприз, ты не думай.

— Я не думаю.

Мама поцеловала его и хотела идти. Уже в дверях она обернулась, окинула взглядом комнату, вышитую скатерть на столе и сказала без уверенности в голосе:

— Боря, ты уж будь поаккуратнее, может быть, бабушка вечером зайдет… Перед школой съешь винегрет, а к твоему возвращению и обед поспеет. Я сегодня рано вернусь. Жалко вот, пол вчера не успела помыть.

— Так это очень хорошо! — сказал Боря.

— Что же хорошего-то? — удивилась мама.

— Очень хорошо, что ты рано вернешься!

Когда дверь за мамой захлопнулась, Боря радостно воскликнул:

— Ага! Не успела помыть? Тем лучше!

И побежал в кухню.

Так… На столе, прикрытые полотенцем, две тарелки и две чашки. Мама, должно быть, тоже немножко проспала сегодня и не успела прибрать. Вчера у нее на заводе после собрания был концерт, и она вернулась поздно.

Кастрюля из-под каши не вычищена, а только наполнена водой, чтобы отмокала. Повезло!

Мимоходом Боря заглянул в корзину, с которой мама ходила за картошкой и овощами. Корзина была почти пуста.

— Ура! — воскликнул Боря.

Шаги в передней, и опять хлопнула дверь. Это ушел на работу сосед. В маленькой квартире стало совсем тихо. Полная свобода действий.

Боря быстро напился чаю и остановился посередине комнаты с видом полководца, обдумывающего план наступательной операции: ударить ли с флангов или идти прямо лобовой атакой на центральные позиции?

«Ничего! — решил он. — Начнем с самого трудного».

Он засучил рукава и вылил в ведро остатки горячей воды из чайника.

Мыть пол Боре никогда не приходилось, но он хорошо знал, как это делается. Главное, не жалеть воды, водить тряпкой туда и сюда, в трудных случаях скрести ножом и переставлять все вещи в комнате.

Боря то пыхтел, нагнувшись, то присаживался на корточки; отодвигал свою кровать и нырял с головой на четвереньках под тяжелую мамину. Комод и папин письменный стол сдвинуть с места не удалось, но ведь даже мама не каждый раз это делает.

Допятившись наконец до двери, Боря поднял голову и посмотрел на часы. Большая стрелка самым неожиданным образом передвинулась больше чем на полкруга.

«Ого! — подумал Боря. — Надо торопиться!»

В кухне дело пошло быстрее, потому что меньше вещей нужно было передвигать. Домыв кухню до середины, Боря почувствовал, что устал. К счастью, он догадался представить себя юнгой, который драит палубу на трехмачтовом бриге под суровым взглядом старого боцмана.

Покончив с палубой, юнга спустился в камбуз (то есть подошел к кухонному столу) и превратился в корабельного кока. Наконец и тарелки были вымыты, и кастрюля доведена до серебряного блеска.

Несколько раз Боря бегал взглянуть на часы. Ему казалось, что невидимая рука быстро переводит стрелку — с десяти сразу на половину одиннадцатого, с одиннадцати на без четверти двенадцать. А ведь еще нужно было пополнить трюм свежей провизией.

Боря выдвинул ящик стола, где лежали деньги на хозяйственные расходы, подсчитал что-то, шевеля губами и загибая пальцы. Через минуту с корзиной в руке он уже мчался по лестнице, то есть по трапу, вниз.

Подойдя к прилавку, Боря кашлянул, прочищая горло, и сказал как можно более взрослым голосом:

— Пожалуйста, дайте мне килограмм самого лучшего мяса… на вашу совесть!

Так всегда говорила бабушка, покупая мясо.

Толстый продавец посмотрел на Борю сверху вниз, потом перевел оценивающий взгляд на полки с разложенным на них товаром. Наконец, крякнув, отрубил от большого куска и сказал:

— Получайте, молодой человек, останетесь довольны!

Боря забежал в зеленное отделение, потом — в булочную, вернулся домой и ахнул, взглянув на часы.

Ни один корабельный кок не чистил картошку с такой быстротой и прилежанием. Наконец кастрюлька была полна и залита доверху водой, мясо и овощи вымыты и красиво разложены на тарелке. Рядом, на кухонном столе, Боря положил записку: «Мама, это тебе сюрприз!»

Такие же записки, написанные более крупными буквами, были положены на полу — в кухне и в комнате. А на комоде, на самом видном месте, еще одна записка: «Мама, я взял из красной коробочки 2 руб. 40 коп., это тоже сюрприз, он в кухне».

Боря почувствовал, что очень проголодался. Нужно было поскорее съесть винегрет и бежать в школу. В самую последнюю минуту, споласкивая тарелку под краном, Боря вдруг с ужасом подумал: «Батюшки! А уроки?!»

* * *

Когда не выучишь урока, что лучше — сидеть, потупив глаза, с видом скромным и независимым, или, наоборот, бодро и самоуверенно смотреть прямо на Антонину Николаевну: спрашивайте, я, мол, ничего не имею против.

Впрочем, есть еще третий способ. Но это нужно сделать сразу, перед началом уроков. Встать и сказать со всей откровенностью: «Антонина Николаевна, я сегодня не выучил урока, не спрашивайте меня, пожалуйста!»

Но ведь так говорят, если заболеет кто-нибудь или еще какая-нибудь уважительная причина…

А в классе все такие парадные и торжественные, так хорошо пахнет мимоза в баночке на столе учительницы!

И сама Антонина Николаевна какая-то особенная сегодня, радостная, даже как будто помолодевшая. Может быть, не спросит?

Вот она раскрыла журнал второго класса «Б».

Даже наверное не спросит: ведь спрашивала прошлый раз по арифметике и по русскому вызывала к доске. Она будет спрашивать тех, в ком она не уверена, кому нужно в конце четверти исправить плохие отметки.

Конечно, не спросит!

Отмолчаться — и все!

Боря опустил глаза — по первому способу. Потом — по второму способу — посмотрел прямо на Антонину Николаевну. И вдруг — по третьему способу — встал и сказал:

— Антонина Николаевна, простите меня, пожалуйста, я не выучил урока. Спросите меня в другой раз.

В классе стояла удивленная тишина.

Антонина Николаевна спросила:

— Совсем не учил?

— Совсем не учил.

— Почему же так?

— Я, Антонина Николаевна, сюрприз хотел сделать…

Антонина Николаевна усмехнулась:

— Спасибо за такой сюрприз! Я действительно не ожидала от тебя этого.

Ребята сдержанно фыркнули.

— Не вам сюрприз, — краснея все больше и больше, ответил Боря, — маме моей сюрприз. Ну… подарок к Женскому дню.

Опять смешок пробежал по классу.

— Погоди, погоди, — улыбаясь, сказал Антонина Николаевна. — Я что-то не понимаю. Какой же это подарок — не выучить урока?

Боря ответил горячо:

— Я не про уроки! Мама весь год для меня все делает, а сегодня я для нее все хотел сделать, чтобы она пришла, а все уже готово.

И он рассказал про свои хозяйственные хлопоты.

Теперь ребята смотрели на Борю с уважением, а на Антонину Николаевну вопросительно: как же она решит?

— И пол вымыл? — недоверчиво спросил Андрюша, Борин сосед по парте.

— И пол! — с гордостью ответил Боря.

— Молодец! — сказала Антонина Николаевна. — Это очень хорошо, что ты маме помочь захотел. Но как же все-таки с уроками получилось? Нужно было вчера сделать.

— Я и хотел вчера вечером, — смущенно ответил Боря, — а потом пошел гулять, решил, что сегодня успею. Я не думал, что это так долго — все мамины дела делать.

— Да, — сказала Антонина Николаевна, — мамины дела долгие. В особенности для непривычного человека.

Она придвинула к себе журнал и поставила против Бориной фамилии большую черную точку. Из точки может выйти и плохое и хорошее. Точка — это значит, что спрашивать будут очень строго и не только один заданный урок, а гораздо больше. Точка — это значит: помни и очень старайся!

— Антонина Николаевна, я все выучу. Когда хотите, спрашивайте! — взволнованно сказал Боря.

— Не сомневаюсь в этом, — спокойно ответила Антонина Николаевна. — А теперь, ребята, скажите-ка мне, как вы своим мамам помогаете?

— В Международный женский день? — спросил Андрюша.

— А сколько еще дней в году, кроме Международного женского дня, кто знает?..

* * *

Вечером Боря сидел в кресле, у письменного стола, и, вздыхая, перелистывал календарь. Да, как ни считай, двести девяносто восемь дней только до нового года да после нового года еще шестьдесят шесть.

Мама вышла из комнаты помыть яблоки, которые принес папа. Папа громко расхваливал обед. Бабушка ему подкладывала на тарелку, а он, улыбаясь, посматривал на Борю с одобрением и соболезнованием.

Боря опять вздохнул, перелистывая календарь.

— Знаешь, бабушка, — сказал он, — к следующему Восьмому марта я начну маме подарок заранее готовить. Я так сделаю: запишу себе на каждый день что-нибудь вот здесь, в календаре. Ну, завтра, например, картошку почистить, а послезавтра — комнату подмести…

— Правильно! — сказал папа. — По графику, без штурмовщины.

Бабушка спросила:

— А стоит ли записывать? Может быть, просто спрашивать маму, что нужно сделать?

— Каждый день? — Боря посмотрел на толстый календарь. — Все триста шестьдесят пять дней?

— В будущем году триста шестьдесят шесть — високосный год, — сказал папа.

— Ого! — Боря задумался. — Ну что ж, попробую… Хорошо, записывать я не буду, я себе на каждом листке точку поставлю!

Саша-дразнилка

Саша очень любил дразнить свою сестренку.

Ляля обижалась и плакала.

— О чем ты плачешь, Лялечка? — спрашивал папа.

— Меня Саша дразнит!

— Ну и пусть дразнит. А ты не дразнись.

Было очень трудно не дразниться, но один раз Ляля попробовала, и вот что из этого вышло.

Ребята сидели за столом и завтракали.

— Вот я сейчас поем, — начал Саша, — и твою куклу за ноги к люстре подвешу.

— Ну что ж, — засмеялась Ляля, — это будет очень весело!

Саша даже поперхнулся от удивления.

— У тебя насморк, — сказал он, подумав. — Тебя завтра в кино не возьмут.

— А мне завтра не хочется. Я пойду послезавтра.

— Все вы, девчонки, — дрожащим голосом проговорил Саша, — все вы ужасные трусихи и плаксы.

— Мне самой мальчики больше нравятся, — спокойно ответила Ляля.

Саша посмотрел кругом и крикнул:

— У меня апельсин больше, чем у тебя!

— Ешь на здоровье, — сказала Ляля, — поправляйся.

Тут Саша не выдержал и заплакал.

— О чем ты плачешь, Сашенька? — спросила мама, входя в комнату.

— Меня Лялька обижает! — ответил Саша, всхлипывая. — Я ее дразню, а она не дразнится!

Большая береза

— Идут! Идут! — закричал Глеб и стал спускаться с дерева, пыхтя и ломая ветки. Алеша посмотрел вниз. Шли дачники с поезда. Длинноногий Володька, разумеется, шел впереди всех. Скрипнула калитка. Глеб кинулся навстречу.

Алеша прижался щекой к стволу липы. Он сразу стал маленьким и ненужным. Глеб и Володя будут говорить о книжках, которых Алеша не читал, о кинокартинах, которые Алеше смотреть еще рано. Потом уйдут в лес. Вдвоем. Алешу не возьмут, хотя он сам собирает грибы лучше Глеба, бегает быстрее Глеба, а на деревья лазит так хорошо, что его даже прозвали обезьянкой за ловкость. Алеше стало грустно: выходные дни приносили ему одни огорчения.

— Здравствуй, Глебушка, — сказал Володя. — А где облизьянка?

«Обезьяна» было почетное прозвище, но ведь каждое слово можно исковеркать так, что получится обидно.

— Сидит на липе, — засмеялся Глеб. — Володя, я тоже на эту липу лазил, почти до самой верхушки.

— Охотно верю, — насмешливо ответил Володя. — На эту липу могут влезть без посторонней помощи даже грудное младенцы!

После таких слов сидеть на липе стало неинтересно. Алеша спустился на землю и пошел к дому.

— Вот березка у вас за забором растет, — продолжал Володя, — это действительно настоящее дерево.

Володя вышел за калитку.

— Эй ты, Алешка! — крикнул он. — Тебе не влезть на большую березу!

— Мне мама не позволяет, — ответил Алеша хмуро. — Она говорит, что с каждого дерева придется рано или поздно спускаться, а спускаться часто бывает труднее, чем лезть кверху.

— Эх ты, маменькин сынок!

Володя скинул сандалии, прыгнул на высокий пень около дерева и полез кверху, обхватывая ствол руками и ногами.

Алеша смотрел на него с нескрываемой завистью. Зеленые пышные ветки росли на березе только на самом верху, где-то под облаками. Ствол был почти гладкий, с редкими выступами и обломками старых сучьев. Высоко над землей он разделялся на два ствола, и они поднимались к небу, прямые, белые, стройные. Володя уже добрался до развилки и сидел, болтая ногами, явно «выставляясь».

— Лезь сюда, облизьяна! — не унимался он. — Какая же ты обезьяна, если боишься на деревья лазить?

— У него хвоста нет, — сказал Глеб, — ему трудно.

— Бесхвостые обезьяны тоже хорошо лазят, — возразил Володя. — Хвостом хорошо за ветки цепляться, а тут и веток почти нет. Алеша без веток лазить не умеет.

— Неправда! — не выдержал Алеша. — Я до половины на шест влезаю.

— Почему же это только до половины?

— Ему выше мама не позволяет.

Алеша раздул ноздри и отошел в дальний угол сада. Володя покрасовался еще немного на березе. Но дразнить было больше некого, а лезть выше по гладкому стволу он не решился и стал спускаться.

— Пойдем за грибами, Глеб, ладно? Тащи корзинки. Алеша молча смотрел им вслед. Вот они перешли овраг и побежали к лесу, весело размахивая лукошками. Мама вышла на террасу:

— Алеша, хочешь, пойдем со мной на станцию? Прогуляться и посмотреть паровозы было бы неплохо.

Но Алешу только что назвали маменькиным сынком. Не мог же он идти через всю деревню чуть ли не за руку с мамой, когда Володя и Глеб отправились вдвоем в лес, как настоящие мужчины!

— Не хочется, — сказал он. — Я посижу дома.

Мама ушла. Алеша посмотрел на большую березу, вздохнул и сел на скамейку около забора.

Володя и Глеб вернулись только к обеду. После обеда постелили в саду одеяло и разлеглись читать. Мама пошла на кухню мыть посуду.

— Ты бы полежал тоже, Алеша, — сказала она. Алеша присел на кончик одеяла и заглянул в книжку через плечо Глеба.

— Не дыши мне в ухо, — буркнул тот. — И без тебя жарко!

Тогда Алеша встал, вышел за калитку и подошел к большой березе. Огляделся. На тропинке не было никого. Он полез на дерево, цепляясь за каждый выступ коры, за каждый сучок. Внизу ствол был слишком толст, Алеша не мог обхватить его ногами.

«Ему-то хорошо, длинноногому! — сердито подумал он. — А все-таки я влезу выше!»

И он продвигался все выше и выше. Дерево было не таким гладким, как это казалось с земли. Было за что зацепиться руками, на что поставить ногу.

Еще немного, еще чуточку — и он доберется до развилины. Там можно будет передохнуть.

Вот и готово! Алеша сел верхом, как утром сидел Володя. Однако очень рассиживаться нельзя. Его могут увидеть, позвать маму. Алеша встал и посмотрел кверху. Правый ствол был выше левого. Алеша выбрал его, обхватил руками и ногами и полез дальше.

— И вовсе не трудно… — приговаривал он сквозь зубы. И вовсе мне, Глебушка, хвост не нужен! А вот тебе, Глебушка, не мешало бы завести хвостик!

Весело было смотреть сверху вниз на крышу дачи, на деревья сада, на любимую липу, которая казалась отсюда маленькой, мягкой и пушистой. Земля отодвигалась вниз и раскрывалась вширь. Вот за садом стал виден овраг, и поле за оврагом, и лес. Из-за пригорка вынырнула труба далекого кирпичного завода. И только добравшись до первых зеленых веток на верхушке березы, Алеша почувствовал, что ему очень жарко и что он очень устал.

* * *

— Ау!

Глеб оторвался от книжки и лениво поднял голову: «Опять этот Алешка забрался куда-нибудь!»

Он посмотрел на липу, на крышу дома.

— Ау!

«Нет, это где-то гораздо выше».

Глеб привстал, заинтересованный.

— Пойдем, Володя, поищем его, — сказал он.

— Да ну его! — отмахнулся Володя.

Глеб подошел к забору.

— Ау!

Он посмотрел на березу — и ахнул.

* * *

Мама стояла в кухне с полотенцем на плече и вытирала последнюю чашку. Вдруг у окна показалось испуганное лицо Глеба.

— Тетя Зина! Тетя Зина! — крикнул он. — Ваш Алешка сошел с ума!

— Зинаида Львовна! — заглянул в другое окно Володя. — Ваш Алешка залез на большую березу!

— Ведь он может сорваться! — плачущим голосом продолжал Глеб. — И разобьется…

Чашка выскользнула из маминых рук и со звоном упала на пол.

— …вдребезги! — закончил Глеб, с ужасом глядя на белые черепки.

Мама выбежала на террасу, подошла к калитке:

— Где он?

— Да вот, на березе.

Мама посмотрела на белый ствол, на то место, где он разделялся надвое. Алеши не было.

— Глупые шутки, ребята! — сказала она и пошла к дому.

— Да нет же, мы же правду говорим! — закричал Глеб. — Он там, на самом верху! Там, где ветки!

Мама наконец поняла, где нужно искать. Она увидела Алешу.

Она смерила глазами расстояние от его ветки до земли, и лицо у нее стало почти такое же белое, как этот ровный березовый ствол.

— С ума сошел! — повторил Глеб.

— Молчи! — сказала мама тихо и очень строго. — Идите оба домой и сидите там.

Она подошла к дереву.

— Ну как, Алеша, — сказала она, — хорошо у тебя?

Алеша был удивлен, что мама не сердится и говорит таким спокойным, ласковым голосом.

— Здесь хорошо, — сказал он. — Только мне очень жарко, мамочка.

— Это ничего, — сказала мама, — посиди, отдохни немного и начинай спускаться. Только не спеши. Потихонечку… Отдохнул? — спросила она через минуту.

— Отдохнул.

— Ну, тогда спускайся.

Алеша, держась за ветку, искал, куда бы поставить ногу.

В это время на тропинке показался незнакомый толстый дачник.

Он услыхал голоса, посмотрел наверх и закричал испуганно и сердито:

— Куда ты забрался, негодный мальчишка! Слезай сейчас же!

Алеша вздрогнул и, не рассчитав движения, поставил ногу на сухой сучок. Сучок хрустнул и прошелестел вниз, к маминым ногам.

— Не так, — сказала мама. — Становись на следующую ветку.

Потом повернулась к дачнику:

— Не беспокойтесь, пожалуйста, он очень хорошо умеет лазить по деревьям. Он у меня молодец!

Маленькая, легонькая фигурка Алеши медленно спускалась. Лезть наверх было легче. Алеша устал. Но внизу стояла мама, давала ему советы, говорила ласковые, ободряющие слова.

Земля приближалась и сжималась. Вот уже не видно ни поля за оврагом, ни заводской трубы. Алеша добрался до развилки.

— Передохни, — сказала мама. — Молодец! Ну, теперь ставь ногу на этот сучок… Нет, не туда, тот сухой, вот сюда, поправее… Так, так. Не спеши.

Земля была совсем близко. Алеша повис на руках, вытянулся и спрыгнул на высокий пень, с которого начинал свое путешествие.

Он стоял красный, разгоряченный и дрожащими руками стряхивал с коленок белую пыль березовой коры.

Толстый незнакомый дачник усмехнулся, покачал головой и сказал:

— Ну-ну! Парашютистом будешь!

А мама обхватила тоненькие, коричневые от загара, исцарапанные ножки и крикнула:

— Алешка, обещай мне, что никогда-никогда больше не будешь лазить так высоко!

Она быстро пошла к дому.

На террасе стояли Володя и Глеб. Мама пробежала мимо них, через огород, к оврагу. Села на траву и закрыла лицо платком. Алеша шел за ней смущенный и растерянный.

Он сел рядом с ней на склоне оврага, взял ее за руки, гладил по волосам и говорил:

— Ну, мамочка, ну, успокойся… Я не буду так высоко! Ну, успокойся!..

Он в первый раз видел, как плакала мама.

В ногу

— Что, Леня, опять Кузнецов?

— Опять Кузнецов.

— Что же он опять натворил?

— После тихого часа все прибирали постели, а Кузнецов прибирать не стал, ворвался к девочкам и организовал драку подушками.

Старший вожатый усмехнулся:

— Неплохой организатор, Леня, а?

Леня ответил с полной серьезностью:

— Хороший организатор, когда нужно организовать плохое.

Старший вожатый Сергей Николаевич и Леня Жегалов, председатель совета лагеря, стояли на террасе. Под навесом, в столовой, девочки прибирали посуду после полдника. За деревьями на футбольной площадке ребята перебрасывались мячом. Малыши из пятого отряда уходили со своей вожатой по тропинке в лес.

Вожатая обернулась и крикнула:

— Ау! Машенька!

Беленькая Маша Глебова в тревоге догоняла свой отряд. Она бежала, раздвигая кусты, наперерез и тоненько пищала:

— Анна Павловна! Я иду!

Она была похожа на цыпленка, запутавшегося в траве и отставшего от наседки. Вот наконец выбралась на тропинку — и прямо к Анне Павловне под крылышко.

— Где сейчас Кузнецов? — спросил Сергей Николаевич. — Позови его ко мне, я с ним поговорю.

— Сейчас позову, — сказал Леня. — Ведь и выговор ему уже объявили, и на совете отряда ставили на вид, и вы ему замечания делали — что-то ему ненадолго хватает. Уж очень его дома избаловали: все, что хочет, то и делает!

— Хорошо, Леня, ведь Кузнецов в лагере первый раз. Подождем день-другой, а если он не возьмется за ум, примем более решительные меры.

— Вот он мчится, легок на помине!

Андрюша Кузнецов шел от футбольной площадки к дому, и даже не очень быстро шел, но со стороны всегда казалось, что он мчится: при ходьбе руки и ноги у него как-то добавочно двигались. Андрюша хотел войти в дом через террасу, но вовремя заметил начальство, скрылся за кустами направо и промчался — на этот раз уже по-настоящему промчался — к заднему крыльцу.

Разговора со старшим вожатым Андрюше Кузнецову хватило ровно на сутки.

На следующий день, никому ничего не сказав, он убежал в деревню, где жили на даче его московские приятели. Ходил с ними на речку, удил рыбу, купался. О лагере вспомнил, только услышав далекий звук горна к вечерней линейке.

— Эх, — сказал Андрюша, — ужин-то я пропустил! До свиданья, ребята, мне пора, а то, пожалуй, меня искать будут.

Андрюшу искали уже давно. Весь лагерь был в тревоге. Особенно возмутило ребят, что Андрюша, по-видимому, даже не понял, почему он не может идти, куда ему хочется, и делать, что в голову придет.

— Каждое лето у бабушки на даче живу — и купаюсь и гуляю один.

— У бабушки ты один, — ответил ему Сергей Николаевич, — а у меня вас девяносто четыре человека. Ты подумай, что будет, если все девяносто четыре разбредутся в девяносто четыре стороны и захотят гулять и купаться в одиночку? Предупреждаю: еще одно нарушение дисциплины — и домой уедешь к маме, папе и бабушке!

А Лене Жегалову Сергей Николаевич сказал:

— Завтра собери совет лагеря и вызови Кузнецова.

Члены совета лагеря были настроены по отношению к Андрюше еще более сурово. Да это и понятно. Для старшего вожатого Андрюша Кузнецов — двенадцатилетний мальчик, а для членов совета лагеря Андрюша — товарищ, ровесник или почти ровесник, а к равному себе и отношение более требовательное.

Леня Жегалов председателем был первый год, но в совете лагеря работал еще прошлым летом.

Он знал, что все нарушители дисциплины, вызываемые на суд товарищей, ведут себя приблизительно одинаково.

Сначала молча отводят глаза, смотрят куда-то по углам, вниз, на пол, или кверху, в потолок. Потом начинают огрызаться, потом — каяться. Кончается обычно слезами, в особенности у девочек.

У девочек слезы начинаются раньше и даже иногда мешают как следует огрызаться и каяться.

Леню очень удивило поведение Алеши Кузнецова. Стоит себе и улыбается, румяный, темные волосы щетинкой. Ничего не высматривает по углам, ни на полу, ни на потолке. Отвечает весело, не огрызаясь. До раскаяния далеко, а слезы… Разве доведешь такого до слез? Засмеялся даже, когда звеньевой из третьего отряда, рассказывая об истории с подушками, с негодованием закончил:

— Он нам весь отряд портит!

По предложению Лени Жегалова единогласно постановили: Кузнецова перевести в пятый отряд.

— В пятый отряд? — опять засмеялся Андрюша. — К малышам, к семилеточкам?

— Да, к семилеточкам, — сказал Леня. — До третьего отряда ты, по-видимому, еще не дорос. Между прочим, пятый отряд — лучший в лагере. Если бы не Котик Синицын, у них за всю неделю ни одного бы замечания не было. Надеюсь, что наши малыши будут для тебя хорошим примером.

Как раз в этот день ребята заканчивали работу на лужайке, около дома. Дорожку, на которой выстраивались перед подъемом флага, решено было сделать в виде огромной пятиконечной звезды. Звезда, разумеется, получилась не совсем правильной формы — лучи ее были как бы раздвинуты перед маленькой деревянной трибуной и мачтой с флагом.

Старшие ребята вырезали последние куски дерна, увозили его на тачках и привозили песок. Пятому отряду было поручено как можно аккуратнее посыпать песком узенькую дорожку.

Андрюша Кузнецов выбрал самую крошечную лопатку и, захватывая буквально по несколько песчинок, делал вид, что ему очень тяжело нести.

— Ты почему так мало берешь? — спросила Маша Глебова. Уж она-то старалась изо всех сил, растрепалась, раскраснелась.

— А я не могу много нести: я — маленький! — ответил Андрюша.

Вечером, когда заиграл горн, ребята в первый раз построились на новой дорожке звездой. Вышло очень красиво. Все стояли по росту.

Самые большие — слева от трибуны, потом все меньше по лучам звезды, наконец, самые маленькие опять близко от трибуны, справа.

И вот справа, в самом конце, нарушая красоту, после Котика Синицына и Маши Глебовой неожиданный скачок вверх — Андрюша Кузнецов.

Ребята улыбались, кто-то фыркнул. Котик Синицын даже громко засмеялся. Но вожатый сказал:

— Лагерь, смирно!

И сразу наступила тишина.

Пока Леня Жегалов принимал рапорты, Андрюша понемножку сгибал колени, становился все ниже и ниже, наконец присел на корточки и стал одного роста со своей соседкой, Машенькой.

— Кузнецов, стань как следует!

Андрюша, правда, сейчас же выпрямился, но успел сказать:

— Сергей Николаевич, ведь я — маленький!

Утром на построении, когда Андрюша опять вдруг «стал маленьким», никто уже не улыбался, на Андрюшу глядели с негодованием, а малыши — даже с испугом.

Ребята один за другим прошли по всем зигзагам пятиконечной звезды и направились к дому.

— Анна Павловна, — сказала Маша, — он даже не умеет ходить в ногу.

— Ничего, Машенька, я думаю, мы его научим. Тебе не стыдно перед малышами, Андрюша?

По дороге в столовую Андрюшу остановил Леня Жегалов:

— Вот что, Кузнецов, хватит тебе ломаться!

И отошел.

Сколько сдержанного негодования и презрения было в его словах!

Весь день Андрюше было невероятно скучно.

Мальчики звали играть в футбол.

— Пойдем! — убеждал Сережа Ильин. — Сегодня будем играть в форме: синие майки, черные трусы. Девочки нам номера нашивают. Пойдем!

Андрюша хмуро отвечал:

— Не хочу!

Он одиноко ходил в кустах, за домом. Ребята тренируются. Скоро встреча с футбольной командой соседнего лагеря. Андрюша — левый край… Ну и пусть! Другого найдут… Потянуло все-таки к футбольной площадке. Обошел с другой стороны и стал смотреть издалека. Леня Жегалов бежит за мячом. На спине большая цифра 3, как у настоящего футболиста.

Леня понравился Андрюше с первого дня.

Светловолосый, светлоглазый, с ровным золотистым загаром на руках и ногах… Самое имя «Леня» казалось каким-то светлым.

Андрюше в нем нравилось все, даже то, что он был сравнительно небольшого роста для своих четырнадцати лет. Многие мальчики сильнее его, но Леня самый ловкий. Рядом с ним другие ребята кажутся массивными и неуклюжими.

Леня не был капитаном команды и не играл лучше всех, но Андрюша всегда с наслаждением следил за его игрой.

Вот Витя Грачев, центр нападения, обязательно старается сам лично забить мяч и неохотно с ним расстается.

Леня — наоборот, если это нужно, без секунды колебания передает мяч товарищам.

Зато как радуются болельщики, когда гол забивает именно Леня Жегалов!

Гром аплодисментов.

— Кто? Кто забил? — спрашивают зазевавшиеся в задних рядах.

— Леня!

И чувствуется, что его имя ребята произносят с самой большой буквы.

А как спокойно и с каким достоинством Леня стоит под флагом, когда ребята подходят с рапортом!

Должно быть, приятно рапортовать такому командиру. А вот Андрюшу командир взял и разжаловал в пятый отряд. Что же теперь делать? Если бы случилось, например, какое-нибудь чрезвычайное происшествие. Ну, скажем, удалось бы кого-нибудь спасти во время купанья… Да разве спасешь, когда такая мелкая речка!

Опять завизжали, захлопали болельщики.

Но Андрюша уже отошел. Даже не поинтересовался, в чьи ворота забили мяч.

С малышами отношения не налаживались. Ни малюсенький председатель совета отряда, ни крошечная звеньевая не решались обращаться к нему с распоряжениями: опасались какой-нибудь выходки с его стороны.

Думают, наверное, что ему самому все эти выходки доставляют невероятное удовольствие!

Анна Павловна, вожатая, говорила с Андрюшей, как будто ничего странного не было в его положении, будто ему восемь лет, а не двенадцать.

Вечером, после ужина, Андрюша лежал на траве, под деревом. Услышав горн, решил: «Не пойду! Пускай выгонят из лагеря, отправят домой, пускай делают, что хотят…»

Он видел, как отовсюду бегут ребята к флагу и выстраиваются пятиконечной звездой.

Вот сейчас выйдет маленький Вася Тарасов и отрапортует Лене:

— Товарищ председатель совета лагеря, в отряде шестнадцать человек, на вечерней линейке присутствует пятнадцать, один отсутствует по неуважительной причине.

Леня спросит:

— Кто? — хотя ему отлично будет видно, кто отсутствует.

Вася ответит:

— Кузнецов.

Андрюша вдруг встал и быстро зашагал к флагу. Опоздал, конечно, но никто не сделал ему замечания, ни вожатый, ни Леня. Казалось, даже никто не смотрит на него, никому не интересно смотреть.

Когда флаг был уже спущен, Маша Глебова покосилась на Андрюшу, — по-видимому, ждала, что он опять присядет на корточки и будет говорить: «Я — маленький». Покосилась еще раз. А когда подходили к дому, Маша вдруг сказала ласковым голосом:

— Спокойной ночи!

Нет, ночь была неспокойная. В особенности под утро. Проснулся — и разные печальные мысли…

На следующий день, после чая, пятый отряд пошел в овраг, за цветами.

Сначала шли лесом по узенькой тропинке.

Рядом с Машей Глебовой, как всегда, шагал Котик Синицын. Таким уютным именем называли его дома, оно было внесено в лагерные списки.

Характер у мальчика оказался настолько неуютным, что ласковое имя «Котик» не удержалось. Котя, Костя… Чаще всего хотелось называть его Котькой.

Анна Павловна сказала Андрюше:

— Я тебя попрошу мне помочь — иди вперед и присматривай за Котей Синицыным, а я пойду сзади.

Котик, худенький и вертлявый, вел себя, как всегда, беспокойно. Обрывал головки цветов, бросал их на дорогу. Маша возмущалась:

— Зачем? Они тебе ничего не сделали!

Котик то вдруг останавливался и ребята, идущие сзади, натыкались на него, потом забегал вперед — и приходилось его удерживать. Наконец сорвал длинную травинку и стал щекотать Маше ухо.

Маша встряхивала головой и страдальчески морщилась. Андрюша, выведенный из терпения, сурово прикрикнул:

— Слушай, ты! Хватит тебе не слушаться! — взял Котю за руку и, не отпуская от себя, довел до опушки леса.

…Очень маленький лес. Был бы лес побольше, могли, бы в нем водиться волки. Выскочил бы волк из-за куста и прямо на Машеньку или на Анну Павловну бросился бы. Тогда нужно мчаться наперерез и… Но не только волков, даже самых обыкновенных собак не попадалось…

Тропинка сбегала под гору, через широкий луг и дальше полого спускалась в овраг, поросший ивой и ольхой.

На дне оврага протекал ручей, чистый, прозрачный, с пестрыми камешками на дне.

Здесь было очень много цветов.

Андрюша набрал ромашек, целый сноп.

Анна Павловна похвалила:

— Вот молодец! Смотрите, ребята, Андрюша один набрал больше цветов, чем мы все!

Никакой радости эти слова не доставили.

Ах, волки, волки, где вы? Быки иногда тоже очень страшные бывают. Отобьется от стада, замычит, рогом нацелится — и прямо на ребят. А его ромашечным снопом — по морде, по морде!..

Все-таки в овраге было очень хорошо. Ручей запрудили камешками и песком — получилось большое водохранилище. А сбоку прорыли водоотводный канал, заставив ручей изменить свое течение.

Когда ребята немножко отдохнули от всех этих работ, Анна Павловна сказала, что пора возвращаться.

Пересчитала ребят — все были налицо. Растянувшись цепочкой, стали подниматься в гору, маленькие впереди, старшие сзади. А когда совсем вышли из оврага, Анна Павловна спросила:

— Где же Котик Синицын?

Котик Синицын исчез. Исчез непонятно куда, прямо как сквозь землю провалился. Ведь только что шагал впереди всех, рядом с Машенькой, все его видели.

— Ко-тик! — крикнула Маша Глебова.

— Коть-ка!.. — это Андрюша закричал.

Ответа не было. Тишина. Только слышно, как где-то далеко трактор работает и очень близко в траве кузнечики трещат.

Анна Павловна сказала:

— Ребята, надо вернуться.

Андрюша предложил:

— Анна Павловна, я добегу до того места, где мы сидели. Он, должно быть, к нашей запруде вернулся.

— Хорошо. А мы здесь подождем.

Андрюша бежал по тропинке, такой же извилистой, как ручей.

Он чувствовал себя виноватым — не доглядел за Котькой.

Впрочем, ни потеряться, ни заблудиться здесь было решительно невозможно.

— Котька! — с раздражением крикнул Андрюша.

— Ко-тик!.. — послышался вдалеке ласковый и тревожный Машин голосок.

Вот и запруда. Новое водохранилище. Канал. Много маленьких следов на мокром песке. Тишина. Только вода журчит, переливаясь через плотину.

— Ко-тик! — с тревогой закричал Андрюша. На этот раз даже ласково вышло. Уж очень непонятно было, куда же наконец девался глупый мальчишка.

— Что? — негромко ответил Котя и так близко, что Андрюша даже вздрогнул.

Он перешагнул через ручей и увидел Котьку. Котька сидел даже не за кустом — просто в этом месте трава росла немного повыше и погуще и закрывала его с головой.

— Ты что здесь делаешь? Зачем убежал? Зачем спрятался? — сердито накинулся на него Андрюша.

— Я не прятался, — мрачно ответил Котька. — Просто я хотел еще немножко поиграть в плотину.

— Да разве ты не понимаешь, что о тебе беспокоятся? У Анны Павловны вас шестнадцать человек! Ты подумай сам, что будет, если все шестнадцать разбредутся в шестнадцать сторон…

Андрюша обернулся и громко закричал:

— Анна Павловна! Он здесь! Я сейчас приведу его!..

В ответ издалека — смех и радостные восклицания ребят.

— Пойдем! — сурово приказал Андрюша.

Но Котька не двинулся с места:

— Я себе ногу наколол.

— Покажи… Глупый какой, зачем же ты снял тапочки?

Котька наколол ногу как раз в самом неудобном месте. Если бы царапина была на пятке, можно было бы ступать на носок, но царапина была именно там, куда наступают, когда идут на носках.

Андрюша сказал:

— Вставай, я тебя понесу.

— Я тяжелый, — возразил Котька, не поднимая глаз, все с тем же мрачным видом.

Андрюша повторил презрительно:

— «Тяжелый»!

Он наклонился, подставляя спину.

Котик, не протестуя больше, уселся верхом и заплакал — от жалости к самому себе, от страха перед Андрюшей.

В ответ на первые горячие капли, упавшие на Андрюшин затылок, последовало суровое:

— Ненавижу плакс! Перестань сию минуту! Закрой шлюзы! Вытри мне шею!

Котик огромным усилием воли заставил себя «закрыть шлюзы», сдержанно всхлипнул напоследок и притих.

«Вот и мечтай о чрезвычайных происшествиях! — с горечью думал Андрюша. Ручей, который можно перешагнуть. Игрушечная плотина. Глупый мальчишка, наколовший ногу… Изволь теперь тащить его на себе!.. А может быть, и лучше, что обошлось без происшествий?»

Анна Павловна вымыла поцарапанную ногу и перевязала платком.

— Тебе тяжело, Андрюша, я сама его понесу.

— Что вы! — сказал Андрюша. — Он совсем легкий.

— Ну хорошо, ты донесешь его вон до того поворота, а потом — я.

Так они и несли Котьку по очереди.

Легкий вначале, Котька тяжелел с каждой минутой. Правда, дорога все время шла в гору.

Заметив, что Анна Павловна устала, Андрюша старался подольше не отдавать ей Котьку. Анна Павловна была такая тоненькая и хрупкая, многие девочки из второго отряда были и выше и сильнее ее.

— Какой ты сильный, Андрюша! — с уважением сказал Вася Тарасов. Он старался помочь, как умел, подсаживал Котьку, тащил Андрюшин букет.

Андрюша донес Котьку почти до ворот лагеря. Здесь Котьку взяла — Анна Павловна — нужно было идти с ним прямо к доктору.

Около ворот играли в городки мальчики из первого отряда. Увидев, что у малышей что-то случилось, подбежали:

— Анна Павловна, может быть, вам помочь?

Леня Жегалов посмотрел на Анну Павловну, потом на Андрюшу, идущего порожняком… Бывают взгляды, которые понятнее слов. Ленин взгляд говорил:

«Что же это ты, брат? Какой же ты после этого мужчина?»

Машенька еще не умела понимать взгляды, но и она что-то почувствовала:

— Леня, какой Андрюша сильный! Он почти всю дорогу нес Котю!

Когда Котьке перевязали ногу, Анна Павловна стала делать букеты. Андрюша принес ей воды, взял книжку и улегся на траве недалеко от дома. Он обратил внимание на большую кучу свежих еловых веток.

Это ребята из третьего отряда нарубили, пока Андрюша с малышами за цветочками ходил. Андрюша знал, для чего. Вдоль всего дома тянулась надпись: «Добро пожаловать!» Огромные буквы из еловых веток были прибиты к деревянной стене. Леня Жегалов сам прибивал. Но колючки уже осыпались, и ветки побурели. Леня хочет заменить их зелеными, свежими.

Так и есть. Леня появился на террасе. В руках молоток, клещи и коробочка с гвоздями. Прибивать одному очень трудно, нужно, чтобы кто-нибудь согнул ветку и держал ее. Прошлый раз Лене помогал кто-то из мальчиков.

Андрюша отбросил книжку и сел. Все на свете отдал бы, если…

Леня окинул взглядом лужайку перед домом, увидел Андрюшу. Андрюша сейчас же отвел глаза. Дышать даже перестал.

— Андрюша, ты можешь мне помочь? Нужно вот эти ветки…

Андрюша примчался с такой быстротой, что Леня даже договорить не успел.

— Ты что же книжку на траве оставил? Забудешь потом.

Андрюша добежал до книжки и обратно, положил ее на подоконник и бросился к еловым веткам. Захватил огромную охапку.

— Подожди, — сказал Леня. — Ведь нужно сначала сухие снять.

И через минуту:

— Да ты не спеши так, Андрей, руки поколешь.

Но Андрюша не мог не спешить, а поколоть руки было ни чуточки не жалко.

Красивые получались буквы — зеленые, пушистые, смолой пахли.

— Дай еще гвоздей. Вот так подержи…

— Нет, нет, Леня, правей нужно, а то криво получится.

Когда осталось уже совсем немного, Андрюша вдруг понял, что надо вот сейчас, сию минуту поговорить с Леней, нужно его попросить, сказать, что невозможно больше с малышами. Тем более, завтра воскресенье, может приехать кто-нибудь. Вдруг мама приедет или отец. И к другим ребятам тоже… Пускай хотя бы в воскресенье…

— Леня, я хотел тебя…

Андрюша запнулся. Разве можно просить об этом сейчас? Леня подумает, что и помогать ему Андрюша ради этого помчался.

— Ты что-то мне хотел сказать?

— Нет, я ничего.

Ладно! Если мама приедет, тем лучше. Увезет его из лагеря, вот и все!

Думая об отъезде из лагеря, Андрюша великолепно знал, что никакого отъезда завтра не будет, ни полслова маме он не скажет об этом. В лагере ему нравится, никуда уезжать не хочется… Но почему все так нелепо получилось? И, главное, безнадежно. О возвращении в третий отряд теперь даже заикнуться нельзя. Так все и останется… навечно!

Слезы пришли как раз в неудобный момент, когда обе Андрюшины руки были заняты, — он держал согнутую еловую ветку, а Леня забивал гвозди. Андрюша даже отвернуться не мог, он только прикладывал то правую щеку, то левую к коротким рукавам голубой майки. Леня — спасибо ему — делал вид, что ничего не замечает. Андрюше удалось овладеть собой только на последней букве.

Леня сказал:

— Смотри, как ты неосторожно, все руки исцарапал… Сбегай-ка к доктору, попроси йодом намазать.

— Пустяки! — ответил Андрюша, поспешно отступая и поднося к губам исцарапанный палец.

— Пойди и попроси намазать йодом, слышишь? Или что? Хочешь, как зверь лесной, бежать куда-нибудь в глушь и там в одиночестве зализывать свои раны?

Андрюша засмеялся, вынул палец изо рта и помчался к доктору.

Вечером, подбегая к флагу, Машенька очень удивилась, что Андрюша пришел раньше ее. Возможно даже, что он пришел раньше всех. Стоял очень хорошо, а лицо у него было серьезное, даже грустное. Один палец завязан — указательный на правой руке.

С другой стороны подошел и стал рядом с Машей Котик Синицын.

Он осторожно ступал на пятку, поднимая носок. У него была завязана левая нога.

— Рапорт сдан!

— Рапорт принят…

Маленькая пауза. Старший вожатый как будто задумался на секунду:

— Андрюша Кузнецов, на флаг!

Сначала Андрюше показалось, что он ослышался. Потом, — что в лагере неожиданно появился его однофамилец. Но и Леня и Сергей Николаевич смотрели прямо на него, да и все ребята тоже.

А Маша испуганно подталкивала его в спину:

— Что же ты? Иди!

Андрюша бросился к трибуне, на полдороге остановился, крикнул:

— Есть на флаг! — и помчался дальше.

— Спустить флаг!

Андрюшино: «Есть спустить флаг!» — прозвучало уверенно и четко.

Сергей Николаевич все-таки обернулся и тихо сказал:

— Не спеши.

А потом:

— Пойди стань на свое место.

Ноги понесли Андрюшу к малышам, обратно в пятый отряд. Но он уже видел, что ребята улыбаются, что Сергей Николаевич показывает совсем не туда, а в третьем отряде мальчики раздвинулись, освобождая для него место. Машенька, радостно засмеявшись, опять толкала его в спину.

Ленивое звено

— Картошку чистить! Подумаешь, какое удовольствие: картошку чистить! Мы в лагерь приехали отдыхать, а не картошку чистить!

Витя Грачев, капитан и центр нападения лагерной футбольной команды, неторопливым движением отрезал наконец завиток кожуры и перебросил очищенную картофелину Грише Самсонову. Гриша не ожидал этого, но недаром он был лучшим вратарем в лагере. Ловко поймал картофелину правой рукой, перекинул в левую, нацелился… Звучно булькнув, картофелина упала в ведро.

— Счет по-прежнему четыре ноль в нашу пользу, — сказал Сережа Ильин и прибавил восторженным тоном радиокомментатора: — Самсонов в великолепном броске взял мяч!..

Звеньевой Кирилл Лебедев заглянул в ведро с неодобрительным видом:

— Да, к сожалению, счет почти не изменился. Лучше глазки вырезайте, ребята.

Сделать замечание лично Вите он не решился.

В первом звене первого отряда было два командира. На футбольной площадке командовал Витя, во всех остальных случаях жизни — Кирилл.

После победоносного матча с соседним лагерем футбольная площадка перевесила, и авторитет Кирилла пошатнулся.

Витя поднял следующую картофелину и оглядывал ее со всех сторон, как бы прикидывая, с какой стороны половчее за нее взяться.

Кирилл не выдержал:

— Возьми другую, Витя, поменьше, не справишься с такой большой, только ручки себе натрудишь.

Ребята засмеялись. Уж очень не подходило слово «ручки» для широких, коричневых от загара Витиных лап.

Витя огрызнулся добродушно:

— Хватит тебе, Кирюша, мораль читать, и без тебя жарко!

Жарко было уже с утра, даже в тени, под навесом, где сидели мальчики.

— Смотрите, ребята, — сказал Гриша, — на велосипеде кто-то приехал!

— Где? Где? — ребята опустили ножи, подняли головы и повернулись к воротам.

— Вон, вон, около террасы остановился, с Леней разговаривает.

Из восьми мальчиков четверо встали и, выйдя из-под навеса, разглядывали приезжего.

— Хороший велосипед, — сказал Витя.

Гриша сказал:

— Это счетовод из колхоза, я его по бородке узнал.

— Ох, — сморщился Сережа, — чует мое сердце: не к добру он приехал!

Витя спросил:

— Почему не к добру и что твое сердце чует?

— Чует, что придется не только чистить картошку, а еще и полоть. Леня рассказывал: в прошлом году всем лагерем выезжали в колхоз, то есть, конечно, старшие ребята.

— Придумают тоже! — проворчал Витя. — В такую жару картошку полоть!

— Ее, Витечка, редко зимой полоть приходится, — подал голос Кирилл.

— Да что ты говоришь? Не полют зимой? А я и не знал!

Витя подпрыгнул, ухватился за перекладину навеса и несколько раз подтянулся на руках. Ребята восхищенно смотрели на его бицепсы.

Теперь около ведра с картошкой остался один Кирилл, все остальные присоединились к Вите.

— Ленечке твоему хорошо, — сказал Витя, спрыгнув на землю после нескольких замысловатых упражнений, — стоит себе и приятно улыбается. На все любезный хозяин согласен. Ему, как начальству, полоть, конечно, не придется, будет ходить и отдавать распоряжения.

— Ну уж неправда! — возмутился Кирилл. — Никогда Леня ни от какой работы не отлынивает!

Он постучал ножом о край ведра:

— Товарищи, прощу занять места!

Витя сказал:

— Хорошо бы все-таки выяснить, что там у них готовится?.. Знаете, ребята, если обойти террасу вон с той стороны…

Сережа и Гриша переглянулись.

— А ведь правда жарко! — сказал Сережа. — Пойдем, Гриша, водички попьем.

Они убежали.

* * *

В кухне шеф-повар Клавдия Алексеевна спросила у своей молоденькой помощницы Маруси:

— Как там у ребят с картошкой?

— Боюсь, не скоро еще, Клавдия Алексеевна: самое ленивое звено сегодня дежурит.

Маруся вышла к ребятам. Она была немногим старше этих мальчиков. Веселая, смешливая, пела хорошо. В лагере ее любили.

Увидев ее, мальчики вернулись неторопливо на свои места и вооружились ножами.

— Вы, ребята, как-нибудь поскорее, Клавдии Алексеевне картошка нужна. Мало вас что-то… Где Сережа и Гриша?

— Попить захотели.

— Уж не на станцию ли за водой пошли? У меня в кухне, между прочим, тоже вода имеется.

Она заглянула в ведро:

— Это только и всего? Да о чем вы думаете, ребята? И потом… Да кто же так чистит?!

Она с негодованием вынула несколько мокрых картофелин и держала их на вытянутой ладони:

— Я вижу, к вам специальную браковщицу нужно приставить… Нет, ребята, плохие из вас выйдут повара!

Витя ответил:

— А мы, Маруся, не для того в школе учимся, чтобы стать хорошими поварами.

В первый раз ребята увидели, как Маруся рассердилась.

Розовые щеки, лоб и даже шея стали ярко-красными, пушистые брови сурово сдвинулись, образуя гневную складку.

— Уйдите! — сказала она. — Все уйдите! Я одна быстрее вас сделаю.

Кирилл пытался протестовать:

— Маруся, да мы…

— Кому Маруся, а кому Марья Петровна! — гордо ответила девушка.

Она отобрала у всех ножи и унесла в кухню картошку, очищенную и неочищенную. Ребята, не ожидавшие такой вспышки, растерянно молчали.

Нужно все-таки думать, Витя, когда ты что-нибудь говоришь, — сказал Кирилл. — И какой же ты… — он запнулся, подыскивая нужное слово, наконец нашел и веско закончил: — барин доисторический!

* * *

Вечером на линейке начальник лагеря сказал:

— Ребята, сегодня к нам приезжали из колхоза с просьбой. Они сейчас картошку окучивают. Торопятся прополоть. После дождя сорняки пошли в рост, много нужно рабочих рук. Помочь просили. Я сказал, что рук у нас много, не очень большие, не очень умелые, но зато энергичные руки. Правильно я сказал?.. Так вот, поедут завтра, прямо с утра, старшие ребята, все, кому разрешит врач.

Ребят в лагере было около сотни, но Анатолий Иванович как-то очень хорошо умел видеть и слышать всех вместе и каждого в отдельности. Он сразу заметил, кто закричал: «Правильно!» — в ответ на его слова и кто молчал с кислой физиономией. Он увидел разочарование и даже обиду в глазах малышей. Он видел, как недовольно переглянулись мальчики из Витиного звена.

— Поскольку старшие уедут, — продолжал Анатолий Иванович, — пятому отряду придется их заменить здесь, в лагере. Не забудьте, ребята, что в воскресенье мы ждем гостей, нужно приготовиться…

Не только дежурным — каждому звену нашлось очень важное дело.

Потом Анатолий Иванович сделал небольшую паузу — она заставила всех насторожиться — и добавил как нечто само собой разумеющееся:

— Первое звено первого отряда завтра в колхоз не поедет.

— Почему? — невольно вырвалось у Кирилла.

Вместо того чтобы сделать ему замечание, Анатолий Иванович спокойно пояснил:

— Потому что плохо работаете. Я не хочу за вас краснеть.

После линейки Витя и Кирилл, хмуро посовещавшись, подошли к начальнику лагеря.

— Анатолий Иванович, — сказал Витя, — вот вы говорили всем, что делать здесь, в лагере, а нашему звену ничего не сказали.

Анатолий Иванович улыбнулся с подчеркнутой любезностью:

— Ничего не будете делать. Отдыхайте!

* * *

Оба грузовика были украшены флажками и березовыми ветками. На бортах огромными буквами было написано мелом: «Будь готов!» — «Всегда готов!» и: «Привет нашей молодой смене!»

— Красиво, а?

Из кабины высунулся белозубый шофер и подмигнул ребятам. Увидев Леню Жегалова, весело сказал:

— Здравствуй, Леня! Здорово в футбол играешь!

— Почему вы знаете?

— А я вам в прошлое воскресенье овощи привозил и как раз на ваше состязание попал. Вон тот большой парень тоже очень хорошо играл, капитан ваш, Витей, кажется, его зовут, центр нападения. Я, ребята, за ваш лагерь болел. Очень жалко было, что не мог остаться до конца, но было уже ясно, что вы победите. Вратарь у вас тоже высшего класса. Я как узнал, что вы сегодня у нас будете работать, говорю: «Эти могут!»

Ребята со всех сторон облепили грузовик, прыгали на колеса, переваливались через высокие борта. Старший вожатый уже стоял в кузове и, нагнувшись, протягивал крепкую руку, помогая влезть девочкам. Девочки бежали от крыльца, на ходу надевая панамы, и кричали:

— Сергей Николаевич! Нас подождите!..

— Панамы — это хорошо, — сказал шофер, подсаживая девочек, — сегодня будет жаркий день. Эх, — залюбовался он своей машиной, — давно такого веселого груза не возил: полон кузов белых грибов!.. Леня, ко мне садись. Всю футбольную команду прошу ко мне. Товарищи футболисты, что же вы? Леня, почему они не идут? Капитан? Вратарь? Защита, полузащита?..

Леня деликатно ответил:

— Они… сегодня в лагере остаются.

— Жаль, — сказал шофер, — самые мощные ребята! Ну, как? — спросил он старшего вожатого. — Все в порядке? Поехали?

— Поехали!

Грузовик качнулся, кто-то взвизгнул со смехом:

— Держитесь, девочки!

Кто-то запел, ребята подхватили, с переднего грузовика песня перекинулась на второй и понеслась все дальше, дальше, к воротам и за ворота… Казалось, что песня уезжает из лагеря на двух грузовиках.

А вдогонку за песней бежали малыши — проводить до перекрестка.

Машенька Глебова, самая крошечная из всех ребят в лагере, как всегда, оказалась позади. Вожатая схватила ее за руку, помогая бежать. И было видно, что и маленькой Маше, и вожатой Анне Павловне одинаково хотелось бы уехать на грузовике вместе с песней.

— Поют… — желчно сказал Витя Грачев. — Посмотрим, что они запоют в поле, днем, когда самая жарища начнется!.. Что ж, ребята… — он обвел взглядом свою притихшую команду. — Поскольку нам велено отдыхать и пока еще не так жарко… Сергей, беги за мячом! Совсем получается, как в басне Крылова: «И щуку бросили в реку». Правда, Кирюша?

Кирилл сказал:

— Тьфу! — повернулся и ушел как можно дальше от футбольной площадки.

* * *

Жарко. Небо синее-синее. Прямыми рядами уходят вдаль темно-зеленые картофельные кусты. Ряды кажутся бесконечными; поле не было таким большим, когда смотрели с грузовика, подъезжая. Сочная, ломкая картофельная ботва еще не сомкнулась. В междурядьях после окучника земля рыхлая и чистая, а на гребнях вытягиваются желтые крестики сурепки, лебеда, не распустившиеся еще васильки, которые здесь абсолютно не нужны, мешают, вредят…

Леня Жегалов обеими руками захватывает эти сорняки, на которые даже смотреть противно, и вырывает их с корнями. Обязательно с корнями, чтобы не могли отрасти, чтобы совсем их уничтожить, начисто!

Устала спина, и, кажется, скоро будут мозоли на ладонях. А главное — жарко. Выпрямившись, Леня достает платок, вытирает лицо и шею.

Оля Воронова и Андрюша Кузнецов не отстают. Они почти догоняют Сергея Николаевича. А ведь он часто уходит со своей борозды, проверяет качество работы, подбадривает тех, кто позади.

Как по-разному работают Андрюша и Оля!

Оля очень собранная, и кажется, что она двигается не торопясь, а получается быстро. Она все так делает с охотой, легко, без усилия: шьет, танцует, бежит на шестьдесят метров, играет с малышами… Остановилась на секунду, спрятала под панаму мягкие золотистые пружинки волос и дальше пошла.

Андрюша, живой и стремительный, делает очень много лишних движений. Он устает больше всех, но, кажется, и увлечен больше всех. Он вгрызается в сурепку, ненавидит пырей, с огромной охапкой сорняков мчится к дороге и возвращается с таким видом, будто его позвали тушить пожар.

— Не спеши! — весело кричит ему Сергей Николаевич.

— Сергей Николаевич, я сейчас вас обгоню!

— Но-но! — отвечает Сергей Николаевич. — Это мы еще посмотрим!

Ему явно доставляет удовольствие, что ребята вот-вот догонят его, но в то же время приятно, что перегнать им не удается.

Леня прекрасно понимает его. Командир должен говорить: «Ребята, за мной!» — а если ребята обгоняют, какой же это командир!

Иногда, впрочем, командир имеет право отстать и даже совсем уйти в арьергард. Нельзя смотреть только вперед, направо и налево и видеть только тех, кто идет не отставая. Необходимо оглядываться.

Отстал Игорь Нежданов, рыхловатый мечтательный парень, и загрустил в своем одиночестве. Игорь отстает не потому, что он ленив или слабее других, — просто он какой-то не приспособленный к физической работе. Книжный человек, фантазер; хлебом его не корми, дай ему почитать о приключениях и героических подвигах…

Леня подходит к нему:

— Порядочно все-таки сделали, смотри-ка, Игорь!

Когда оглядываешься назад, видишь то, что уже сделано. Сначала думаешь: «Как мало!», потом, с удивлением и гордостью: «А ведь порядочно уже», и наконец наступает какой-то неуловимый перелом, после которого радостно говоришь: «Как много!»

Неровной, зигзагообразной линией поле разделено на две части. Какая пестрота впереди! А сзади — смотреть приятно! Молодые картофельные кусты стройно стоят, как ребята на зарядке. Ничего лишнего, просторно им, легко дышится.

— Знаешь, Игорь, что мне сейчас представилось? — говорит вдруг Леня. — Что эта картошка в плену у сорняков, а эта — уже освобожденная. А освобождаем ее — мы!

Игорь с недоверчивой улыбкой смотрит туда и сюда и вдруг увидел, поверил, говорит, загораясь:

— А ведь правда, Леня, похоже! Леня, нет, ты посмотри вот на эти кусты. Вот когда только-только оборвешь кругом всю эту нечисть, поможешь им от земли отряхнуться, у них еще какой-то растерянный вид, правда? Жалкие даже какие-то! Будто еще поверить не могут, что они свободны. А вон те, подальше, они уже освоились, расправили все свои веточки, по-хозяйски в поле стоят.

И с не меньшим азартом, чем Андрюша Кузнецов, Игорь набрасывается на сорняки. Долой, долой их, душителей, вредителей, захватчиков, с корнями прочь!

— Ребята! — кричит Игорь, потрясая пучком сурепки. — Леня говорит, что картошка — в плену, а мы ее освобождаем! Вперед!

— Ура! Вперед! — отвечают ближние ребята.

— Что? Что он сказал? — переспрашивают дальние.

— Мы идем освобождать картошку! — кричат им.

— Ура! — раздается теперь в разных концах поля.

Леня возвращается к своей борозде.

Отстал. Андрюша и Оля перегнали его. Не беда! Зато подтянулись те, кто был в арьергарде. Неплохо придумано. Лене самому становится веселее и легче работать. Спина опять стала гибкой. И даже вроде не так жарко. А что мозоли будут на руках — так на то они и рабочие руки.

Леня с веселым ожесточением выдирает сорные травы.

Вперед! Свободу картошке!

* * *

— Анатолий Иванович, можно к вам?

— Да, да, пожалуйста.

Кирилл вошел в кабинет.

Солнце, разбудив утром старших ребят, днем погостив у малышей, теперь обогнуло дом с третьей стороны, заливало ярким светом террасу и заглядывало в кабинет начальника лагеря. Сияла чернильница и все металлические предметы около нее, электрическая лампочка казалась зажженной, а на голове у Анатолия Ивановича каждый серебряный волосок отчетливо выделялся среди черных.

— Анатолий Иванович, вы меня звали?

— Да, звал. Кто-то из старших мальчиков утром уходил с территории лагеря, его видели около шоссе.

— Это я уходил.

— Зачем?

— Я хотел идти в колхоз, потом вернулся.

— Один хотел идти?

— Да.

— А где сейчас твое звено?

— Не знаю.

— Не знаешь?

Кирилл покусал губы:

— Анатолий Иванович, они, должно быть, опять в футбол играют, а мне…

— А у тебя аппетита нет в футбол играть?

— Нет аппетита.

— Ты думаешь, они сегодня с аппетитом играют? Кирилл пожал плечами:

— Я не знаю.

— Должен знать.

— Анатолий Иванович!

— Ну, ну, поспокойнее.

— Анатолий Иванович, я вообще отказаться хочу, пусть другого звеньевого выбирают!

— Почему ты хочешь отказаться?

— Меня ребята не слушаются.

— Думаешь, они лучше будут тебя слушаться вот так, на расстоянии: ты — здесь, они — там?

— Анатолий Иванович, я же вам говорю: ну какой же я звеньевой!

— Очень плохой. Когда работаешь плохо, самое простое — это отказаться от работы.

— Так я же не…

— Что же ты замолчал? Я знаю, что ты сейчас хотел сказать, во всяком случае, подумал: что вчера на дежурстве ты не отказывался работать. Но ведь вас было восемь человек. Так где же, по-твоему, сейчас ребята?

— Должно быть, опять на футбольной площадке.

— Не может быть! — решительно возразил Анатолий Иванович. — Футбольная площадка слишком в стороне, оттуда ничего не видно и не слышно. Они теперь куда-нибудь поближе к дороге перекочевали.

— Вы думаете, им хочется посмотреть, как наши приедут?

— А тебе разве не хочется?

Кирилл ничего не ответил.

— И тебе хочется, и мне хочется. Им тоже хочется, хотя бы из любопытства.

Анатолий Иванович вдруг замолчал, прислушиваясь. Ветер колыхнул занавеску и донес в открытое окно далекий-далекий стук моторов. И еще — далекие-далекие голоса. Песня возвращалась в лагерь.

— Анатолий Иванович, так я пойду.

— Куда?

— Пойду посмотрю, где ребята.

— Заявление об отставке не будешь подавать?

— Нет.

Малыши уже бежали к воротам навстречу песне.

«Ленивое звено» во главе с Витей Грачевым было тоже здесь в полном составе. Конечно, Витя и его товарищи не бежали к воротам. Они сидели в тени, под деревьями, около биллиарда, но не играли. Это был очень удобный наблюдательный пункт.

«Бессовестные! — со злостью подумал Кирилл. — Неужели пришли только из любопытства?»

Мальчики покосились на своего звеньевого — подойдет к ним или опять скажет: «Тьфу!»

Очень хотелось сказать «тьфу» и не подходить, но Кирилл подумал: «А чем я лучше их? Все сегодня что-то делали, даже малыши, только мы, дяди здоровенные, „отдыхали“ с утра и до вечера».

Он подошел и сел на скамейку рядом с Витей.

Мальчики не ожидали этого, потеснились, освобождая место. Что-то неуловимое промелькнуло на их лицах.

Не очень-то хорошо себя чувствовали щуки в родной стихии.

Сначала бравировали, вызывающе били хвостами, делали вид, что им страшно весело. Это еще во время обеда было заметно. Только Кирилл не хотел замечать.

Грузовики подъехали к дому и остановились. Ребята допели последний куплет и высыпали из грузовика.

— Устали? — спросила Андрюшу Кузнецова маленькая Маша Глебова.

— Здорово устали! — откровенно признался он. — Нам, Маша, сам председатель колхоза объявил благодарность за хорошую работу! Вот, посмотри!

Маша с уважением разглядывала его руки.

— Андрей! — окликнул Витя.

В лагерной футбольной команде Андрюша был самым младшим. К нему относились немного покровительственно. Но сейчас он подошел как равный к знаменитым чемпионам. Больше того: знаменитые чемпионы смотрели на него снизу вверх — может быть, просто потому, что они сидели на скамейках, а он стоял?

— Ты что Маше показывал? — поинтересовался Витя. — Что там у тебя?

Андрюша протянул обе руки ладонями кверху и гордо ответил:

— Мозоли!

Мозоли разглядывали в молчании.

— Это что! — сказал Андрюша. — Это пустяки! Мы хотели еще остаться, только Сергей Николаевич не позволил, сказал: лучше в другой раз поедем.

— Так вы не кончили полоть? — оживляясь, спросил Кирилл.

— Завтра поедете? — с деланным равнодушием спросил Витя.

— Нет. Сергей Николаевич сказал: завтра — всем отдыхать, то есть… ну, в общем, послезавтра поедем и закончим.

Андрюша смутился, почувствовал, как болезненно ранило знаменитых чемпионов простое слово «отдыхать».

— Ну, я, ребята, умываться пойду.

Он убежал.

— Вот что, ребята! — медленно начал Кирилл. — Если кто из вас откажется и не пойдет со мною сию минуту к Анатолию Ивановичу и не будет просить, чтобы нас послезавтра взяли в колхоз, тот будет такая дрянь!.. Такая дрянь!..

— Не ругайся, — мрачно сказал Витя, — и не ломись в открытую дверь. Ребята, пошли!

И Витя пошел к дому впереди всех. Но Кирилл чувствовал, ребята идут за ним, а не за Витей.

Мальчики уже подходили к крыльцу, когда Кирилл вдруг сказал:

— Стойте!

И все остановились, даже Витя, который уже взошел на верхнюю ступеньку.

— Стойте, ребята! Никуда мы не пойдем и не будем просить Анатолия Ивановича. Я знаю, что он нам скажет. Он опять скажет: «Я не хочу за вас краснеть». Вот что он нам скажет!

* * *

Под навесом, около кухни, утреннее оживление и суета. Гремят ведра, позвякивают ножи, переставляются табуретки с места на место.

Девочки — дежурное звено — рассаживаются по местам и, шумно болтая, начинают чистить картошку. Но ни одна картофелина не успела еще булькнуть в воду, как работа была неожиданно прервана.

Твердые шаги босых ног, широкие длинные тени на песке.

Девочки замолчали, удивленные. Восемь мальчиков с видом мрачноватым и решительным вошли под навес.

— Вот что, девчата, — сказал Кирилл, — давайте-ка нам ножи и идите себе, отдыхайте, а мы займемся картошкой.

Звеньевая вскочила с протестующим жестом:

Мы дежурные! Бросьте, ребята! Уходите, не мешайте нам!

Услышав разгорающийся спор, шеф-повар Клавдия Алексеевна выглянула из окна.

— Пойди-ка, Маруся, разберись, в чем там дело. Похоже, что ребята каяться пришли, так ты им помоги восстановить репутацию.

Маруся подошла к ребятам:

— Мальчики, зачем вы здесь? Не мешайте работать. Вы не дежурите сегодня, вы третьего дня дежурили.

Плохо дежурили третьего дня, — сказал Кирилл.

— Ты не сердись на нас, Маруся, — добавил Витя, — обещаем быть хорошими поварами!

— Тогда вот как сделаем, — сказала Маруся. — Мальчики, придвиньте сюда вон ту скамейку, садитесь. А вы, девочки, не гоните ребят, им нужно восстанавливать репутацию. Вместе будете работать. Сейчас принесу ножи.

Кирилл вошел в кухню вместе с ней.

— Клавдия Алексеевна! — сказал он. — Картошку мы сейчас очень быстро очистим. Вы потом еще что-нибудь нам чистить дайте… ну, кастрюли там какие-нибудь, сковородки или котлы, — он неуверенно обвел взглядом кухню, сиявшую белизной. — Может быть, найдется у вас погрязнее что-нибудь, позаржавленнее. Вы не стесняйтесь, подвалите нам побольше, ребята сегодня все сделают!

— Прекрасно! — сказала Клавдия Алексеевна, выволакивая на стол упругий ком теста величиной с футбольный мяч. — Не беспокойся, Кирилл, мы с Марусей не будем стесняться, такого случая не упустим.

День и Ночь

К маскараду в лагере начали готовиться давно. Анна Павловна, вожатая пятого отряда, нарочно ездила в Москву, привезла марли, цветной бумаги, клею — два больших легких пакета. Все приготовления были строго засекречены. Ребятам нужно было, во-первых, придумать себе костюм и, во-вторых, склеить, сшить, примерить так, чтобы никто не увидел и не догадался. Малышам, разумеется, и придумывала костюмы и помогала Анна Павловна. Старшие в укромных уголках мастерили себе что-то сами, некоторые скрывались даже от своего отряда и звена. Тем лучше — больше будет неожиданностей.

Странно вел себя Андрюша Кузнецов. Он не просил ни марли, ни бумаги, ни клею, зато вступал в таинственные переговоры с шеф-поваром Клавдией Алексеевной. Из кухни мчался к доктору — не за лекарством же? Он был совершенно здоров. У носил в глухие, безлюдные места какие-то маленькие баночки. Потом долго и тщательно, с необычным для него усердием, мыл руки под краном.

Особенно, конечно, хлопотали о костюмах девочки. Мальчикам что? Если не хватило уменья и фантазии на что-нибудь лучшее, мальчикам нужно было просто заготовить небольшой деревянный кинжал или саблю, а в последнюю минуту намотать полотенце на голову в виде чалмы, нарисовать усы и брови жженой пробкой, на плечи накинуть простыню или одеяло — чем не пират?

Девочки мечтали о красивых костюмах и готовы были не пожалеть трудов. Хотелось такой костюм, какого нет ни у кого. И чтобы распущенные волосы. И чтобы никто, никто не догадался! К тому же лучшие костюмы будут премированы.

Зина Чернышева и Оля Воронова решили нарядиться одинаково. Они дружили в школе и здесь, в лагере, тоже были неразлучны.

В день закрытия лагеря девочки должны были танцевать матросский танец, но в матросках ребята их уже видели. Для маскарада, для костра нужно было придумать что-то другое.

Но что ни предлагала Оля, Зине все казалось неподходящим.

— Может быть, цыганками, Зина? Будем ходить и предсказывать всем: дорогу, встречу с родственниками… Главное, так все и сбудется: на другой же день в Москву уезжаем!

— Ну, какая же ты цыганка, посмотри на себя!

Зина с насмешливым негодованием потянула за кончик светлую прядь Олиных волос и поднесла ее к самому Олиному носу.

Оля, скосив глаза, «посмотрела на себя». Да, конечно… Вот Зина — другое дело. Распустит волосы…

Светлая прядь, свернувшись мягкой пружинкой, легла на прежнее место, за Олиным правым ухом.

— Зина, как же тогда? Цветами? Бабочками?

— Цветов уже сколько угодно в пятом отряде.

— Откуда ты знаешь?

— Да уж знаю! Вчера видела, как Анна Павловна учила девочек вырезать шапочки из цветной бумаги.

— Только ты никому не рассказывай, Зина, не выдавай малышей… Давай будем бабочками! Крылья можно сделать из проволоки, даже из прутиков, обтянуть марлей…

— Нет, — сказала Зина, — это все не то. Давай вот какие костюмы: День и Ночь. Так одна моя знакомая девочка на елке одевалась, Марина Орлова. Помнишь, ты ее встречала у нас? Ее мама артистка тоже. Марина была Ночь, а ее подруга — День.

У Ночи длинное синее платье, и по синему серебряные звезды, а на голове — серебряный месяц. А у Дня все платье белое-белое! И золотое солнце над головой, лучи во все стороны, сюда и вот сюда… Они так и ходили все время вместе. Очень красиво!

— Да, красиво, — согласилась Оля.

Ей сейчас же показалось, что Днем интереснее быть, чем Ночью. К тому же белое платье проще сделать, да и со звездами не возиться. Оля знала, что Зина не очень любит рукодельничать.

— Ты будешь День, Зина, да?

— Нет, нет, я буду Ночь. Распущу волосы…

— Только, Зина, откуда же взять синей материи? Знаешь, можно марлю синькой покрасить. Я тебе сделаю. Будем твое платье вместе шить, хорошо?

— Марля… синька… — Зина презрительно сморщила носик.

Вечером Зина сидела в беседке, перед ней лежал конверт. Она торопливо писала, прикрывая бумагу рукой — на случай, если вдруг войдут ребята:

«Только никому ничего, это абсолютный секрет, даже маме ничего не говори…»

Через несколько дней Зина получила письмо из Москвы и сказала Оле:

— Ну вот, все в порядке! О моем костюме можешь не беспокоиться — будет у меня костюм.

Потому что Оля уже начинала беспокоиться о Зинином костюме. Свое платье Оля как раз заканчивала. Надежно укрытая от любопытных взглядов кустами акации, она подшивала подол. Зина, присев рядом с ней, следила за однообразным движением иглы.

— Оля, а ты не знаешь, какие будут премии?

— Не знаю. Девочки говорили, что в прошлом году были книжки, конфеты…

Зина легла на траву, закинув руки под голову.

— Первая премия, должно быть, будет книжка, — мечтательно сказала она. — И на книжке написано: «За лучший костюм на маскараде», год и число… Как ты думаешь?

— Не знаю. Может быть.

Зина полежала немножко, обрывая пушистые травинки и мелкие листочки акации, потом вскочила:

— Ну, я пойду. Девочки звали в волейбол играть.

Когда подол белого платья Дня был подшит, Оле потребовалась золотая бумага для солнца…

После тихого часа Зина опять нашла подругу в любимом местечке, за кустами желтой акации.

— Что ты делаешь? — удивилась она. Какую бумагу тебе дали? Золотую нужно, а эта какая-то серо-буро-малиновая! И как ты режешь! Ты совсем не так!

Оля, улыбаясь, продолжала аккуратнейшим образом резать бумагу на тонкие полосы. Получилась длинная бумажная бахрома, чуть волнистая, рыжевато-коричневатого цвета.

— Это бороды для четвертого отряда.

— Какие бороды? Зачем тебе бороды? А солнце?

— Солнце я успею сделать завтра, я обещала помочь Анне Павловне. Мальчики совсем не умеют вырезать, у них бороды какие-то выщипанные получаются. Уж сколько бумаги напортили!

Зина пожала плечами. Ей казалось, что во время маскарада все ребята будут в некотором роде соперниками. Досадно стало, что Оля так хлопочет для каких-то бородатых мальчиков.

Неловко, конечно, об этом говорить, в особенности Оле. То, что другим девочкам сказать было бы просто неудобно, Оле сказать невозможно.

А Оля думала: «Может быть, немножко завить бороды? Если вот так провести ножницами по каждой тонкой бумажной полосе?.. Нет, не годится. Слишком растрепанные получатся, солидности в них не будет, пусть лучше прямо висят… А солнечные лучи — как их сделать? Просто из бумаги или подклеить на тонкий картон, чтобы стояли?»

Которую ночь во сне даже снится все это. Интересные снятся сны, с продолжениями. Как закроешь глаза — тут тебе и солнце, и луна, и облака легкой белой материи, которую нужно поскорее кроить… Хорошо!

* * *

Первыми выбежали из дома пираты. В развевающихся белых плащах, с чалмами на головах, с размалеванными до неузнаваемости лицами, они носились по лужайке, испуская ликующие вопли. Потом робко и застенчиво стали спускаться по ступенькам девочки из пятого отряда.

Девочки-цветы в белых, розовых, сиреневых юбочках, с венчиками на распущенных волосах. Они останавливались на дорожках, разглядывали друг друга, сторонились буйных пиратов, берегли свои непрочные, бумажные одеяния.

Леня Жегалов, председатель совета лагеря, остановился перед группой маленьких серьезных бородатых мальчиков с деревянными мечами в руках.

— Тоже пираты? — спросил Леня.

Старший из бородатых мальчиков оскорбленно ответил:

— Мы не пираты, мы — богатыри!

— Простите, товарищи богатыри, не разглядел, напутал. Как же, как же, шлемы у вас, кольчуги, очень здорово сделано!

— Большая разница — богатыри или пираты! — Маленький богатырь никак не мог примириться с нанесенной ему обидой. — Богатыри нашу землю от врагов защищали, а пираты сами чужие земли грабили.

— Не землю — море, — поправил один из пиратов.

— Тем хуже! — не сдавался богатырь. — Все равно агрессоры!

Пираты смутились. Сережа Ильин, самый длинный из них, примирительно сказал:

— Ты, Илюша, на нас не сердись, мы ненастоящие.

— Я не Илюша, а Боря, или не узнал?

— Я говорю «Илюша» в том смысле, что ты, должно быть, Илья Муромец?

— В этом смысле ты угадал, — с важностью согласился Боря, прикрывая ладонью глаза от солнца (которое, впрочем, давно уже село) и вглядываясь в даль, точь-в-точь как главный богатырь в Третьяковской галерее.

Вглядевшись в даль, Илья Муромец вдруг сказал:

— Победа!

— Кого победил, богатырь?

— Не я победил, а Зинина мама на «Победе» приехала.

Со стороны шоссе мягко выкатилась голубая «Победа» и остановилась, будто заблудившись среди деревьев. Оля и Зина бежали к ней.

Зинина мама, артистка, оперная певица, несколько раз приезжала в лагерь. Она пела на торжественном открытии. Оле очень нравился ее голос. Даже когда Зинина мама не пела, а просто разговаривала, казалось, что у нее где-то в глубине горла дрожит музыка.

— Здравствуйте, девочки! Кажется, я не опоздала?

— Нет, нет! — Зина бросилась ей на шею. — Мама, а ты не привезла?.. Тебе Марина ничего для меня не передавала?

— Как же, как же! — Мама протянула руку и подняла лежавшую на сиденье длинную легкую картонку.

— Это вам что-то очень нужное для праздника, какой-то абсолютный секрет. Марина умоляла меня не забыть, не опоздать, не расспрашивать и не заглядывать.

Зина обеими руками прижала картонку к груди и уже на полпути к дому радостно выкрикнула:

— Мамочка, спасибо!

Илья Муромец сказал:

— Хорошо, что Зинина мама приехала, — значит, будет петь.

— Смотрите! Негр!.. Девочки! Смотрите! Настоящий негр!.. — запищали вдруг колокольчик и ромашки.

Богатыри и пираты бросились к ним.

Негр был черный-пречерный — руки, ноги, лицо. На голове какой-то фантастический убор из листьев папоротника. Глаза и зубы сверкали, как у самого настоящего негра. Только волосы были не курчавые, а прямые, как щетинка. Леня попробовал заговорить с негром по-английски, но оказалось, что негр приехал прямо из Африки и ни слова по-английски не понимает.

Негр сказал:

— Аф-ри-ка са-ха-ра нил конго замбези це-це Килиманджаро! — что, как известно, означает по-негритянски: «Здравствуйте! Я приехал к вам прямо из Африки, очень рад познакомиться с вами». (Длинный пират Сережа вызвался быть переводчиком, ему не раз приходилось плавать у африканских берегов.)

Негр пожимал всем руки, отчего его рука становилась постепенно все светлее и светлее, а руки богатырей, цветов и пиратов покрывались темными скользкими пятнами.

Тогда стало понятным, для чего Андрюша Кузнецов бегал в кухню и к доктору и составлял разные таинственные смеси: он был вымазан сажей с вазелином.

Его все-таки узнали по голосу и по волосам щетинкой.

А ряженых становилось все больше и больше. Украинки с пестрыми лентами, чернобровые джигиты, мушкетеры в плащах из одеял и в соломенных шляпах с петушиными перьями. Уморительна была маленькая толстенькая Маша Глебова в полосатых брюках, русской рубашке, картузе — и с папиросой в зубах.

Начальник лагеря подошел к ней и, наклонившись, серьезно сказал:

— Товарищ, разрешите прикурить?..

На что Машенька растерянно ответила:

— Пожалуйста, товарищ, только у меня не прикуряется!

А около террасы девочки опять закричали:

— Смотрите! Смотрите, как красиво!

Из дома рука об руку медленным шагом вышли День и Ночь. Оля была вся в белом, даже тапочки обернула белой марлей. Вокруг улыбающегося лица — сияние золотистых волос и золотые солнечные бумажные лучи (все-таки подклеила на картон, и они очень хорошо топорщились в разные стороны). Костюм Ночи вызвал восхищенные возгласы:

— Ох, Зинка!..

— Зина, кто тебе шил?

— Неужели сама, Зина?

— Смотрите, девочки, шелковое!..

— Зина, ты на свою маму похожа, прямо как настоящая актриса!

— «Звезда экрана»! — это сказал длинный Сережа.

— Из чего месяц сделан? Блестящий какой!

— А красиво, девочки, когда длинное платье!

— Смотрите, даже плечики подложены!

Все тот же мальчишеский голос:

— «Ночь» следит за модой!

— Зина, ты первую премию получишь — лучше всех!

Зина медленно поворачивалась во все стороны, сдерживая горделивую улыбку. Шуршал блестящий шелк, переливались серебряные звезды, вышитые на синем фоне.

Подошел африканский негр и, показав все свои белые зубы, проговорил:

— Угамба ньясса ньянца ли-ви-я!

Что было сейчас же переведено так:

— Мадам, я восхищен вашей красотой!

— А ведь правда красиво! — сказал Леня Жегалов. — Это мама тебе платье привезла?

— Да, — сказала Зина и гордо прибавила: — Его шила портниха, которая для Большого театра шьет!

Начинало темнеть, скоро можно будет зажигать костер. Старшие мальчики вообще не хотели наряжаться. Только Сережа Ильин не выдержал — в последнюю минуту нарисовал себе усы и брови, повязал на голову полотенце, сдернул с кровати простыню и огромными скачками понесся через лужайку, возвышаясь над всеми остальными пиратами. Теперь он всюду ходил вместе с негром. Это была самая шумная компания, неистощимая на выдумки. Глядя на них, даже Леня Жегалов усомнился в правильности принятого решения. Но — положение обязывает. Неудобно председателю совета лагеря кричать и бегать взад-вперед с размалеванной физиономией. Тем более неудобно, что он — один из членов жюри по присуждению премий за лучший костюм.

Зинину маму, как почетную гостью, тоже пригласили войти в состав жюри.

Она стояла посередине лужайки, в самом центре пестрого водоворота. Вокруг нее — казаки в высоких папахах, богатыри, Айболиты в бумажных очках, цветы, грузинки, узбечки… Несколько раз, улыбаясь, проходили мимо День и Ночь.

Но, странное дело, Зинина мама казалась чем-то расстроенной и недовольной.

Когда настало время зажигать костер и все побежали в дальний конец лужайки, Зина почувствовала мамину руку на своем плече.

Обняв мать, Зина сказала шепотом:

— Мама, мой костюм лучше всех!

И еще:

— Мама, я сегодня не поеду с тобой, мы завтра с Олей танцуем. Мне нельзя уехать, мы тогда весь отряд подведем.

А мама шепнула с упреком:

— Зина, ведь у всех ребят самодельные костюмы. Знала бы я, какой везу тебе секрет…

Оля позвала:

— Зина! Зина! Уже зажигают, пойдем!

Из-под зеленых еловых лап уже кудрявились белые струйки дыма. Огоньки, потрескивая, перескакивали с ветки на ветку. Взметнулись вверх, по сухой елке, воткнутой в середину. Костер загудел, разгорелся жарко. Ребята, щурясь, расширяли круг. Огненные звезды стремительным фонтаном взлетали вверх и таяли в синем вечернем воздухе, не долетев до неба, не возвращаясь на землю. И с изумлением смотрели на все это неистовство холодновато-голубые спокойные небесные звезды.

— Зина, а ты богатырей видела? А бабочки какие чудесные!

Да, Зина только сейчас, при ярком свете костра, как следует разглядела бумажные кольчуги, марлевые крылышки. Как хорошо придумал нарядиться Андрюша Кузнецов! Забавно он говорил по-негритянски. А как насмешливо прозвучало тогда: «Мадам, я восхищен вашей красотой!»

Впрочем, это не Андрюша сказал: «мадам» — так вышло в пиратском переводе Сережки Ильина. Оле никогда никто не скажет насмешливо «мадам».

Очень ей идет белое платье. И вообще, какой она ясный, солнечный День! Должно быть, она тоже получит премию… Конечно, и она тоже получит… А если нет? Ох, как тогда выйдет нехорошо!

Заиграл баянист. Ребята стали петь и танцевать. Потом запела мама. Зина стояла молча, взбудораженная своими мыслями.

Мама пела.

Зине показалось, что звуки улетают вместе с легкими искрами все выше и выше, навстречу звездам.

Как внимательно слушают ребята! Одни стоят, другие сидят на траве, поджав загорелые ноги в тапочках. Хорошо у костра вот так, всем вместе! И не нужно никаких первых премий, лишь бы весело было всем. Даже всплакнуть хочется так хорошо!

Зина прижалась щекой к Олиному плечу. Олина рука с готовностью обвилась вокруг серебряного пояса Ночи.

…Когда девочки одевались, Оля даже не разглядела как следует Зинино платье. Что-то блестящее, красивое, Зина довольна — ну, и прекрасно! Скорее, скорее приладить золотые лучи в волосах, переобуться!.. Казалось, вот-вот зажгут костер. Не опоздать бы!

Потом, когда вышли из дома и девочки стали восхищаться Зининым нарядом, а другие отнеслись к нему с насмешливым осуждением, Оле стало досадно и неловко за подругу. Но отогнала от себя эти мысли: не хотелось расстраиваться в такой чудесный день.

Теперь, поймав Зинин смущенный взгляд, Оля радостно подумала: «Поняла? Вот и хорошо! В другой раз умнее будешь».

Начались игры около костра. Цыганки в пестрых шалях ходили между ряжеными и безошибочно предсказывали всем дорогу и встречу с родственниками. В стороне от костра два небольших пирата напали на девчушку с бледно-лиловой бумажной короной в распущенных волосах. Потрясая деревянными мечами, кричали:

— Вот она, королева! Королев всегда убивают!

Вступился маленький богатырь Илья Муромец:

— Во-первых, она не королева, она — василек.

— Почему василик ливовый? — удивились пираты.

— Потому что у нас синей бумаги не было, — хладнокровно объяснил Илья Муромец.

Еще дальше, за беседкой, совещались вполголоса члены жюри, которые сейчас будут выдавать премии.

— …Не забудьте Машеньку Глебову!

— Очень хороши три богатыря…

Леня сказал:

— Очень красивый костюм у Зины Чернышевой, но… мне кажется…

Наконец, все члены жюри снова появились у костра, нагруженные пакетами и свертками, и Леня потребовал тишины:

— Первая премия присуждается нашему дорогому гостю, негру из Центральной Африки. Товарищ Килиманджаро! Прошу вас, подойдите сюда!

Ребята зааплодировали.

Смущенный негр вышел вперед, но премию — толстую книгу весьма заманчивого вида — взять в руки не решился. Он раскланивался и бормотал, помогая себе жестами:

— Судан Камерун Танганьика синегамбия! — что, как сейчас же перевел длинный пират, означает по-негритянски:

— Я очень тронут. Благодарю вас. Сохраните для меня этот прекрасный подарок!

— Вторая премия, — продолжал Леня, — Оле Вороновой за костюм День. Молодец Олечка, с большим вкусом сшила! Похлопаем, ребята!

Оля не ожидала этого, сделала шаг вперед и остановилась. Ей казалось, что Леня сейчас назовет Зину, и они подойдут вместе. Но Леня, улыбаясь, протягивал Оле книжку. Однотомник Пушкина. Ей так давно хотелось!.. Но в чем же все-таки дело? И где Зина?

А Зина все дальше и дальше отступала в темноту.

«Ну и правильно! — думала она. — И не нужно мне ничего!»

Ей только не хотелось, чтобы кто-нибудь решил, что она огорчается.

Третья премия… четвертая премия…

Потупившись, улыбаясь в бумажные бороды, выходят из толпы три маленьких богатыря.

Пробежала Машенька Глебова.

— Доктор Айболит! Бабушка Яга! Царевна Лебедь!

Совсем мало осталось пакетов и свертков.

Оля обернулась. Зина стоит, подобрав губы, и наматывает на палец прядку длинных темных волос.

Напоследок вызвали двух бабочек из третьего отряда. Бабочки, трепыхая марлевыми крылышками, вернулись на свое место. И все.

Оля, не выдержав, громко сказала:

— Леня, Зинин костюм гораздо красивее моего! Предлагаю вторую премию дать не мне, а ей, или надпишите эту книжку нам вместе.

Леня с живостью повернулся к ней:

— Я как раз хотел сказать о Зинином костюме. Очень красивый костюм у Зины Чернышевой. Но, ребята, ведь у нас все костюмы были самодельные. Малышам, правда, помогали, но и они в основном мастерили сами себе. А Зина надела готовый костюм, его шила настоящая портниха, художница. Костюм прекрасный, но ведь нельзя же сравнивать… Я думаю, Зина сама поймет и согласится с нами.

Кто-то потянул Олю за белый марлевый рукав. Она обернулась. Зина смотрела на нее злыми глазами:

— Пойди сюда!

Они отошли к беседке.

— Кто тебя просил говорить обо мне? Очень мне нужны ваши премии!

— Зи-на!..

— Пусти! Ты меня оскорбила, ты меня в смешное положение поставила, ты мне не друг!

После этого День, пасмурный и хмурый, вернулся к догорающему костру, а разгневанная, мрачная Ночь скрылась в тени деревьев, ушла в ночь…

* * *

В воскресенье — торжественное закрытие лагеря, спуск флага, художественная самодеятельность — и в Москву, по домам!

Со станции к лагерю шагают папы и мамы. Около дома, среди деревьев, несколько легковых машин.

Голубая «Победа» так и заночевала тут.

Начальник лагеря накануне посоветовал Зининой маме:

— Переночуйте у нас, не увозите девочку — утро вечера мудренее.

А Зина плакала, хотела уехать сию же минуту, не хотела оставаться на воскресенье.

— Все равно я не буду выступать, я танцевать с Олей не буду и смотреть на эту глупую художественную самодеятельность не хочу!

Обе девочки долго не могли заснуть, а утром слова друг другу не сказали.

Когда закончилась торжественная часть, папы и мамы устроились в тени, под березами, и приготовились смотреть и слушать.

Подошли старшие мальчики, заняли стоячие места на «галерке».

— Андрей!

— Что?

— Це-це замбези!

— Где?

— Вот здесь, за ушами.

Андрюша недоверчиво провел рукой по шее, посмотрел на свои пальцы — и помчался к умывальнику.

Ну и ну! Вечером под душем намыливался изо всех сил, и утром под душем…

Нет более благодарных зрителей, чем папы и мамы. Они всегда готовы смеяться, умиляться и аплодировать.

Две мамы сидели в стороне от других, не смеялись, аплодировали рассеянно и разговаривали вполголоса, с расстроенным видом.

— Виновата во всем сама Зина, — говорила Зинина мама. — И на себя мне досадно: своими же руками ей этот роковой «абсолютный секрет» привезла! Особенно мне обидно за вашу Олечку. Я так всегда радовалась, что Зина с ней дружит.

— Ничего, — успокаивающим голосом говорила Олина мама. — Обойдется, — и с тревогой посматривала в сторону беседки, откуда выбегали маленькие артисты, когда наступал их черед.

А в беседке Зина и Оля, уже одетые в одинаковые белые матроски и бескозырки с якорями на ленточках, в последний раз убеждали отрядную вожатую, что танцевать они не будут, не могут, чтобы отменить совсем их выступление.

— Я не могу танцевать! Я все забыла, что мы репетировали! — шептала Зина вожатой в левое ухо.

Потом подходила Оля справа и убеждала горячим шепотом:

— Как я могу с ней танцевать, когда она говорит, что со мной поссорилась на всю жизнь?!

Вожатая отвечала с безмятежной улыбкой:

— Будет вам, девочки, все уши мне прощекотали! Не выступать вы не можете — не станете же вы подводить весь отряд. Малыши кончают декламацию… Приготовьтесь, сейчас я объявлю ваш номер.

К беседке бежали раскрасневшиеся, взволнованные малыши, им вдогонку неслись аплодисменты растроганных пап и мам.

Тишина — и голос вожатой:

— Матросский танец. Исполняют Оля Воронова и Зина Чернышева.

Баянист заиграл знакомую мелодию. Зина и Оля, не глядя друг на друга, отсчитывали такт. И вот в нужное мгновение из-за белых березовых стволов появились два тоненьких матроса с волосами, запрятанными под бескозырки.

Настоящие артисты умеют улыбаться, когда им не хочется, а девочки еще не умеют, поэтому оба матросика в белых блузах и темных брюках колокольчиками были необычайно серьезны. Танцевали матросы прекрасно. Не одни мамы и папы подтвердили бы это, а и более придирчивые зрители.

Ритмично и ловко взбирались матросы на невидимые мачты, вместе тянули невидимые канаты, семафорили друг другу невидимыми флажками.

— Зажигательно пляшут! — с одобрением сказал чей-то папа, сидевший сзади, и даже привстал немного, чтобы не загораживали ему ловких матросов головы чужих мам.

Что почти невозможно — это плясать вприсядку с серьезным лицом. Может быть, настоящие артисты и умеют, если, скажем, необходимо по ходу действия, но девочки не умеют. Пустившись вприсядку, оба серьезных матроса развеселились, даже не заметив этого.

Потом нужно было, взявшись за руки, промчаться через всю лужайку, и матросы опять нечаянно улыбнулись друг другу.

А две серьезные мамы, сидевшие в стороне от других, давно уже перестали быть серьезными и улыбались, глядя на тоненьких матросов.

Мамы знали: обида пройдет, а дружба останется.

Уловить мгновение

— Что мне всю жизнь хотелось, — сказал Николай Иванович, — прямо какое-то неутоленное желание — поспать на свежем воздухе!

— Вот и хорошо, папочка, спи себе, сколько душе угодно! — звонко ответила Маргарита.

— Я очень рада, что твое неутоленное желание наконец осуществилось! — низким голосом прогудела Клавдия.

На дачу переехали час тому назад. Вещи накануне привезли мужчины на грузовике. А дедушку Николая Ивановича и обеих внучек, Валю и Галю, Маргарита и Клавдия доставили поездом. Обе сестры, невысокие, полные, энергичные, едва переступив порог дачи, стали торопливо налаживать уют. Маргарита вынесла в сад складную кровать и поставила под дубом, на границе света и тени.

— Папа, ляг, отдохни! Валек, неси дедушке подушку!

Клавдия тем временем вгоняла огромный гвоздь в столбик забора и вешала умывальник.

— Галка, подай мне ковш! Маргарита! Твоя Валентина поднимает самый большой чемодан!

Звонкий голос Маргариты из окна:

— Валек, не поднимай, надорвешься… Где будем есть? В саду или на террасе?

— Папа, ты где хочешь? Маргарита! Папа хочет в саду!

И вот уже маленькая Галка, весело ступая по песку и траве босыми крепкими ножками, несет скатерть и помогает матери расстелить, чтоб было гладко.

Теперь со стола уже убрано, и вся компания расположилась прямо на траве, около раскладушки Николая Ивановича.

— И еще что мне всю жизнь хотелось… — Николай Иванович задумчиво поглаживал усы, белые, чуть пожелтевшие около губ, будто опаленные огнем трубки. — Ведь я городской житель с малых лет… Но всегда хотелось: подсмотреть, как распускается цветок и как вырастает гриб.

— Грибов, говорят, у нас на участке бывает много, — заметила Валя.

— Кто говорит? — спросила Галка.

— Соседи.

— Что ж, дедушка, — сказала Галка с серьезным видом, — вот ты все не хотел и не хотел выходить на пенсию. А теперь вышел на пенсию, и тебе хорошо. Поживешь на даче, никуда не спешить. И подсмотришь, как распускается цветок и как вырастает гриб!

Цветов распустившихся еще мало в саду — весна была прохладная, они запаздывают. На клумбе около дома повернули все в одну сторону свои милые стариковские мордочки анютины глазки. Одуванчики и желтые лютики в траве. Вот пока и все. Но, отражая небо синеватой листвой, мощно раскинулись кусты пионов, а на них будто крепкие вишенки выдвигаются во все стороны, чуть прикрытые зеленым. Вдоль забора — длинная клумба — ирисы скоро зацветут. На высоких прямых ножках бутоны, еще туго спеленутые, слева направо, все на один лад.

Клавдия встала первая.

— Маргарита, ты за временем следишь?

— Слежу, — отозвалась старшая сестра, — нам пора собираться. Валек, пойди, я тебе объясню, где что лежит.

Шестнадцатилетняя Валя, немножко слишком полная — в мать, но с мечтательным лицом и медлительными движениями, вошла на террасу.

— Вот что, Валек, — начала Маргарита доверительным шепотом. Вся надежда на тебя. Тебе поручаем дедушку и сестренку. Следи, чтобы дедушка гулял осторожно: на солнце ему нельзя. Галочку одну никуда не отпускай. Женщина, у которой берем молоко, обещала тебе помочь со стряпней и с водой…

Тем временем Клавдия, отозвав под предлогом нового мытья рук свою дочь к умывальнику у забора, внушала ей на прощание:

— Галка, я надеюсь на твое благоразумие. Валюше без тебя одной никак не управиться, помогай ей во всем. Присматривай за дедушкой, чтобы курил поменьше… — и так далее, и так далее.

Шестилетняя Галя, белотелая, рыжеватенькая, солидно кивнула головой:

— Не беспокойся, мама, надейся на мое благоразумие! Вале помогу, за дедушкой присмотрю.

После этого Маргарита и Клавдия опять подсели к отцу.

— Папочка, — начала Маргарита, — мы уезжаем спокойно, зная, что девочки остаются с тобой. Разумеется, все хозяйственные дела будут делать Валюта и та женщина, что приносила молоко, но на тебе общее руководство.

— Умоляю тебя, — прогудела Клавдия, — не позволяй Гале одной на речку ходить!

— Валя иной раз на даче, — продолжала Маргарита, — как засядет в комнате, как уткнется в книжку!..

— Здесь погреб глубокий! — жалобным басом вставила Клавдия.

Николай Иванович поглаживал усы и успокоительно смотрел на дочек из-под густых и длинных бровей. Брови, тоже седые, с рыжеватой подпалинкой, казались усами второго этажа, немножко только пореже и поменьше нижних усов.

— Не волнуйтесь, мои дорогие, можете на меня положиться!

Перестраховавшись таким образом, Маргарита и Клавдия уехали.

* * *

— Дедушка, ты что так в ирисы вглядываешься?

— Нет, вы только посмотрите, девочки, как он сложно построен, этот цветок! Три лепестка шатром кверху поднялись — смотри, Галка, — три отогнуты. Какое изящество! Что мне всю жизнь хотелось — прямо какое-то неутоленное желание! — подсмотреть, как распускается цветок и как вырастает гриб!

— Они ночью, — сказала Валя. — Вот этих вчера еще не было.

— Ночью-то ночью, но вот как это делается? Постепенно, понемножку распускаются или сразу, взрывом? Посмотри, какой плотный, тугой бутон и какой он маленький по сравнению с цветком! За какие-нибудь несколько часов… А грибы? Ведь они вылезают из земли совсем уже готовенькие! И тоже в одну ночь!

— На соседнем участке, — заметила Валя, — сегодня нашли два гриба. Белых.

— Не может быть! Рано еще для грибов!

— Говорят, что эти грибы называются «колосники». Они появляются, когда начинает колоситься рожь, а потом пропадают.

— Кто говорит? — спросила Галка.

— Соседи.

— Соседи это, конечно, авторитет, — сказал Николай Иванович, — но все-таки сомневаюсь.

Валя подошла к кусту пионов.

— А цветы, дедушка, распускаются постепенно. Видишь, вот совсем маленький зародыш, вот это уже бутон…

На кусте пиона мало уже осталось маленьких зародышей, похожих на вишенки. Бутоны торчали во все стороны как неплотно сжатые кулачки. Один кулачок раскрылся сегодня утром, стал цветком.

— Розами пахнет. — Галка погрузила в самую середину свой носик, не загоревший, а только облупившийся на солнце за две недели жизни на даче.

— Вот видишь, дедушка, а этот уже распустился.

— А ты видела, как он распускается?

— Нет, не видела.

— Вот я и говорю: хочется подсмотреть.

— Нужно пораньше встать. Мы, дедушка, спим очень долго.

— Вот то-то и оно. Как-нибудь встану пораньше — и подсмотрю!

В городе все трое жили на разных квартирах, на даче объединились первый раз и только теперь знакомились как следует. Двоюродные сестры относились друг к другу со снисходительной любовью и чуть насмешливым покровительством. Так же обе внучки относились и к дедушке, а дедушка — к внучкам. Обязательства, принятые на себя в день приезда, все трое выполняли свято.

— Дедушка! — кричала Галка вечером из окна. — Я тебе одеяло несу! В тени уже холодно!

— Ты что-то очень много сегодня куришь, дедушка! — деликатно замечала Валя, покачиваясь в гамаке, с книжкой на коленях.

— Последняя, — покорно соглашался дедушка и сейчас же начинал командовать в свою очередь: — Галка! Обуться! Немедленно обуться! Что мама говорила? По вечерам…

Первые дни Валю приходилось вытягивать из комнаты.

— Валек, — слышалось из-под дуба, — опять в книжку уткнулась? Что мама сказала: дышать!

Тогда Валя повесила гамак у забора, недалеко от грядки с ирисами. Теперь это было ее любимое место. Если Валя чистила картошку, Галка помогала ей, как могла. Но стоило Николаю Ивановичу взять в руки нож, как девочки заявляли в один голос:

— Дедушка, что мама сказала? Тебе — общее руководство!

Увидев, что Валя идет в погреб, Галка устремлялась вслед за ней. Николай Иванович каждый раз был тут же у двери, наблюдая, чтобы Галка не свалилась в темную дыру. Возвращались торжественно все вместе, иногда несли на троих одну селедку или двести граммов сливочного масла. Однажды, после очередного такого путешествия, Николай Иванович услышал, как младшая внучка сообщила кому-то невидимому за кустами:

— Ходили в погреб под общим руководством дедушки!

И неизвестно, чего было больше в этих словах: гордости или иронии. За кустами послышался легкий мальчишеский смешок, и кто-то отошел от забора. С тех пор Николай Иванович перестал участвовать в этих походах, возложив ответственность на Валю.

Перед обедом Валя принесла два маленьких белых гриба, толстеньких, почти бесцветных.

— Вот, — сказала она с вежливым торжеством. — А ты, дедушка, еще не верил! Вот грибы, которые нашли на соседнем участке.

— Хороши! — согласился дедушка.

Валя вымыла грибы и стала мелко резать их над сковородкой.

— Постой, что ты делаешь? — встревожился дедушка. — Ведь это…

— Чужие грибы! — воскликнула Галка.

Черные глаза стали совсем круглыми от негодования. Валины глаза были неопределенного цвета: иногда голубовато-серые, а сейчас, в тон зеленому сарафану, они тоже казались зеленоватыми.

Валя хладнокровно посмотрела на дедушку и на Галку.

— Эти грибы теперь наши. Мне их дали в доказательство.

— Кто дал? — спросил Николай Иванович.

— Соседи.

При помощи лука, муки и молока Вале удалось разогнать два небольших гриба на целую сковородку. Соус получился замечательный. Весь остаток дня Николай Иванович и Галка обходили тенистую часть сада и край леса, около участка, разгребая прошлогодние листья, ощупывая мох под деревьями.

— Здесь даже пахнет грибами! — говорила Галка с плотоядным видом.

— Я уверен, Галочка, что, если бы просидеть всю ночь вот под этой елкой, удалось бы подсмотреть, как вырастает гриб!

— Давай, дедушка, просидим всю ночь под елкой!

Валя покачивалась в гамаке, отталкиваясь ногой от невысокого сквозного забора. На коленях у нее лежала книга.

— Нет, уважаемые граждане, — хладнокровно сказала она. — Ночью вы будете спать, а не сидеть под елкой. Я отвечаю за ваше здоровье. К тому же гриб возьмет и вырастет под другой елкой, а может быть, вырастет не сегодня, а завтра или послезавтра. Идите-ка сюда на солнышко! Иди, Галка, там уже сыро ходить босиком. Посмотрите, какие ирисы великолепные!

Ирисов было уже много на клумбе. Чуть покачиваясь от легкого вечернего ветерка, озаренные красным вечерним солнцем, они, казалось, испускали собственный голубовато-лиловый свет.

— Вот ирисы никогда не распускаются постепенно, — сказал Николай Иванович. — У пионов на одном кусту все стадии можно проследить. А у ирисов или бутон, или уже готовый взрослый цветок. Вот эти два бутона, я уверен, завтра утром распустятся.

— Попробуем, дедушка, около ирисов всю ночь просидеть, — предложила Галка, — уж они-то в другом месте не вырастут.

— Просидеть всю ночь около клумбы — это, конечно, нереально. Да и Валя нам не позволит. Но у меня возникла такая идея: выходить ночью с фонариком и за ними подсматривать.

Валя усмехнулась:

— Дедушка, а ты пробовал смотреть на маленькую стрелку часов? Видно, как она двигается? А ведь двигается все-таки!

Небо хмурилось, солнце село в тучу. Ночью зашелестел по крыше дождь. Николай Иванович проснулся от этого негромкого звука. За окном было еще совсем темно.

— Вот встану сейчас и выйду в сад, посмотрю на ирисы…

Он думал об этом так долго, что и сон прошел. Несколько раз ему казалось, что он уже оделся и вышел в сад, и прямо на его глазах распускается с неправдоподобной быстротой прекрасный ирис. Но тут же Николай Иванович начинал сознавать, что все еще лежит в теплой постели, и понимал, что не совсем еще, видимо, прошел сон. Промучившись таким образом около часа, дедушка встал все-таки уже не во сне, а наяву и, неслышно надев пальто и калоши, зашагал по мокрой траве в тихом ночном саду.

Луч карманного фонарика выхватывал из темноты высокие травинки, листья, блестящие от дождя, и, наконец, остановился на клумбе с ирисами. У цветов был такой вид, будто они решили мужественно перетерпеть непогоду. Одни стояли прямо, дождю навстречу, другие привалились к траве лиловыми головками. Намеченные два бутона были спеленуты слева направо, как и все, но чуточку пошире других и не такие тугие. Будто ребенок, побрыкав ножками, немного ослабил пеленки. Но все-таки это были бутоны, и распускаться на глазах у Николая Ивановича они не собирались.

— Глупо было выходить в такую погоду. Они не распустятся под дождем! — пробормотал Николай Иванович и пошел к дому.

Луч фонаря скользнул по кустам пионов. Все розовые кулачки казались сжатыми более плотно, а распустившийся накануне цветок наполовину закрылся. Но в девять часов утра, когда дедушка и обе внучки появились на террасе, все пионы были пышно раскрыты, а два вчерашних бутона на клумбе с ирисами были уже точно такие, как их взрослые соседи, только поярче и посвежее.

— Вот они, — сказала Галка, — распустились! Ты, дедушка, подсматривал за ними ночью?

— Подсматривал, но неудачно. Дождь помешал. Видимо, они распускаются перед рассветом или когда уже солнце начнет пригревать. Нужно уловить мгновение. Я даже думаю, Галя, что тут не обходится без вмешательства волшебных сил. На рассвете прилетает в сад фея, дотрагивается до бутонов волшебной палочкой, и они распускаются сразу, в какую-нибудь минуту. Вот и все.

Галка сощурила темные глаза и заметила без улыбки:

— Все это хорошо, но феи-то в сказке, а цветы — в жизни!

Плохая погода продолжалась несколько дней. А потом сразу наступила жара. Старому человеку жару переносить иногда бывает труднее, чем холод. Николай Иванович оживал только к вечеру.

Ярко освещены солнцем и неподвижны в безветренном воздухе пышные цветы. Галка возится на куче песка. Валя читает в гамаке. За забором, на соседнем участке, трудолюбивые соседи копаются на своих грядках и клумбах, что-то полют, что-то подстригают. Через зеленую сетку листьев мелькает иногда белая косынка на голове у пожилой женщины или появится толстый дядька в желтой соломенной шляпе, с граблями в руках. А подальше, около яблонь, полет гряды мальчуган лет четырнадцати. Видна темная голова и худая мальчишеская спина, уже совсем коричневая, но все-таки еще недостаточно загорелая на вкус ее обладателя.

Всякий возраст имеет свою прелесть. Когда приближаешься к семидесяти, бывает приятно думать, что не обязан в такую жарищу печь на солнце песочные пироги, загорать или полоть грядки.

— Валя! Пойдем за земляникой! — Галка подходит к гамаку.

Валя качнулась раза два, отталкиваясь от столбика забора.

— Вот подожди, еще дочитаю немного.

Наконец становится так жарко, что даже трудолюбивые соседи не выдерживают, исчезают куда-то в глубину, в неизвестную тень. Валя захлопывает книгу.

— Ну что же, Галочка, пойдем!

Девочки уходят, большая и маленькая, обе крепенькие, полненькие, немного неуклюжие, милые и смешные. Приятно, что не обязан идти с ними в лес. Через час или через два земляника сама придет к дедушке Николаю Ивановичу в кружке или в корзиночке.

А ирисы были в полном цвету. Даже немного уже оставалось бутонов на клумбе. Все верхние цветы распустились, спеленуты были теперь только боковые.

— Что же, дедушка, вставал сегодня ночью, уловил мгновение? — серьезно спрашивала Галя.

Беда в том, что за день разморит жара, а на рассвете станет чуть попрохладнее — и так хорошо спится.

— Нет, Галочка, опять проспал!

* * *

В эту ночь Николай Иванович лег спать, не закрыв занавески. Проснулся как раз в назначенное самому себе время. Небо было уже светлое, солнце еще не вставало. Николай Иванович на цыпочках прошел мимо комнаты девочек, не хотел будить — пускай спят! Спят, толстухи несуразные, в такое чудесное утро!

Солнце уже проглядывает, только низко-низко, длинные тени растянулись по серебристой от росы траве. А в каждой росинке — весь голубой мир отражен! Если фея действительно прилетает к цветам со своей волшебной палочкой — то именно в этот час!

Шевельнулся розовый бутон пиона, что-то зеленое упало на траву, Николай Иванович поднял упругую зеленую лодочку — один из трех лепестков, оберегающих бутон. И сейчас же показалось, что розовый кулачок чуть-чуть разжался, стало ему посвободнее.

Но пионы распускаются постепенно, за ними и днем можно следить, — а вот ирисы! Николай Иванович осторожно ступал по росистой траве, будто боялся спугнуть фею. Вот и грядка с ирисами. Уже издали можно разглядеть, что не все цветы правильной формы — три шелковых лепестка шатром кверху, три темно-бархатных изящно отогнуты вниз. На нескольких стеблях все шесть лепестков образуют колокольчик, смотрящий в небо. Но это уже не бутоны, а цветы. Неужели опять упустил мгновение? Или, как говорила Валюшка, все это совершается постепенно, и невозможно уследить, как нельзя уследить за движением часовой стрелки?

— Вы сегодня пойдете в лес?

Кто это сказал? Незнакомый мужской голос.

Валин голос:

— Пойдем.

У забора, чуть подальше гамака, который кажется большой паутиной, протянутой между двумя деревьями, Николай Иванович вдруг увидел свою старшую внучку. В голубом платьице, в тапочках на босу ногу, она стояла, опираясь на невысокий колышек забора круглым локотком. Толстенькая? Какая же она толстенькая? Она стройная, грациозная даже… или это платье так ловко сшито и хорошо на ней сидит? Валя казалась даже выше ростом.

А за забором, в смущенной и почтительной позе, стоит паренек — видимо, тот самый, чья загорелая спина виднелась днем между яблонями. Теперь он в белой рубашке с закатанными рукавами. Но кто сказал, что это мальчуган лет четырнадцати? Он старше Валюшки и выше ее на целую голову — у него уже усики пробиваются!

— Валя, знаешь, я тебе давно хотел сказать!..

— Что сказать?

Молчание. Не глядя на нее, он что-то быстро говорит шепотом. Он наклоняет голову над забором. Валя, привстав на цыпочки, тянется к нему. Вот и поцеловались!

— Ты на меня не сердишься?

— Нет.

Где-то вдруг залаяла собака. Оба вздрагивают, медленно идут вдоль забора. Валина рука ложится на поперечную доску. Он тихонько пожимает эту руку — и отходит. Оборачивается, любуясь, смотрит на Валю. Валя, не оборачиваясь, ничего не видя кругом, проходит мимо. Кто сказал, что у нее глаза неопределенного цвета? Они ярко-голубые, как ее платье, как утреннее небо, как шелковые лепестки ирисов на клумбе!

* * *

В девять часов на террасе появляется босоногая Галка, идет к умывальнику, спрашивает, зевая:

— Дедушка, а Валя где?

— Клубнику собирает.

На скамейке около террасы лежат грибы: три белых и два рыжих подосиновика. Галка останавливается перед ними.

— Ого, какие! Дедушка, откуда грибы?

— Не знаю.

— Должно быть, опять авторитет Вале принес.

— Какой авторитет?

— А ты же сам, дедушка, говорил: соседи — это авторитет. Ну, Юрка, который на соседней даче живет. Который за нашей Валей ухаживает. А Валя в него влюблена.

Галка хотела дальше прошествовать к умывальнику. Николай Иванович остановился перед ней:

— Что, что ты сказала?

Галка смотрела на него спокойно, рыжие волосы блестели на солнце, крепко упирались в песок белые ножки — Галка не загорала никогда.

— Ах ты… гриб подосиновый! — вырвалось наконец у Николая Ивановича.

Поплескавшись около умывальника, Галка спросила:

— Дедушка, а ты сегодня подсматривал за ирисами? Уловил мгновение?

Николай Иванович ответил:

— Нет, Галочка, опять прозевал!

ПОВЕСТИ О ДЕТЯХ