цким народом, духовное богатство и славу которого он умножил своей замечательной деятельностью писателя и борца.
НОВЕЛЛЫ{1}
ПОХИЩЕННЫЙ ДОКУМЕНТ{2}
толь неожиданная и прискорбная для всех нас кончина тайного советника Глюмкова, служившего докладчиком в министерстве внутренних дел, до сих пор дает пищу всевозможным толкам. Мы, разумеется, понимаем, что несколько странное поведение покойного в последние дни его жизни не могло не посеять подозрений в широкой публике, которая усматривала в этом связь со столь нашумевшим тогда случаем пропажи в министерстве секретного документа. Между тем, как Вам известно, истинный виновник преступления найден, причем это вовсе не то лицо, невольным пособником которого, в силу прискорбного заблуждения, считал себя наш родственник. Но, как говорится: «Semper aliquid haeret». Было бы болото, а черти будут.
Желая очистить память господина Глюмкова, этого во всех отношениях безупречного чиновника, от незаслуженных подозрений, мы, его близкие, почли за должное передать Вам для обнародования его дневник, позволяющий судить о подлинном отношении господина Глюмкова к этому делу.
Мы охотно предоставляем Вам право изменить по вашему усмотрению упомянутые в дневнике имена, если появление их в печати покажется вам неудобным.
От имени семейства тайного советника Глюмкова примите уверения в совершеннейшем почтении
Ваш покорнейший слуга
Четверг, 2
На сей-то раз я действительно обойден. Несмотря на то что новый законопроект о крамоле{3} разработан главным образом при моем участии, честь защищать его в рейхстаге в качестве заместителя министра предоставлена не мне, а тайному советнику фон Эвальду. Что касается самого законопроекта, то я нисколько не сомневаюсь, что, как бы мы ни обрабатывали общественное мнение, он и на этот раз осужден на провал. У этих красных завелось слишком много тайных единомышленников в рейхстаге.
Наш законопроект восстановит против себя всё и всех, кто хоть в какой-то мере настроен «социально». Так что защищать его — самое неблагодарное дело. Но зато у начальства ты на виду. Чем безнадежнее дело, которое ты отстаиваешь, тем очевиднее твоя преданность. Как бы то ни было, это для меня тяжелое оскорбление, после которого только и остается что уйти в отставку. Но это невозможно, и по весьма простой причине — трудно даже вообразить, как приняла бы такое известие моя драгоценная супруга. Но лучше ли попытаться подложить свинью Эвальду? Ведь в сущности он совершеннейший нуль и импонирует его превосходительству только своей представительной внешностью.
На ближайшем заседании совета министров в законопроект будут вноситься поправки, его придется редактировать. Под каким-нибудь благовидным предлогом я предоставлю Эвальда самому себе, и, разумеется, он спасует.
Суббота, 4
Опять похищен секретный документ. В министерстве творится что-то невообразимое. Я так и вижу этого беднягу Бруммера, директора канцелярии, как он трясется под взглядом министра. Его превосходительство господин министр, всегда столь добродушный, был на этот раз просто неузнаваем. Да и то сказать, шутки плохи, когда даже потайные карманы наших портфелей уже не могут считаться в безопасности от пособников красных. Тогда уж лучше попросту слить канцелярии министерства с редакцией «Форвертса»{4}, это по крайней мере существенно облегчило бы наш бюджет.
Как охотно сбежал бы я от тягостной сцены между его превосходительством и Бруммером! Но попробуй сбеги, когда вокруг, словно на каком-то страшном смотру, выстроилось десятка два чиновников. Я все еще никак не приду в себя от этого зрелища! Бедняге Бруммеру обеспечены тихие радости отставки. И, как знать, не благоразумнее ли, вернее сказать — не дальновиднее ли было бы теперь же последовать его примеру, чем дожидаться подобного же предлога, который может представиться со дня на день. Но нет! Впереди совет министров; он не дешево обойдется Эвальду. И тогда посмотрим.
Среда, 8
Скверно. Все эти дни после истории с Бруммером я не могу оправиться от лихорадочного возбуждения, меня все время томит предчувствие беды. Что за вздор! Словно и без того мало неприятностей. Да и Бессгард меня смущает. Всякий раз, как выслушиваю его донесения, я делаюсь сам не свой. Этот человек вынес из своих прежних занятий — он, кажется, был биржевым маклером и распространял ваксу какой-то марки — простодушную уверенность в том, что товар у него самый добротный. Он служит у нас агентом-провокатором, а держится, как старый честный матрос. Стоит послушать, как он потешно сокрушается по случаю предательства какого-нибудь завербованного им для нас провокатора из числа красных: тот, видите ли, чуть не выдал его так называемым «товарищам» — едва-едва удалось его обезвредить.
Вечно он рассказывает истории, уместные разве лишь в полицейском участке, а отнюдь не в наших кабинетах. При этом он еще кричит во весь голос. Ну, как тут быть! Из моего кабинета его крик был бы слышен в приемной. Пришлось перейти в кабинет Эвальда (он куда-то уехал), где можно говорить вполне свободно. Однако сидеть с Бессгардом наедине — тоже дело не из приятных. С таким человеком легко себя скомпрометировать. В самом деле, субъект, который рад выдавать нам этих «товарищей», разве не способен поступить наоборот и выдать нас тем же «товарищам»? Ибо в наше время нет такого человека, который был бы вне всяких подозрений, за исключением, разумеется, его превосходительства, занимающего слишком высокий пост, а поэтому приходится соблюдать крайнюю осторожность. К тому же у этого субъекта препротивная манера подмигивать вам во время беседы, будто вы его сообщник в каком-то грязном деле.
К счастью, завтра он уезжает в провинцию, в длительную командировку для подготовки общественного мнения в пользу наших планов. Хоть немного отдохнуть от него!
Суббота, 11
Плохо мое дело. Эвальду повезло, как, впрочем, везет всем этим представительным олухам. Он избежал-таки скандала. Законопроект был принят на совете министров без всяких поправок. А когда сегодня я сделал попытку, очень осторожно и без надежды на успех, позондировать почву, его превосходительство весьма недвусмысленно заметил: «Милейший Глюмков, вы слишком честолюбивы. В известной мере каждый из нас должен быть честолюбив, но вы… вы слишком честолюбивы». При последних словах он многозначительно прищурился и несколько раз покачнулся на носках, словно всем видом желая сказать: «Вы слишком назойливы». Впрочем, как уже замечено, я ничего другого и не ожидал. Эвальд прочно сидит в седле. У его превосходительства есть свои слабости, а у Эвальда жена красавица… Однако я неосторожен. Уже больше недели меня все время слегка лихорадит.
Понедельник, 13
Вот она беда, которую я все время ждал. Говорите после этого, что предчувствий не существует! Я не нахожу слов, чтобы передать весь ужас моего положения. При одном лишь упоминании о том, как Хайдштеттен подлетел ко мне с «Форвертсом» в руках, мне становится дурно. Не прочтя еще ни слова, я уже понял все. Это мог быть лишь он — опаснейший из документов, какие только имеются в наших стенах. В нем собраны все сведения, доставляемые в полицей-президиум различными агентами, которые никогда друг друга и в глаза не видали. В нем содержится также полный список всех наших «анархистов» с указанием того, кто сколько получает, и названы размеры субсидий, выплачиваемых министерством различным листкам, которые нападают на старого деспота «Форвертса», так сказать, в его же собственном лагере. Словом, это своего рода парад всех темных сил, выставленных нами против красных. Документ заключает в себе также детально разработанный план подготовляемого нами путча на Линиенштрассе, который должен придать убедительность новому законопроекту. Так что теперь новый закон можно считать похороненным. Министру нанесен удар, от которого он вряд ли оправится к открытию рейхстага. Он уже не беснуется, как в прошлый раз, — по сравнению с тем, что случилось сейчас, это была детская игра, — а ходит позеленевший, с поджатыми губами, глядя на каждого чиновника, как на своего личного врага. По всему министерству, сдается мне, так и несет мертвечиной.
В тот же день, позднее
Оказывается, все уже давно известно, а я только сейчас узнал об этом! Документ, который найден в целости и сохранности на своем месте — вор проявил себя ловким фотографом, — хранился до похищения в кабинете Эвальда. Министр до последней минуты пытался спасти своего любимца, чем и объясняется запоздалая огласка. Эвальд теперь погибший человек; он навеки и безнадежно повержен в прах. Но значит ли это, что я могу торжествовать победу! Ведь если злосчастный документ напечатан сегодня, следовательно, хищение совершено по крайней мере позавчера, то есть в отсутствие Эвальда. А я… я провел на днях целых полчаса в его проклятом кабинете! Да еще наедине с Беесгардом. Правда, мы вошли из коридора, и нас вряд ли кто заметил. А что, если все-таки заметили? У каждого человека найдутся враги, которые не упустят случая сделать ему пакость.
Еще позднее
Я так расстроен, что не мог продолжать. А сейчас просмотрел написанное и понял: все это вздор. Ну кому в самом деле придет в голову заподозрить меня, тайного советника Глюмкова, в сообщничестве с этой сворой, с заклятыми врагами церкви и трона, с врагами нашего государства и общества! Да во всем министерстве не найдется человека более безупречного в исполнении своих обязанностей, не говоря уже о моих заслугах. Только теперь, в свете последних событий, я окончательно понял, как правильна раз навсегда занятая мною позиция: никаких «течений» и «социальных веяний», ставших ныне модной болезнью, никаких колебаний ни вправо, ни влево. Нет! Что касается меня, то я всегда дожидался указаний свыше и никогда не льстился на приманки того предосудительного тщеславия, которое громко именуется «мыслящей личностью» и только компрометирует вас в глазах начальства в качестве неблагонадежного элемента. Как чиновник, я действительно честолюбив, как человек — ни на йоту. Каждого, кто вздумал бы заподозрить меня в чем-нибудь подобном, сочли бы за безумца. А впрочем… откуда эта самоуверенность? Говорят, сам министр сказал, что он теперь не верит даже себе самому. Так смею ли я верить себе?