Грохот. Крик.
Голос старухи:
— Синьора Раминга! Что с вами?
Раминга Гвидати вбегает в комнату. Она в пышном темном шелковом платье, черное кружево, покрывающее волосы, связано под грудью крепким узлом.
Герцог:
— Итак, вы пришли, прекрасная Раминга. Я не думал, однако, что вы будете так бледны…
Тише, с ударением:
— …едва войдя сюда.
Раминга:
— Ваше высочество, это меч упал.
— Меч?
— Совсем подле меня. Он скользнул вдоль тела и задел мне грудь и руку.
— Вы бредите!
— Зачем вы приказали сводне вести меня через эти темные развалины театра? Мне сразу стало жутко: в воздухе пахло гнилью. Деревянные статуи на галереях дрожали, когда я проходила, словно хотели кинуться на меня. Одна уронила свой меч: может быть, она бросила его в меня?
— Поистине, вы говорите так, будто заслуживаете удара мечом.
Она овладевает собой.
— Я не понимаю вас, ваше высочество. Разве вам не известна дурная примета: если между двумя любящими падает оружие, один из них неизбежно умрет. Вы дали мне понять, что любите меня. И мне…
С хорошо разыгранным смущением.
— …вы не безразличны.
Он молчит.
— Поймите же, что я испугалась за вас!
Герцог, все еще в замешательстве:
— Какое отношение имеете вы к оружью, синьора?
Поднимает голову, окидывает ее подозрительным взглядом.
— Уж не боитесь ли вы и за себя?
Молчание.
Он, мягче:
— Если эта любовь принесет одному из нас гибель, может быть, мне лучше отказаться от вас?.. Ступайте! Вы свободны.
С детской улыбкой, почти умоляюще:
— Ничего не случилось. Я забуду. Более того, я буду благодарен вам за вашу заботу, буду чтить вас, синьора!
Она, с презрением:
— И это говорит мужчина?
Он, резко меняя тон, с подчеркнутой галантностью:
— Вы правы. Могу ли я отказаться от той, которую так давно боготворю! Вы боитесь, что ваша любовь угрожает моей жизни, но разве это не делает вас еще прекраснее? Синьора, мне нравятся большие, сильные женщины. Такой, как вы, я представляю себе Юдифь… Рука ваша немного в пыли от задевшего вас меча. Позвольте, я сниму эту пыль поцелуем.
В то время как он стоит склонившись, она поднимает правую руку к кружеву на груди, колеблется и опускает ее.
— Как вы молоды, ваше высочество! Правда, я знала, сколько вам лет, но думала, что выглядите вы, конечно, старше. А на деле вы кажетесь моложе своих лет… Ваши деяния… должны были вас преждевременно состарить, ужель случилось обратное? Я вижу чистого семнадцатилетнего юношу. Ребенка. И этого ребенка мне придется…
— Что придется, синьора?
Она вздрагивает.
— Любить… Как вы ослепительны, ваше высочество! Большие отвороты мундира заливают пурпуром вашу грудь, словно…
— Словно у палача?
— О нет! Как у князя! Можно подумать, что вы принимаете равного себе по происхождению, а не какую-то неизвестную женщину. Вы хотели понравиться мне? Какая мягкая детская рука… И каким холодом веет от этого василиска на вашем перстне. Рука у вас мягкая, а грудь… Что, без панциря? Под мундиром нет панциря? Значит, это неправда, что вы появляетесь в панцире на аудиенциях, что вы даже спите в панцире?
— И встречаясь с возлюбленной?.. За всеми этими вопросами, синьора, вы, очевидно, позабыли, зачем пришли.
— Могу ли я не тревожиться за того, кто похитил меня, зажег во мне огонь страсти! Когда вы проезжали под моим окном, я видела вас всегда окруженным телохранителями. Их смуглые лица совсем скрывали ваше — белое и такое тонкое. Я едва могла разглядеть, как широки ваши плечи, не глаза мои влекли меня к вам, но душа моя. Грохот вашей кареты преследовал меня бессонными ночами.
— Ваши глаза, синьора Раминга! Почему вы закрываете их вуалью?
— О! Я стыжусь своего признанья! Стыжусь того, что сейчас произнесла, что совершила. Ведь я сама предложила вам себя. Что оставалось мне делать? Робкий, как ребенок, вы уже который месяц, встречая ежедневно мой призывной взгляд, опускаете глаза. Чтобы заставить вас прислать ко мне сводню, я была вынуждена показаться вам, выходя из ванны…
Герцог, стиснув зубы:
— У вас красивая грудь, синьора.
Он подходит к Раминге, хочет коснуться ее и снова опускает руку.
— Вы очень добры, что пришли. Но думали ли вы о том, какой должна быть моя возлюбленная? Вы видите, еще недавно я был отроком. И потом я очень одинок. Мне нужна защитница, почти мать.
— У вас есть мать, но вы изгнали ее.
— Мать, которая любила бы меня. Меня никто не любит!
— Вам ли жаловаться! Вам!
Он нерешительно улыбается.
— Я говорю только, что моей возлюбленной может быть та, что меня предостерегает, бодрствует поочередно со мной. Ведь никакой другой охране я не могу довериться. Та, что вовремя увидит кинжал, спрятанный в складках плаща, и отведет его от моей груди…
С нежной настойчивостью:
— Что вас испугало, синьора?
— Что? Разве то, что вы говорите, не ужасно? Жизнь, которую вы якобы ведете, должна быть хуже смерти! Но вы преувеличиваете. Почему бы вам не доверять своим придворным? В городе слишком хорошо знают, что вы вполне можете на них положиться.
— Моим слугам, этой своре гончих? Я не могу положиться даже на лучшего из них. Каждый очередной заговор может разбудить в них чувство чести, и они покинут меня. На худших — пожалуй, ибо совершенные ими по моей воле злодеяния лишают их возможности вернуться к людям. Правда, не окончательно. Есть деяние, которое могло бы искупить все преступленья, снова примирить их с честными людьми.
— Что им для этого нужно сделать?
— Убить меня.
— Я вижу, ужасы стали для вас забавой! Вы настолько подозрительны, что искали бы яд даже в материнском молоке.
— А кто скажет, что там его нет? Что может быть невиннее яйца, не правда ли? Однако в скорлупе поданного мне на завтрак яйца я обнаружил дырочку, о, крошечную, никто бы не заметил ее, кроме меня, постигшего это дело в совершенстве. И собака, съевшая яйцо, погибла.
Он смеется, потирает руки.
— Так никому еще не удалось убить меня. И кто знает, не удастся ли мне и впредь избежать опасности! Церковь молится за меня, но я не столько надеюсь на нее, сколько на свою проницательность. Я горжусь ею. Жизнь, которая уже не раз могла быть прервана насилием, и все-таки сохранилась, дает большое удовлетворение. Или вы думаете, синьора, что это малое утешение — слышать, как один из твоих телохранителей называет сумму, за которую он берется тебя убить, меж тем как ты стоишь позади, переодетый конюхом? Потому что, как знать, синьора, быть может и скромный продавец напитков, наливающий вам в стакан несколько анисовых капель, не кто иной, как ваш герцог, а актер приезжей труппы, потешивший вас своей остротой, — ваш тиран? Я артист, синьора. Больше, чем вы думаете!
— Никто, услышав этот задорный мальчишеский смех, не поверил бы, что это смех убийцы. То, что вы говорите, ваше высочество, причиняет мне невыразимую боль. Но так ли уж вам хорошо живется, как вы стараетесь представить? Я женщина и смотрю на вас сейчас, как на ребенка. И я не верю, что ваш смех радостен.
Он молча глядит мимо нее куда-то вдаль.
— Так что же вы думаете?
— Что вы заслуживаете состраданья. Что вы, быть может, не знаете всего, что делается вокруг вас, ради вас и вашим именем.
Герцог пытается возразить, но она продолжает:
— Меня только что ввела в заблуждение ваша улыбка: нежная, она словно говорит, что вам не чужда доброта. Идя сюда, я не думала, что вы будете улыбаться.
То сплетая, то разнимая пальцы:
— И я уже не уверена в том, что мне делать.
Герцог смотрит в сторону, взгляд его печален и строг.
— А были уверены? Почему вы добивались встречи со мной, синьора?
— Вам угодно, чтобы я сказала? Что ж, я готова. Как совладать с собой? Страх, который вы распространяете, притягивал меня. То ужасное, что связано с вашим именем, воспламеняло меня. Назовите это нездоровым любопытством, порочной страстью. Или вам этого недостаточно? Вы ведь должны дурно думать о женщинах. Разве вы не презираете тех, кого успели узнать?
— Я не знал еще ни одной.
— Ни одной? А все те, кого считают вашими жертвами?
— Ловко придумано! Раз уж девушка от кого-то забеременела, не лучше ли объявить, что над ней надругался тиран?
— Не грежу ли я? Но ведь не кто иной, как вы, вкравшись в доверие юного Валенте и его друзей, предал их и отдал в руки, палача.
— Я был их другом.
— Им на погибель! Если бы молодые люди покончили с министром Вампа, не посвящая вас в свои намерения, — кто знает, как бы вы отблагодарили их, взойдя на трон!
— Да, кто? Вы не знаете, по, может быть, знаю я. Я был их другом.
Раминга вне себя:
— Не оскорбляйте и сегодня чувства, которое питали к вам эти несчастные! Они были молоды, слишком молоды, иначе не тешились бы надеждой, что потомок целого рода насильников может превратиться в освободителя, не доверились бы принцу, когда нужно было уничтожить приспешника герцога! На ваши заверения в дружбе они ответили бы почтительностью, проникнутой деланным презреньем.
Он, горячо:
— О! Они не сделали бы этого. Мы любили друг друга. Это было лишь однажды, и они были единственные. Джино! В нем я уверен! Когда они должны были умереть, когда мы были раскрыты — духовник выдал нас, — моя мать, взявшая все в свои руки, потому что отец уже потерял рассудок, представила меня шпионом, проникшим в среду заговорщиков и предавшим их. И вот, когда они должны были умереть, он — о! в нем я уверен, — он отверг все гнусное, что ему нашептывали обо мне, он покинул меня без тени подозрения, унес веру в меня с собой в могилу!
Раминга, теряя самообладание:
— Он? Он презирал своего убийцу!
— Неправда!
— Он был потрясен его низостью! Он с радостью пошел на смерть, такое чувство безнадежности и отвращения к жизни внушило ему ваше предательство.
— Это неправда, неправда!