Раминга плачет. Он хватается за голову.
— Кого вы оплакиваете, синьора? Или вы думаете, что я не способен свершить нечто поистине великое, о чем не мог бы помыслить ни один тиран? Неужто я пленник власти! Неужто не мне принадлежит власть, а я ей, отравившей мою кровь еще во чреве матери? Наперекор этой власти я могу пожелать свершить то, о чем самые отчаянные из вас никогда и не мечтали. Я могу решиться стать вашим вождем и выступить вместе с вами против тех шести, против моих собратьев-тиранов.
Улыбка озаряет лицо Раминги. Она подносит к губам воздетые с мольбою руки.
— Народы в слепом восторге бросятся мне навстречу, как вы того желали, синьора! Я увлеку их за собой в своем победоносном шествии. Еще раз подниму я меч Эрколе, и так же, как в его руке, когда он дом за домом покорил маленький город, так и в моей он королевство за королевством спаяет воедино всю эту охваченную пламенным порывом страну. Все вы теперь мои! Все! Так пойте мне гимны и воздвигайте трон! Я же спущусь по его ступеням. Так же, как я открыл бы клетку и выпустил на волю большую прекрасную, редкостную птицу и, улыбаясь, смотрел бы ей вслед, так я дарую вам свободу. Я дарую стране свободу, всей завоеванной и объединенной мною стране, отрекаюсь от престола и ухожу.
Раминга падает перед ним на колени, прижимается лицом к его рукам.
Задыхаясь от счастья:
— Алессандро! Я люблю тебя!
Глядя поверх нее в большое зеркало, он говорит, словно в каком-то пророческом исступлении:
— Я стою на корабле и смотрю на удаляющуюся землю, которой подарил счастье. Слова любви, прощальные рыдания провожают меня. Но вот и они затихают. До меня доносится уже только гул безбрежных просторов. Там, в голубой дали, исчезает земля, величайшим сыном которой я был.
— Да, это ты! О этот час! Разве я не чувствовала его приближенье? Освободитель стоял на пороге, а я не узнала его? Боже! И я хотела убить его. Слышишь, Алессандро, я пришла сюда с кинжалом, и я тоже!
Она вытаскивает из складок кружевной шали кинжал и бросает на пол. Герцог вздрагивает, по лицу его разливается выражение безмолвного ликующего злорадства. Усилием воли он овладевает собой. Ничего не замечая, она рыдает, припав к его рукам.
— Я не знала вас, я родилась на чужбине и выросла в скитаньях. Мой отец был изгнан вашим отцом. Муж мой, тоже изгнанник, ненавидел вас. Сознанье своего бессилия перед вами убило его. Приехав сюда под чужим именем, я застала еще в живых загубленного вами брата. От мужа я унаследовала презрение и ненависть к вам. Жажда свободы была тем единственным богатством, которое мог завещать мне мой бедный старик отец. Ни разу до того, как у меня возник план убить вас, не видела я ни вас, ни вашей улыбки. Меня влекло к вам единственно мое воображение: в этом я не солгала вам. Грохот вашей кареты преследовал меня бессонными ночами, столь пламенным было мое чувство к вам.
— Бедняжка! Так прекрасна, создана для любви, — и одержима ненавистью! Кто отравил вас ею? Наследие мертвеца! Так неужели же взгляды, живые, теплые взгляды, исполненные желания и восторга, которые я бросал вам в окно, ни разу не взволновали вас, не тронули сердце?
— Было ли это возможно, когда вы сами изо дня в день все новыми злодеяниями подавляли те добрые чувства, которые могли проснуться во мне? Но теперь я больше ничему не верю! И брат мой, умирая, напрасно подозревал вас в предательстве! Разве я видела вас злобным? Я увидела вашу улыбку, услышала ваши слова, почувствовала, что вы заслуживаете состраданья, что вы чистый и робкий, что вы способны на великие подвиги и нуждаетесь в любви. Только это правда. Все, что говорили другие, — ложь!
— О, как я нуждаюсь в любви, одинокий и такой еще молодой! Но кто же лгал, бедная моя, хорошая? — Он нежно гладит ее по голове.
— Кастеллари, Габелла, оба Сасси — все родичи, все друзья моего дома, улицы, город.
— Ну, а остроумная идея прикончить меня столь галантным образом, в минуту любовной встречи, — кому принадлежит она?
— Мне самой! Презирайте меня, но поверьте: в моем злодейском плане таилось предначертанье самой судьбы, желавшей, чтобы я встретила и узнала вас! В глубине моего сердца — о! теперь я понимаю себя! — было предопределено, что я приду не с тем, чтобы принести смерть, но напротив — любовь, и что, выйдя из этой двери, я покажу народу не бездыханный труп, а освободителя!
Подняв к нему глаза:
— Ведь вы сейчас же, не правда ли, сейчас же сделаете то, что обещали? Вы вместе со мной тайно покинете дворец. А иначе ваши стражи, которые только называют себя вашими слугами, не пропустят вас. Священный залог свободы, вы будете среди нас неприкосновенны!
— Да, немедленно! Но где же мы найдем ваших?
— Одни ждут в Джезу, другие в моем доме.
— Ждут!
Разражаясь смехом:
— Ага, они ждут? Чего же, интересно знать? Моей головы? Вы намеревались показать им в окно мою голову?
Он отталкивает ее с такой силой, что она падает. С хохотом бросается в кресло. Указывая на нее пальцем, звонким голосом:
— Вот она лежит, как пустая скорлупа! Я выпытал у нее все: то, что она живет под чужим именем — я не знал этого, — и все остальное, что мне уже было известно. Конечно же, я знал и вас и ваших сообщников. Я знал все!
С едкой иронией:
— Ну и наивны же вы, синьора, если вообразили, будто я мог довериться вам до конца, не зная наперед, что вы обречены смерти. Так вот оно, роковое предзнаменование, падение меча! Один из нас должен умереть. Вы испугались, однако вы не знали, насколько ваш страх был основателен!
Она поднялась с пола и, прижимая руки к груди, шаг за шагом, с искаженным от ужаса лицом, пятится к двери. Случайно наступает ногой на кинжал, хватает его, бросается вперед. Он бежит к столу, прячется за него и, обезумев, кричит:
— Стража! Стража!
Одна из дверей открывается, и в ней показываются телохранители.
Герцог, овладев собой:
— Нет, нет! Еще рано.
Дверь снова закрывается.
Он выходит из-за стола и приближается к Раминге, которая презрительно смеется, держа кинжал за спиной.
Он, гневно:
— Неправда! Я не трус! Величайшего уважения заслуживает тот, кто, не будучи храбр от природы, принуждает себя поступать как храбрец! Я допустил трусость лишь в одном, но не вам презирать меня за это: я отказался от вас, когда вы готовы были упасть в мои объятия, потому что знал, что прикажу умертвить вас. Вы не поняли меня, синьора: когда я говорил, что грудь ваша охладеет, меня пугало не то, что вы перестанете меня любить, а другое…
— К чему этот разговор? Ведь вы способны только на ложь и убийство — а меня вы уже убили!
— Я не лгу. Любить вас, обреченную смерти, казалось мне кощунством.
— Это не похоже на вас. Вы не были бы в полной мере тем извергом, тем особенно опасным, в силу обаяния молодости, чудовищем, которое я только что хотела прикончить. Возможно ли, что я уже снова готова верить вам? А комедия, которой вы меня тут прельщали? Недостойная, мастерски разыгранная комедия, в которой вы изобразили себя непонятым страдальцем, чуть ли не героем!
— Вы приписываете мне слишком изощренное мастерство! Не считайте меня хуже, чем я есть на самом деле! Когда я брожу в толпе, переодетый продавцом лимонада, и кто-нибудь обманывает меня на несколько грошей, случается, что меня охватывает непритворное негодование. Но если позади шепчутся двое заговорщиков, я приму к сведению каждое слово. То же самое произошло у меня и с вами, синьора!
Она подходит к нему совсем близко. Не отрываясь, смотрит ему в глаза.
— Вы многого не договариваете. Это была не только искусная игра, это была ваша жизнь, ваши страдания. Это были ваши мечты, вы показали, кем вы могли бы стать… Вы опускаете глаза. Вот она, правда, я дозналась ее: о, не отнимайте ее у меня опять! Ведь это верно, что она открылась мне?
— Возможно. На мгновение мной овладели возбуждение и усталость, и вот это случилось. Обычно мне удается устоять. Не раз бывало, что меня влекло в тюрьму, к человеку, которого я приказал осудить. Как мне хотелось пробраться туда и открыться приговоренному к казни! Пусть он узнает, что хотел убить невинного. Пусть хотя бы один человек узнает меня. Едва забрезжит утро, они выведут его под звуки барабана, и тайна моя умрет вместе с ним. Но мне всегда удавалось устоять: почему же сегодня это оказалось невозможным?
— Судьба! Я должна была найти путь к вашему сердцу, спасти вас!
— Вы ввели меня в соблазн. Я хотел бы пощадить вас, вы так прекрасны. А теперь я принужден убить вас. Почему вы не ушли? Когда упавший меч — дурное предзнаменование — предупредил нас, я вас отпустил. Тогда я еще мог дать вам свободу. Но теперь вы знаете меня, а ни один человек, узнавший меня, не смеет дольше жить.
— Но почему же, если сами вы решите вернуться к жизни? Если перестанете убивать, убивать самого себя, даруете жизнь и нам и себе.
— Моя честь не может допустить такой жертвы. Я не имею права быть слабым.
— Нет, вы не слабы: у вас человеческое сердце! Признайтесь в этом!
— Это было бы преступным легкомыслием. Что осталось бы у меня, если б я сам себя покинул?
— Мы все! Народ! Человечество!
— А кто поверит раскаянию тирана? Разве поверили в его преданность друзья, когда он был еще ребенком и не запятнал себя ничьей кровью?.. Вы видите, синьора, что спасти меня невозможно. Я отверженный, венец славы не позволяет мне унизиться перед людьми… Ах! Уходите! Бегите! Не тревожьте меня взглядом этих больших честных глаз! Не испытывайте дольше своей красотой! А что, если я пожертвую для вас всем? Уважением к себе? Или даже жизнью? Вы добились того, что я жажду пожертвовать собой. В сущности это и есть истинное отречение… И, может быть, сладостно ощутить холод стали, которой ваша рука пронзила бы мое сердце. Вы похожи на Юдифь, о которой я мечтаю в часы самых тяжких страданий.
Кидая жадный взгляд через ее плечо:
— Вы все еще держите за спиной кинжал?
Раминга бросает кинжал на пол. Берет его руки в свои.