{9}
I
ыла уже суббота, а фрау Геслинг все еще не сообщила мужу, что в воскресенье должна состояться помолвка Гретхен. За обедом Дидерих пришел, наконец, в благодушное настроение и даже перебросил Гретхен, сидевшей напротив, кусок угря — лакомство, подававшееся ему одному. На беду, угорь был большой и жирный; во время послеобеденного сна Геслинг кряхтел, а проснувшись, потребовал массажа. Фрау Геслинг шепнула Гретхен:
— Теперь его не заставишь раскошелиться тебе на шляпку и пояс. Но деньги мы добудем. — И она многозначительно подмигнула дочери.
Господин Геслинг в шерстяной фуфайке и кальсонах уже возлежал на софе среди подушек. Он предоставил супруге для обработки свой белокурый живот. Покуда она его намолачивала, он то и дело обращал тоскливый взгляд на бронзовые фигуры (в две трети натуральной величины), с невозмутимым спокойствием взиравшие из ниши на него и его страдания: то были кайзер, его супруга и зеккингенский трубач{10}. А когда фрау Геслинг уже прошлась целительными перстами по большей части живота своего Дидериха, не переставая громким голосом утешать страдальца, в комнату на коленях вползла Гретхен в белом платье, настороженно вытянув длинную шею, с выражением страха и насмешки в белесых глазах. Она подобралась к стулу, на котором висели папашины штаны, и проворно запустила в них руку. Что-то звякнуло; фрау Геслинг очень громко сказала:
— Ну, сейчас все у тебя пройдет, и завтра мы отправимся в Гошельроде, так и знай. Господин асессор Клоцше поедет с нами; тебе это ничего не будет стоить, муженек, у меня еще кое-что осталось от хозяйственных денег.
Геслинг что-то пробурчал, но массаж смягчил его сердце.
Вечером в пивной он так пылко ратовал за мировое господство Германии, что, расплачиваясь, забыл проверить содержимое своего кошелька, а в воскресенье, как обычно, попросту не заметил на Гретхен обновок. Зато он проявил свою мужскую волю, наотрез отказавшись идти лесом.
— Этак и за два часа не доберешься до ресторации.
Асессор Клоцше согласился с ним, и они пошли по шоссе: впереди Гретхен и Клоцше. Асессор одобрительно взглянул на небеса; при этом складки на его затылке нависли над воротником.
— День такой, что не придерешься; хотя погоду можно все же назвать жаркой.
— Папа снял пиджак, — сказала Гретхен и, потупившись, добавила — Вы не хотите последовать его примеру?
Клоцше отказался. Ему, лейтенанту запаса, приходилось и не то еще переносить; и он начал долго и обстоятельно распространяться о маневрах. Первые домики деревни уже мелькнули среди деревьев. Гретхен вздохнула. Фрау Геслинг, наблюдавшая за ними, внезапно вскрикнула: какая-то тварь заползла к ней под блузку.
— Ах ты мерзкая букашка! Стойте, стойте, я уже держу ее. Нет, муженек, так ты ее не вытащишь, а только задушишь меня… Что? Не кривляться? Вот это мило! А если она меня укусит? У нас, женщин, не такие крепкие нервы. Но мужчины не желают с этим считаться. Не так ли, господин асессор?
Клоцше поспешил на помощь. Он даже вознамерился расстегнуть один крючок на ее блузке, но фрау Геслинг запротестовала:
— Один тут не поможет. Эта тварь забралась очень глубоко. Придется расстегнуть все. Пройдите с Гретхен немножко вперед, господин асессор. В таком деле я могу прибегнуть только к помощи собственного мужа.
И она с нескрываемым лукавством подмигнула Дидериху. Асессор покраснел; Гретхен упорно не поднимала глаз. Они пошли вперед.
Клоцше не очень уверенным тоном прошелся насчет зловредных насекомых. Вообще же он большой любитель природы, в особенности парусного спорта… Гретхен снова вздохнула. Он прервал свою речь и осведомился, любит ли и она природу. Да? А что больше: горы? Зеленые луга?
— Зеленый горошек, — как в полусне ответила Гретхен.
Она и сама сделалась зеленого цвета и от малокровия была близка к обмороку. Это всегда случалось с ней, когда она скучала: например, за штопкой чулок или в церкви.
— Горошек?
— Да.
Утром Гретхен, получив от папаши свое недельное «жалованье», купила фунт помадок и все их съела. Теперь она мечтала только о жарком с горчицей и зеленым горошком.
Клоцше был удивлен, но в общем доволен ее ответом. Он взглянул на нее и приосанился. Гретхен, опустив глаза долу, произнесла:
— По этим противным дорогам только изнашиваешь подметки, а ведь теперь их стали делать прямо-таки из картона.
Значит, ее смущала не боль, которую ей причиняли мелкие камешки, а только лишний расход. Тут уж умилившийся Клоцше решился:
— Крэтхен!
— Зофус…
Как удивился папаша, когда жених с невестой, рука об руку, предстали перед ним! Мамаша торжествующе улыбалась; опасаться, что муженек устроит скандал лейтенанту запаса, не приходилось. Его всю жизнь грызла совесть, что он не дослужился даже до унтер-офицера.
II
В день обручения Гретхен услышала, как Клоцше жаловался своим друзьям, что ему туго приходится, потом они начали перешептываться, видимо о чем-то непристойном. Сердце ее забилось. За столом ей в каждом слове чудились намеки. Клоцше был молчалив. Только раз вмешался в разглагольствования пастора Циллиха и заявил, что верит в воскресение плоти. Он произнес это голосом осипшего кота и так горделиво, точно похвалялся, что может съесть двадцать порций сосисок с капустой. Все присутствующие одобрительно закивали ему. Гретхен закусила губу и потупила взор.
Время шло, и Гретхен очень удивлялась, что все протекает так благопристойно. Клоцше каждый вечер сумерничал в ее девически скромной комнатке и время от времени произносил:
— Крэтхен!
Она всякий раз отвечала ему, растягивая звуки от избытка чувств:
— Зо-офу-ус!
Но думала при этом большей частью о чем-то своем. Он расспрашивал, чему ее учили в школе. Она попыталась было рассказать, как ей раза два или три удалось посмеяться над учительницей, но по его сконфуженному смеху поняла, что такое неуважение к авторитетам заставило его убояться за свой собственный, и больше эту тему не развивала. Он рассказывал ей, какое дело слушалось утром в суде. Потом они молчали до следующих «Крэтхен» и «Зо-офу-ус».
Однажды он заговорил о небесной благодати. Гретхен, вероятно, в душе не очень-то религиозна, он и сам в ее годы не был ревностным христианином. Но потом, слава богу, сподобился этой радости благодаря господину фон Гаффке, отставному генералу. В наши дни снова нужно веровать, если хочешь преуспеть. Без веры далеко не уедешь. Гретхен тоже со временем приобщится благодати; когда и как — он, конечно, не знает, да это в конце концов и не важно.
— Когда мы предстанем перед престолом всевышнего, он скажет: «Так-то, сын мой! А каким путем ты достиг благодати, это не наше дело».
В передаче господина асессора господь бог говорил отрывисто, по-фельдфебельски. Глаза Клоцше разгорелись. Он подкрутил усы. За дверью, прежде чем позвать их к столу, предусмотрительно кашлянула фрау Геслинг. Гретхен тихонько вздохнула: «И чего тут кашлять?»
Она погрузилась в размышления.
Клоцше тридцать три года, у него мешки под глазами. Что-нибудь у него уже в жизни было.
К тому же она вспомнила, что в наши дни жена должна быть подругой мужа. Нет, дудки, она не позволит Клоцше отмалчиваться!
«Ну, погоди у меня, голубчик», — подумала Гретхен. И тут же певучим голосом спросила, любил ли он других женщин до нее. Клоцше покраснел и отвечал отрицательно.
— Этому я не поверю, — решительно заявила Гретхен.
— Не веришь — не надо.
Он нахмурился, но Гретхен не так-то легко было сбить с толку.
— Нет, Зофус, ты меня не проведешь. Раз я стану твоей женой, то мне нужно знать все, что у тебя было и чего не было.
Не было ничего. Клоцше не в чем было признаваться. Он немедленно платил наличными и уходил. О чем тут рассказывать? Гретхен скривила рот и стала усиленно тереть глаза.
— Может, ты и ребенком уже обзавелся?
Он смотрел на ее слезы, сопел и думал, в чем бы таком ему покаяться. Но не находил ничего подходящего. Фрау Геслинг уже опять кашляла за дверью, Гретхен пробурчала:
— Ну, иди уж, иди! Ешь свои сосиски и пей пиво.
Хотя она сама съедала по девять бутербродов зараз, но его почему-то презирала за обжорство.
Потом они все сидели в гостиной, обставленной в старонемецком стиле, мерцающий свет газовой лампы освещал кайзера, его супругу и зеккингенского трубача. Мамаша шила, папаша оглашал придворные новости; помещенные в газете, жених и невеста ничего не делали. Гретхен в присутствии Клоцше разрешалось не заниматься рукоделием, что доставляло ей чисто моральное удовлетворение: ведь сидеть сложа руки было еще скучнее, чем штопать чулки. Клоцше переваривал пищу и смотрел на нее; а Гретхен, глядя из-под опущенных ресниц, прикидывала, много ли ему еще надо, чтобы нагулять такой живот, как у ее папаши. Интересно, была ли у папы какая-нибудь интрижка до брака? Похоже, что нет. О маме и говорить нечего, — отсталая женщина, решила Гретхен. Поэтому она и папа — он тоже не из бойких — спокойно оставляют ее наедине с Клоцше. Ну, на Клоцше-то, увы, можно положиться… Что, собственно, мама видела в жизни? Одного папу? Это маловато! У мамы слишком покладистый характер, и вот результат: корпит здесь, как старуха, над папиными рубашками. Вот если бы она хоть разок обманула папу… При этом Гретхен, исполненная неясных мечтаний, смерила взглядом живот Клоцше. Она и сама иногда удивлялась, до чего она стала смела и прозорлива, точно она уже не Гретхен Геслинг с Майзенштрассе, которую вся округа помнит еще в короткой юбочке, а какое-то необыкновенное существо из совсем другого мира. Это ощущение, как, впрочем, и все догадки Гретхен, возникало в сумерках ее малокровного мозга наподобие далекой и тусклой звезды. Она стала зевать, не открывая рта, ее знобило, и она то и дело ловила себя на том, что перед глазами у нее начинают мелькать круги, обычно предвещавшие обморок. «Этого еще недоставало», — подумала она и встряхнулась.
Немного погодя папа и Клоцше благополучно отбыли в пивную; вот теперь она все обсудит с мамой. Но что, собственно? Наконец ее осенило:
— Скажи-ка, мама, неужели мне придется штопать Клоцше надеванные носки? Папа вечно подсовывает мне свои, а когда я говорю, что не выношу их запаха, он называет меня бездушной.
III
В разговоре с Эльзой Бауманн Гретхен высказалась определеннее. Объявила, что, если ей придется выйти замуж за Клоцше, она по три раза на дню будет падать в обморок от скуки. Эльза разъяснила ей, что с некоторыми другими дамами Клоцше, возможно, ведет себя побойчее, но Гретхен для него как тихая пристань. Это старая история.
В полукруге лож, где обе подруги дожидались начала «Пожирателя фиалок», пестрели розовые, белые и небесно-голубые блузки. Гимназисты с тоскливым вожделением разглядывали ложи в бинокль, но девушек занимало другое.
— Перебесившись, — поучала Эльза, — они идут к нам. Ясное дело, нам достаются одни объедки. А ими досыта не наешься. Я прекрасно понимаю, с чего рехнулась жена асессора Бауца. Докторша Гарниш, так та сама говорит, что ей не миновать сумасшедшего дома. Ты только подумай, за полгода Гарниш только раз пришел к ней, один-единственный раз. Это возмутительно. Родители посоветовали ей завести себе без лишнего шума любовника.
— Ужасно! — согласилась Гретхен. Сонливость с нее как рукой сняло. Лица обеих девушек пылали гневом. Но, заметив, что на них смотрит присяжный поверенный Бук, они без всяких усилий обрели девственно-чистый облик бутона, распускающегося в тиши. Затем началось представление.
В антракте Гретхен, едва проглотив полурастаявшие конфеты, продолжала:
— Мы отстоим свои права. Мы тоже должны все позволять себе до брака. Потом, пожалуйста, пусть начинается вся эта канитель.
— Не то лучше совсем не выходить замуж, — подхватила Эльза.
Но здесь они разошлись во взглядах. Гретхен подумала: «Ну, милочка моя, это ты говоришь просто потому, что на тебя не нашлось охотника», — вслух же сказала:
— Посмотри, какое шикарное кольцо мне подарил Клоцше. Рубин и семь жемчужин. «Красный цвет — цвет любви», — сказал он мне.
Эльза бросила беглый взгляд на кольцо:
— Да, но если ради этого жертвовать всем счастьем своей жизни…
— Не зарекайся, — прервала ее Гретхен, — ты сделаешь то же самое.
— Я? Нет! Я поеду в Берлин и вступлю там в незаконную связь.
Гретхен рассмеялась, но Эльза стояла на своем. Разве она не забросила рисованье моделей для модных журналов, которому выучилась в женской вечерней школе, только потому, что это противоречило ее убеждениям? Она за платья «реформ» [5] и никогда не пойдет против своих убеждений.
— Ну, положим, — сказала Гретхен.
На них шикали, и ей пришлось сдерживать себя все второе действие.
— Где ты была, когда мы в прошлом сезоне дежурили у дверей театра, поджидая господина Штольценека, и я бросила ему вслед букет цветов? Ты тогда просто струсила.
— Мы были еще девчонками. С тех пор я побывала в Берлине, а ты стала невестой.
Они вздохнули и предались воспоминаниям о поре, когда вместе любили господина Леона Штольценека, подстерегали его, крались за ним и писали ему анонимные письма, в которых всячески поносили его хулителей. У Гретхен имелась его фотография; она купила ее и послала ему с просьбой надписать и возвратить по адресу: «До востребования, Сфинксу». Неужели с тех пор прошел только год? «Боже, какое это было время!» Фотографию она спрятала, как только поняла, что с Клоцше дело выгорит.
— Надо будет ее разыскать. Посмотрим, какую рожу состроит Клоцше, когда я ему покажу ее.
Она фыркнула. Какая-то старушка недовольно обернулась, и Гретхен, приняв добродетельный вид, зашептала:
— Может быть, сказать Клоцше, что у меня была связь с господином Штольценеком?.. Он очарователен! О мой Леон! — закончила она и блаженно зажмурилась. — Разве он сегодня не восхитителен, как всегда? Пожиратель фиалок — душка! А какое благородство манер! Это тебе не Клоцше. Нет, справедливость требует, чтобы и мы себе решительно все позволяли.
— Так оно и будет, — подтвердила Эльза. — После того как ты отдашься любимому человеку, ты должна подойти к жениху и напрямик заявить: «Что сделано, то сделано, я перебесилась, но осталась такой, как была. Теперь, милостивый государь, вы должны исполнить свой долг».
Сердце Гретхен учащенно забилось от такой сумасшедшей перспективы.
— Ты думаешь, это возможно? — спросила она и рассмеялась, как смеются над сказкой, в которой все уж очень хорошо кончается. Но с Клоцше? Впрочем, он не так уж плох! Они вышли в фойе. Здесь шеренгами прогуливались девушки и молодые люди, хихикали, перешептывались, конфузились друг друга. Гретхен сохраняла на лице мечтательное выражение.
— Вчера мама говорила папе, что жена адвоката Фрицше в связи с господином Штольценеком. Ты этому веришь?
— Почему бы и нет? Был же у него роман с фрау Вендегаст.
— А по-моему, мама сказала это потому, что у Фрицше опять новая шляпка, а у нее нет.
Они с трудом протолкались к буфету, все время перешептываясь. Там они пили лимонад и ели безе.
— Говорят, что в театре, — прошептала Эльза, — нет ни одной, с кем бы он не… ты понимаешь?
— Подлые твари, — прошипела Гретхен, обуреваемая ревностью. Неужели всех, всех осчастливил господин Штольценек и только она обойдена! Походка ее стала решительной.
В это время в фойе показался Клоцше. Гретхен — бутон, расцветающий в тиши, — мечтательно ему заулыбалась.
IV
Утром фрау Геслинг пришлось долго расталкивать Гретхен. Наконец та вскочила и в одной рубашке помчалась к почтовому ящику.
— Что такое? Что там может быть для тебя?
Гретхен и сама не знала. Она долго пила кофе, читая запретный роман. Потом заправляла лампу и с еще вымазанными керосином руками понеслась на кухню узнавать, что будет к обеду. Опять бифштекс по-гамбургски и цветная капуста! А Гретхен ждала чего-то необыкновенного.
Собравшись, наконец, уходить, она почувствовала страшное сердцебиение и уже у самой двери остановилась перевести дух. Чего только не сулил сегодняшний день!
В магазинах она позабывала половину того, что ей надо было купить, и по нескольку раз возвращалась, а в час дня, сама не зная как, очутилась у театра, где только что кончилась репетиция.
Господин Штольценек, уже в пальто с меховым воротником, громко смеясь, спускался с лестницы в сопровождении двух дам — Роше и Поппи. Роше хлопала его по плечу. Но Гретхен, не смущаясь, пошла прямо на них, улыбнулась и слегка кивнула Штольценеку. Уже пройдя мимо, она почувствовала, что рот ее все еще кривит улыбка, и потому ничуть не удивилась, услышав смех обеих дам. Они до того смеялись, что обе раскашлялись. Гретхен подумала: «Мне и это безразлично!» — и крадущейся походкой прошла дальше. Вдруг она услышала позади себя его шаги. Ее собственные сразу стали вдвое длинней. Она добежала до бульвара, штурмом взяла городской вал, и все это с открытым ртом и пустыми от ужаса глазами. Навстречу ей шествовал господин Вильмар Бауц, но, вместо того чтобы ответить на его элегантный поклон, она уставилась на него молящим взором.
Шаги актера слышались ближе, еще ближе. Она втянула голову в плечи, так как он окликнул ее, окликнул громким шепотом:
— Барышня, куда же вы?
Точно такое же чувство она испытала однажды в школе, когда из ребячества и желания порисоваться показала учителю нос и вдруг, о ужас! он принял это всерьез, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Куда же деваться? Гретхен еще могла найти спасенье на боковой дорожке, в конце которой, у городского рва с плавающими в нем лебедями, приютился маленький домик для отправления естественных надобностей. Может быть, она успеет незаметно проскользнуть за угол? Нет, он уже шел за ней по дорожке. Она погибла. Вокруг — ни души, только домик и лебеди там внизу, в прохладной и чистой воде. Туда к ним или в домик? Гретхен шагнула к домику, но господин Штольценек произнес за ее спиной:
— Сударыня, это не для дам.
Гретхен отпрянула, вскрикнула и от безысходного отчаяния рассмеялась. Она никогда не видела, чтобы лицо человека выражало столько высокомерия. Хотя она ничего больше не слышала, но губы его двигались с такой быстротой, приоткрывая неподвижный ряд белых зубов, что ей стало дурно. Он слегка приподнял цилиндр и вместе с ней повернул обратно.
— Вероятно, — он сделал многозначительную паузу, наклонился к Гретхен и затем продолжал фразу, сопровождая свои слова столь богатой жестикуляцией, что у нее зарябило в глазах и она зажмурилась, — вероятно, вас потянуло туда, потому что ваш папенька выстроил этот домик. Не так ли?
Гретхен открыла глаза; то, что он знал, кто она, несколько облегчало положение, делало его чуточку менее сомнительным.
— Да, — не без гордости отвечала она, — папа все их строил. Вы знаете, он сначала добился постановления магистрата, а потом сам взял подряд. Папа мастер устраивать такие дела, — закончила Гретхен с видом весьма значительным.
— И вдобавок у него столь прелестная дочка, что для одного человека это, право, даже слишком много.
— Ну, уж это вы пустяки говорите, — не без задора улыбнулась Гретхен. Она вдруг почувствовала себя окрыленной. Что бы теперь ни произошло, она уже не утратит присутствия духа.
— Я говорю серьезно, можете не сомневаться, — настаивал господин Штольценек, но Гретхен — не на такую напал, — вскинув ресницы, отвечала:
— Расскажите кому-нибудь еще.
— Я давно вас заметил. Ведь вы та самая милая барышня, что на днях кивнула мне из окна на Геббель-хенштрассе и уронила пыльную тряпку.
Гретхен закусила губу.
— Ах, нет! Я живу на Майзенштрассе.
Но он, не смущаясь, тем же обольщающим голосом продолжал:
— Как там называется ваша улица, мне безразлично. Я говорю о вас, и сомнениям здесь не место.
Гретхен благодарно засмеялась, — на ресницах ее дрожала слеза. Но он уже не смотрел на нее. Его глаза прыгали с предмета на предмет, рука то и дело дотрагивалась до полей цилиндра, все его тело, обтянутое длиннополым и узким в талии пальто, вихлялось, он хохотал и в то же время успевал кривить рот в скорбную усмешку. Гретхен никогда раньше не замечала, что у него такое узкое лицо и такой приплюснутый нос. Но зато локон, выбившийся из-под цилиндра, был ей хорошо знаком. Его рот, сохраняя трагическое выражение, извивался среди глубоких продольных морщин, как танцор на проволоке. А какие глаза были у господина Штольценека! Его черные ресницы и брови с кричащей резкостью выделялись на бледной жирной коже. Это было прекрасно до боли! Когда он сверху вниз взирал на Гретхен и черные ресницы опускались на его синие, как ночь, глаза, — казалось, это плакучие ивы склоняются над лугами.
Под ивою гномики пляшут… —
вспомнилось Гретхен. Глаза господина Штольценека были, как меланхолический ландшафт. Должно быть, немало тяжелых переживаний выпало на долю этого человека! Смутное желание утешить его пронзило все существо Гретхен. Но он вздохнул раньше, чем успела вздохнуть она.
— Да, вы удачно выбрали себе родителей, барышня. Вы и знаетесь-то, наверно, только с высокопоставленными людьми. А мы, грешные, едва появимся в городе, как хозяйки уже кричат друг другу: «Соседка, снимай-ка белье с веревок, актеры едут!»
— Ну, это уж чересчур! — возмутилась Гретхен.
— Да, вы так рассуждаете, а вот попросите свою мамашу пригласить меня, и в этот день вам, пожалуй, придется заштопать вдвое больше чулок, чем обычно.
Гретхен склонила чело: то была правда.
— Здесь я принят только у фрау Вендегаст.
— Ах! — воскликнула Гретхен. — Это такая…
— Вот видите. А все потому, что она принимает у себя нашего брата актера.
Гретхен хотела что-то сказать, но поперхнулась. Так, значит, при встрече с фрау Вендегаст вовсе не обязательно спасаться бегством?
И Гретхен, рука об руку шагавшей с актером по городскому валу, вдруг открылась другая жизнь, жизнь, которую она и ее подруги считали до ужаса смелой и недоступной для таких, как они.
Как хороша эта новая жизнь!.. Господин Штольценек произнес:
— Слава богу, не у всех такие отсталые взгляды. В Вене, например, мы вращались в самом избранном обществе.
— Вы служили в Вене?
— Разумеется, в придворном театре. Мне, конечно, не следовало бы связываться со здешней шушерой, но в артистах заложена страсть к перемене мест.
— Как это, наверно, интересно: быть артистом!
— Святое призвание, барышня! Но вы, кажется, не хотите идти со мной дальше? Сейчас начнется город, и кто-нибудь из знакомых может встретить вас с актером.
Лицо Гретхен пылало. Она вращала глазами, желая отклонить от себя страшное подозрение. Но то была правда, и она не могла ничего поделать.
— Не беспокойтесь, — продолжал он. — Я не обидчив. Идите спокойно домой, обедайте, а я подожду, может, кто-нибудь и угостит меня тарелкой супа.
— Ах, да разве у вас нет денег?
— О, конечно, есть и очень много. — Он засмеялся. — Но они помещены в надежные предприятия. Это очень выгодно, барышня. Да, кстати, спросите при случае, не нужен ли вашему папаше конторщик. Я отлично стенографирую.
— Но вы же артист!
— Само собой разумеется. Не пугайтесь так отчаянно. Я сегодня вечером играю в «Банкротстве» и, понимаете ли, целый день не могу выйти из роли. Помимо всего прочего, уже одно мое происхождение не позволило бы мне… Я ведь незаконный сын знатных родителей.
Она с благоговением взглянула на него. Он снисходительно заметил:
— Мы еще увидимся. Черкните мне как-нибудь, барышня. Вам, должно быть, известен мой адрес?
Как часто Гретхен воздымала взоры к его окну! А как-то раз, — правда, без Эльзы Бауманн она бы на это не отважилась, — даже взбежала по лестнице и сотворила молитву у двери, где висела дощечка с его именем. Гретхен ощутила страшную слабость в коленях; еще бледная от нахлынувших воспоминаний, она подняла на него глаза, но он слегка притронулся к цилиндру, выразил надежду вскоре опять свидеться с ней и удалился легкой и элегантной походкой, прежде чем она отдала себе в этом отчет.
V
— Почему я опоздала к обеду? Мамочка, примерка продолжалась до половины первого, а потом я встретила докторшу Гарниш; ты же знаешь, какая сплетница эта старая карга.
Фрау Геслинг позабыла о своем гневе.
— Что же она рассказывала?
Гретхен стала врать, не задумываясь. Она вышла из своей спячки. Жизнь вдруг сделалась страшно интересной: у нее была тайна, была область, ей одной принадлежащая, куда никто не смел даже заглянуть. Словно она катилась на коньках по самому краю городского рва, там, где прорубь. Не исключено, что дамы — Роше и Поппи — посплетничали о ней у фрау Вендегаст. Возможно также, что Матильда Бенш видела ее из окна. Тогда всему городу уже известно, что у нее что-то есть с господином Штольценеком. Конечно, они думают, что это связь. «Я бы тоже думала», — призналась себе Гретхен, и ей даже почудилось, что так оно и есть. Сердце ее билось при воспоминании о пережитом. Все, что он говорил ей, вновь звучало в ее ушах.
— Что это ты краснеешь? — спросила фрау Геслинг. — Папа совсем не то хотел сказать.
Гретхен вообще не слышала, что сказал папа, но только еще больше покраснела и тут же принялась чернить Матильду Бенш, на случай если та что-нибудь наболтает. И вдруг ей опять послышался голос господина Штольценека: «Сударыня, это не для дам!» Ей, ей сказал он это своим раскатистым голосом, сделав элегантный жест рукой, как в «Пожирателе фиалок», ей одной! Словно Гретхен сама играла с ним на сцене. «А вдруг у меня талант? Чем я хуже других? Все может быть!» Внутренним взором она увидала себя самое, изящно жестикулирующую и произносящую слова поставленным голосом. Что ей теперь этот Клоцше! Клоцше, который вечно барабанит пальцами по животу, проглатывает половину слов и не может войти в комнату, не задев дверного косяка.
— Знаешь, мама, с Клоцше я на нашей свадьбе танцевать не стану, он всегда пихает меня своим пузом.
— Не будь такой бездушной, — вмешался папаша, и Гретхен пришлось замолчать.
Все равно Клоцше больше не импонирует ей.
Как только она очутилась с ним наедине в своей девически скромной комнатке, она опять завела:
— Имей в виду, Зофус, меня ты вокруг пальца не обведешь. Я современная женщина. — И, так как он, видимо, не понял, продолжала: — Я хочу все испытать. Не воображай, пожалуйста, что я собираюсь вечно торчать в этой дыре. В свадебное путешествие мы с тобой совершим премилую поездку в Берлин. И ты поведешь меня во все шантаны. Ну, ну, не жмись, пожалуйста, а отвечай мне.
Клоцше смешался под беспощадным взглядом Гретхен. Ему пришлось выкладывать все, что он знал о Берлине. Но делал он это с опаской и неохотно. Гретхен тотчас же уличила его:
— Главное ты пропустил. Что? Скажешь, нет? Залы Амура! Поклянись, что мы туда сходим.
Клоцше мямлил, искал отговорок. Гретхен была неумолима:
— Ты, может быть, еще и филистер?
И Клоцше — была не была — пообещал ей залы Амура. Гретхен опьянела от собственной храбрости.
— Филистер — фу, гадость, — филистер мне не нужен. Вообще нам, женщинам, следовало бы позволять себе все, что позволяют себе мужчины. Вы веселитесь сколько влезет, а когда приходите к нам, все у вас уже — фью-ю! От этого у господина асессора Бауца жена свихнулась. Раз так, надо и нам заводить себе возлюбленных. А тебе, мой милый, на это, должно быть, начхать.
— Нет, Гретхен, нет. — Клоцше приосанился. — Мне на это вовсе не начхать. В таком случае тебе следует найти себе другого мужа — не лейтенанта запаса.
Гретхен скривила губки; но оказалось, что там, где убеждения Клоцше подкреплялись убеждениями большинства, он был непоколебим.
На следующий день она сказала Эльзе Бауманн, которая нанесла визит Геслингам в расчете получить приглашение на свадьбу:
— Вот что, Эльза, я еще подумаю, выходить ли мне замуж за Клоцше. Страшно отсталый тип! Не хочет дать мне перебеситься.
Эльза сочла сомнения Гретхен вполне обоснованными и стала отговаривать ее от Клоцше.
— Что касается меня, то я поеду в Берлин и вступлю там в незаконную связь, — снова повторила она.
Гретхен сплетала и расплетала пальцы. Наконец, изнемогая от желания высказаться, промолвила:
— Рассказать тебе одну историю?
И она выложила все. Сначала Эльза ей не поверила, а потом завопила:
— Вот это здорово!
— В чем дело? Что ты хочешь сказать? — оторопела Гретхен.
— Просто так. — Эльза попыталась подавить свое злорадство. — Я думаю о Клоцше. Так ему и надо.
— Да ведь из этого ничего не получится, — вздохнула Гретхен.
— То есть как это? Ты убежишь со своим Леоном. А потом вы, конечно, должны обвенчаться. Клоцше останется с носом. И все на него будут пальцами показывать.
Гретхен улыбнулась, ослепленная. Она даже и думать об этом не дерзала. Вся ночь прошла в борении чувств. В тяжком полусне ей мерещилась ругань папаши — таких выражений Гретхен от него и не слыхивала, — мама ломала руки, как актриса, а Клоцше вырастал перед Гретхен в полной парадной форме, и за ним толпился весь город. Потом перед нею медленно возникло лицо господина Штольценека, и его рука, приподымающая цилиндр, стерла все остальные видения. Гретхен встала с кровати и написала ему письмо. Она чувствует непреодолимую потребность уже сегодня его увидеть. Он это поймет. «Но где?» — раздумывала она. Встреча может состояться только в укромном уголке, вне города. Нет, ничего более подходящего не придумаешь. И вдобавок еще прекрасные воспоминания, связанные с этим местом. Вновь зазвучал голос, произносивший: «Сударыня, это не для дам!» И она написала: «Опять у маленького домика».
Гретхен сказала, что ей нужен бензин, заплатила взятыми у матери деньгами рассыльному и вернулась домой, заявив, что разбила пузырек. В половине первого она уже была на месте свидания. Но пробил час, а его все еще не было. Когда он не пришел и в половине второго, Гретхен заплакала. Может быть, он разлюбил ее? В два она, несмотря ни на что, все-таки решилась бежать с ним. «Он, конечно, согласится, потому что у папы есть деньги, а любовь приходит уже потом, говорит мама». В половине третьего она опять впала в полнейшее отчаяние. Но в три, когда она сняла перчатки и тщательно расправила их, чтобы не измялись, он, сияя улыбкой, предстал перед ней:
— Клянусь богом, не думал, что вы еще здесь. Пардон! Пардон! Репетиция сегодня затянулась до трех часов. Достается нашему брату!
У Гретхен все внутри растаяло от счастья, лицо ее приняло растроганное выражение. Ах, только репетиция! Значит, все ее страхи были напрасны. Однако его взгляд избегал ее и рассеянно устремлялся то вверх, то в сторону, к тому же господин Штольценек часто отхаркивался. Он заявил, что очень спешит. Потом вдруг пожелал идти с Гретхен в ресторан, но тут же счел это неловким и преувеличенно звонко расхохотался.
— Это, конечно, несколько странная просьба, но не можете ли вы одолжить мне двадцать марок?.. Боже, как вы испугались! Разумеется, не следует занимать деньги у дамы, за которой ухаживаешь. Скверная история! Ну-с, нам пора назад «до дому», как сказали бы здесь, у вас.
Сегодня он еще чаще прикладывал руку к цилиндру, еще больше вертел корпусом в узком пальто, а рот его, даже когда он молчал, непрестанно двигался на бледном лице с траурной каймой вокруг глаз.
— У вас красивая рука, барышня. — Он остановился и взял ее руку так, словно она уже была отдана ему.
— Отличное кольцо!
Он снял его и надел на свой палец:
— Не правда ли, оно ко мне идет?
При этом он рассмеялся, а Гретхен вся зарделась. Ясное дело, он угадал, что это кольцо ей подарил Клоцше, и теперь смеется над нею.
— Оно будет на мне сегодня во время спектакля. Вы должны прийти посмотреть меня в этой пьесе — непристойно до чертиков! Итак, решено, сегодня я выступаю с вашим кольцом на руке. Счастливо оставаться! Дальше вам со мной идти не стоит, — нас могут застукать. Всего наилучшего.
VI
Гретхен не успела и слова вымолвить. В полном недоумении смотрела она ему вслед; затем перевела взгляд на палец, где еще несколько минут назад блестело кольцо, и испустила глубокий вздох.
Да, повернулся и ушел играть в непристойной пьесе. Ему хорошо смеяться. Таковы мужчины. Даже не подумал о том, как Гретхен объяснит родителям свое трехчасовое опоздание и отсутствие кольца. Она явилась домой с удрученной миной и заявила, что все время просидела у Клерхен Гарниш. Клерхен совсем расхворалась, и вечер ей тоже придется провести у одра больной подруги. Она даже поплакала, маме осталось только утешать ее. Господин Штольценек был недостаточно любезен, Гретхен даже не удалось улучить минутку, чтобы сговориться с ним о побеге. Он был рассеян и тороплив. «Может быть, ему скучно со мной?» Она испугалась. «Я знаю, я только глупая девчонка, а он знаменитость». Страдальческим голосом она попросила у родителей денег на бутылку токайского для Клерхен и отправилась в театр. Непристойности до нее не доходили, не замечала она и того, что была единственной молодой девушкой в зале и что публика прохаживалась на ее счет. Она сидела очень близко и не сводила глаз с господина Штольценека. Он не мог ее не видеть, но старался не замечать. На пальцах у него сверкало множество перстней, но кольца с рубином и семью жемчужинами среди них не было.
Покинутая, одуревшая, жалкая, Гретхен улеглась в постель. Она так ослабела, что не могла даже плакать. Он насмеялся над нею. Завтра по почте придет кольцо и, возможно, записка, что-нибудь вроде: «Как вам понравилось в театре, барышня?» И все. Больше уж ничего не будет. Все утро Гретхен металась между своей комнатой и ящиком для писем. Ничего. Значит, господин Штольценек еще более жесток, чем она полагала. Уж не думает ли он, что это так легко — при каждом движении руки подгибать палец? Палец у нее уже онемел. В гневе она написала господину Штольценеку письмо. И в тот же вечер сбегала на почту за ответом; но ответа не последовало ни вечером, ни в ближайшие дни. «Ну, конечно, я обидела его, глупая девчонка! Такой великий артист не обязан думать о моем кольце, ему не до пустяков!» И она написала еще одно письмо, очень смиренное. Наконец-то из почтового окошечка ей подали запечатанный конверт. От волнения Гретхен даже не сразу взяла его. Строчки сходились и расходились перед глазами, как складки гармоники, — ей пришлось подождать, покуда они снова станут на место. И она начала читать:
«Уважаемая барышня!
Ставлю вас в известность, что ни о каком недоразумении или забывчивости с моей стороны здесь не может быть и речи. Вы подарили мне кольцо, о чем неоспоримо свидетельствовали сказанные вами при этом слова: «Оно вам больше подходит, чем мне, носите его на вечную и добрую память».
Посему покорнейше вас прошу впредь не обременять меня напоминаниями о кольце. В противном случае, да будет вам известно, я перестану щадить ваше доброе имя и предам огласке наши с вами предосудительные отношения.
Наши встречи легко могут быть подтверждены свидетельскими показаниями, к тому же моя репутация общеизвестна.
Да, да! Буквы, элегантные и размашистые, складывались именно в эти слова. У Гретхен упало сердце; ее трясло, как в лихорадке. Земля разверзлась у нее под ногами и бездонные пропасти неодолимо манили ее взор. Закрыв глаза руками, она вышла на улицу и всю дорогу жалась к стенкам, словно сама что-то украла. Нет, вор был он. Господин Штольценек — вор! Никто, кроме Гретхен, не знал этого, и конечно, никому бы такая мысль и в голову не пришла. «Господин Штольценек — вор!» Это все равно, как если бы ей сказали: «Господин Штольценек — выходец с того света!» Даже между живыми и мертвыми не зияла такая пропасть, как между честными людьми и ворами. До сегодняшнего дня Гретхен и не подозревала, что воры — это люди, которые тоже говорят по-немецки и кушают сосиски. Ведь они сидят под замком в городском остроге, перед окнами которого день и ночь ходит солдат с ружьем. Объятая ужасом, Гретхен старалась освоиться с этой мыслью. Так, значит, господин Штольценек, с которым она прогуливалась по городскому валу, собственно, должен был тоже сидеть там, под замком? Или можно, как выяснилось, быть вором и не сидеть в остроге, а прогуливаться по городскому валу? Все смешалось и закружилось у нее в голове. Весь ее нравственный мир рушился. Гретхен едва держалась на ногах. Может быть, это вор, сбежавший из острога там, на горке, и притворившийся актером только для того, чтобы украсть у Гретхен ее колечко? И это было его единственной целью. Нет, невозможно! Вконец расстроенная, Гретхен села за стол. Подумать, что папа и мама разговаривают как ни в чем не бывало! Разве они не знают, что в жизни случаются такие вот истории? Она уже больше не подгибала палец: когда все кругом рушится, это не имеет смысла. Так! Мама уже заметила.
— Где твое кольцо?
— Ах! Я мыла руки и оставила его на умывальнике.
— Пойди и принеси, пока оно цело. Не следует вводить людей в искушение.
Гретхен встала, но папа закричал:
— Из-за стола не выбегать!
«Тем лучше», — подумала Гретхен.
После обеда она пошла к себе в комнату, хлопнула дверью и сжала кулаки. Она была вне себя. Подлая судьба, подлые люди! Клоцше — ханжа, пентюх, а господин Штольценек — вор. Ничего лучшего судьба не уготовила для Гретхен! Почему, почему господин Штольценек не мог быть порядочным человеком? Ведь она просто молилась на него! А он пригрозил выдать ее за свою любовницу. «Ах ты дрянь этакая! Ну, да мы еще посмотрим!» Хотя скандала, конечно, не миновать. Господин Штольценек хитер, ужасно хитер. Вся кровь прихлынула к сердцу Гретхен. И все же он единственный, кого она любила. Красавец, элегантный, ловкий. Может, это не так ужасно, что он украл у нее кольцо? Мало ли что бывает в жизни! Гретхен сама выпрашивала деньги на токайское и тратила их совсем не по назначению. Более того, она стибрила деньги из папиных штанов… Правда, по маминому совету. Да и вообще это совсем другое. Это дела семейные. А господин Штольценек носится по свету и ворует. Гретхен вздрогнула, ей почудилась мрачная фигура бродяги, заглядывающая в окно ее тепло натопленной комнатки… Убедившись, что за окном никого нет, она уронила голову на руки и зарыдала. Гретхен оплакивала господина Штольценека, которого жизнь принудила кочевать с места на место и совершать преступления. Разумеется, это было ему не по душе, ведь он даже выразил желание поступить к ее папе в контору.
«Может быть, я виновата, что не поговорила с папой? Господин Штольценек был голоден, я это сразу поняла; как он нервничал! А что, если бы я действительно подарила ему кольцо? Оно принадлежало бы ему, и все было бы в порядке. Я сама залезла к папе в брючный карман, а чем это лучше?..»
Но хотела того Гретхен или не хотела, а поступок господина Штольценека приводил ее в трепет. Ее собственный маленький домашний грешок, словно комнатная собачонка от волка, с визгом улепетывал от его матерого, мерзостного греха.
«Господи, да я с ума схожу!.. Нет, нет, ему место только в городском остроге, и если б я не боялась скандала, клянусь богом, я бы его туда упрятала».
Гретхен достала свою записную книжечку и внесла в нее расходы, которые она произвела на деньги, оставшиеся после покупки театрального билета, — бутылка токайского стоила дороже. После этого она почувствовала себя лучше. Все, что только что рушилось, вновь становилось незыблемым. Добродетель восторжествовала.
Но тут настали сумерки, и в дверях показался Клоцше.
— Я уже целый час дожидаюсь тебя, котик, — воскликнула Гретхен и бросилась ему на шею; он даже испугался.
— Ты был и остался моим единственным! Крошка моя! Зофусик мой!
Она нежно зашептала ему на ухо:
— Зо-офу-ус, я должна тебе сделать одно признание.
Гретхен зажмурилась и проглотила слюну.
«Вот, теперь я каюсь перед ним, а не он передо мной», — подумала она, но вслух произнесла:
— Твоего кольца у меня больше нет. Куда оно девалось, я не могу тебе сказать. Нет, нет, не спрашивай! Я и сама не знаю, где оно. Но мама уже все заметила, и если к ужину его у меня не будет, она бог знает что подумает. Зофус, купи своей Гретхен другое колечко, точно такое же!
Клоцше заморгал глазами, ему стало как-то не по себе; но Гретхен в отчаянии продолжала ластиться:
— И мы не поедем в Берлин на наш медовый месяц. Не надо мне никаких залов Амура, я на них и смотреть не хочу! Мой Клоцшенька может не беспокоиться! И если ты будешь поступать со своей Гретхен, как асессор Бауц со своей женой, я и тогда не сойду с ума. Нет, нет, это было бы бездушно!
Тут Клоцше сдался, и они отправились к ювелиру; когда кольцо снова заблестело на пальчике Гретхен, она разразилась целой речью:
— Вот это, наконец, настоящее! Оно и блестит больше и рубин в нем крупнее. Что бы там ни говорил продавец, оно стоит вдвое дороже. Дурак, продешевил его! Но нам же лучше. Ах ты родной мой Клоцшенька, я готова расцеловать тебя прямо среди улицы!
Клоцше казалось, что Гретхен как-то особенно тяжело виснет у него на руке, но он гордился этим. Они прошли еще несколько шагов, и она вдруг потащила его на другую сторону:
— Там идет эта мерзкая Эльза Бауманн, я не хочу даже здороваться с этой гнусной особой. Я ее насквозь вижу. Она мне завидует из-за моего Зофуса.
Клоцше покраснел от удовольствия.
— И на свадьбу я ее тоже ни за что не приглашу, — заключила Гретхен.
Некоторое время она шла молча, прижимаясь к нему, а потом залепетала:
— Зо-офус, я чувствую себя как-то странно; наверно, на меня снизошла благодать.
— Вот видишь! Я всегда знал, что моя Гретхен сподобится благодати. А ну, рассказывай, как это случилось?
— Нет, Зофус, нет, этого я тебе не скажу. Да я и сама не знаю как, — добавила осторожная Гретхен.
Но Клоцше не был любопытен.
— Снизошла благодать — и баста, — решил он. — Когда мы предстанем перед престолом всевышнего, он нам скажет… — И Клоцше отрывистым сиплым голосом произнес за господа бога: — «Так-то, сын мой! А каким путем ты достиг благодати, это не наше дело».