{12}
I
ыло два часа ночи, и приятели успели уже неоднократно приложиться ко всему, что мог предложить им Лукас Больс, как вдруг ни с того ни с сего вспыхнула ссора. Зиберт непочтительно отозвался об одной даме, о которой никто иначе и не отзывался. По этому случаю у них с Михельсеном завязалась драка. Михельсен плюнул на пол — как раз туда, где находилось лицо Зиберта. Остальные, с упорством пьяных, потребивших слишком много ликеров, стали уверять Зиберта, что ему нанесено оскорбление, и не успокоились до тех пор, пока он и сам этого не восчувствовал. Противники рвались в бой, и бар закрыли раньше времени.
На улице после жарких препирательств трое друзей, непричастных к драке, пришли к заключению, что только дуэль может восстановить поруганную честь. Зиберт и Михельсен жаждали крови. Когда же их благополучно разняли, Макс Визе, привалившись к стене какого-то дома и поминутно икая, ударился в философию. Трудно требовать, заявил он, чтобы один культурный человек зарезал другого. Поэтому в отношении таких высокоразвитых личностей, как Михельсен и Зиберт, речь может идти только об американской дуэли.
Доктор Либбенов вступился было за романтику холодного оружия. Но так как он споткнулся о водосток и полетел, то его выступление прошло незамеченным.
В кафе все чинно, гуськом проследовали друг за дружкой в бильярдную. Самый большой носовой платок оказался у Леопольда Визе, он завязал по углам узелки, превратив его в своего рода мешочек, и они с Брандом принялись над ним колдовать, между тем как доктор Либбенов, навалившись сверху, закрывал их локтями и кричал Михельсену: «Не подсматривать!»
Зиберту понадобилось на минуту выйти. Как только все было готово, Бранд побежал за ним, но тут же вернулся и объявил, что Зиберт еще не может. Михельсен курил, держался очень прямо и, не отрываясь, смотрел на дверь. Когда Зиберт, наконец, вернулся, бледный как полотно, с кислой гримасой и влажными следами на лице и одежде, противник окинул его насмешливым взглядом. Зиберт ответил ему по возможности гордым взглядом и потребовал коньяку. Приятели поднесли ему мешочек. Он запустил правую руку в мешочек, а левой поднес ко рту рюмку. И тут он увидел в руке у Михельсена светлый шар, а у себя в руке — темный и услышал, как Либбенов говорил, что ему выпал темный жребий. И тогда, довольный, что его больше не трогают, он осушил свою рюмку.
II
Время близилось к полудню, когда Зиберт проснулся и стал припоминать, с чего бы это у него такая адская головная боль. Постепенно в памяти всплыл Больс, и вдруг ему пришло в голову, что он ни более ни менее как приговорен к смерти. Он оцепенел от ужаса, но сразу же решил: «Вздор какой! — И тут же: — Это, разумеется, шутка, все и думать забыли об этой истории».
Впрочем, как знать… «И надо же найти такой идиотский повод, как эта корова Мелани. С чего вдруг Михельсену взбрело за нее заступаться? Вот что значит напиться до потери сознания. Я его слегка пристыжу, напомню ему, как он вел себя. А если он, несмотря ни на что, будет делать вид, что произошло что-то серьезное, значит он просто варвар, необразованный человек, и нечего обращать на него внимание. Но уж на сегодняшнюю премьеру он, конечно, явится. Во всяком случае он обязан вернуть мне эти шесть марок за билет».
Слегка обеспокоенный, Зиберт вышел на улицу. Он чувствовал, что надо повидать Михельсена, посмотреть ему в лицо, выяснить насчет шести марок и всего остального. В ресторане ни Михельсена, ни кого другого из вчерашней компании он уже не застал, хотя не было еще и часа. Это на них не похоже! И как ни старался Зиберт и виду не показать перед знакомыми, которых он там встретил, что-то не давало ему покоя. Неотступно гвоздила мысль: «А что бы они сказали, если б до них дошла эта история? Я в чертовски странном положении!»
Погруженный в свои мысли, отправился он по своим делам. Издали ему показалось, будто из конторы «Литцман и сыновья» выглянул Макс Визе, но как-то подозрительно быстро скрылся. Зиберт не знал, что и думать, но когда тут же Бранд, явно избегая его, свернул в пассаж, сомнений больше не оставалось. Час от часу не легче! Зиберт несколько раз прошел мимо дома Михельсена и, наконец, заставил себя войти. Первое, что он услышал, был голос Михельсена, разговаривавшего по телефону. Однако приказчик сказал, что хозяина нет. Зиберт попытался иронически улыбнуться, но улыбка получилась какая-то вымученная.
На улице у него слегка закружилась голова. «Чего только не бывает с человеком! Не понимаю, что смотрит полиция!» Повинуясь какому-то смутному чувству, он повернул домой. И, заперев за собой дверь, так и остался стоять на пороге, не снимая шляпы. «С ума они все посходили, что ли? — воскликнул он. — Обращаться с человеком так, словно он и в самом деле уже сыграл в ящик! Черт знает что такое!» В приступе внезапного бешенства он затопал ногами, как в тех случаях, когда ему особенно не везло на бирже.
Но разрядка сменилась полным унынием. Вдруг ему вспомнилось, что Михельсен служил в полку младшим фельдфебелем. «Это обычно не проходит даром. Встречаясь с таким субъектом, думаешь, что имеешь дело с образованным человеком, и вдруг оказывается, что это форменный дикарь. И, на беду, у него столько свидетелей! А то бы я мог сказать, что все это чистейшее вранье или что темный шар вытащил не я, а он. Да мало ли что! Я мог бы от всего отпереться!»
Он долго стонал, ругая себя за то, что смалодушничал: как он допустил, чтобы его впутали в эту дуэль! «Теперь они требуют, чтобы я наложил на себя руки. А попробуй я увильнуть, пойдут звонить по всему городу. Нет, это тоже никуда не годится!»
Зиберт уже видел, как друзья разбегаются при его появлении, как знакомые поворачиваются к нему спиной, а дамы насмешливо шушукаются. С последним было особенно трудно примириться, и он, ломая руки, заметался по комнате.
«Итак, это неизбежно! Думал ли я, что когда-нибудь решусь на такое! Но эти люди неумолимы. Вот как познаются друзья. Они не успокоятся, пока не увидят меня мертвым! Вот до чего мы дошли! Странно, похоже, что меня уже обступила мертвая тишина!»
Он подошел к зеркалу и с глубоким участием посмотрел на жертву человеческой глупости. Из зеркала глядели на него ясные, невинные глаза. Что-то сжало ему горло, и он улыбнулся своему отражению со страдальческой покорностью.
«А ведь это должно действовать, особенно на прекрасный пол. Далеко не всякий поступит так порядочно. Завтра же пойду к Литцманам. Последний раз в котильоне Викки потешалась надо мной, когда я ляпнул что-то несуразное. Надо внушить этой девчонке, что я не какой-нибудь дурачок, а наоборот, трагическая личность!»
Он начал придумывать, что будет делать на третий день (уж три-то дня ему полагается во всяком случае!). Не закатить ли шикарный ужин только для себя одного? С несварением желудка считаться уже нечего, он может позволить себе съесть столько салата из крабов и выпить столько шабли, сколько душа захочет. Было бы глупо не воспользоваться таким случаем. Но он тут же отогнал эту мысль, как несовместимую с его благородной участью.
«Нет, Гуго, это ты неудачно придумал. Лучше по возможности совсем не пить. Эта бледность мне очень к лицу».
Он выбрал галстук под цвет лица и, наняв открытый экипаж, объехал весь город, чтобы проститься с миром. Теперь он чувствовал, насколько он выше всего окружающего. Огромные фабрики на окраинах уже не производили на него особенного впечатления, зато волновала бурлившая кругом жизнь. Он подумал о Михельсене, но даже Михельсен его уже не трогал.
Вечером на премьере (место Михельсена рядом с ним пустовало) он говорил всем, что такой ерундистикой, как эта пьеса, могут интересоваться только дети. Так как голос его звучал приглушенно и он ангельски улыбался, его спросили, не болен ли он.
«О, это скоро пройдет», — отвечал он мягко.
Потом в большой компании он кочевал из ресторана в ресторан, однако оставался трезвым и с высоты своего нравственного величия наблюдал недостойное поведение других. А ночью, растянувшись на своем ложе и ощущая его особую, первозданную чистоту, умиленно любовался собой и своим безупречным поведением.
Весь следующий день он проскучал. «Как, однако, я внутренне отдалился от людей!» Вечером, войдя к Литцманам, он увидел, как Михельсен вздрогнул. «Бедняга не ожидал, что я приду, он и не подозревал во мне такой силы воли!»
Бранд, Макс Визе и Либбенов подали ему руку, но постарались как можно скорее ее отдернуть. Зиберт мягко и проникновенно посмотрел им в глаза. Отвечая в который уж раз на вопрос о здоровье: «Скоро и с этим будет покончено», он встретился глазами с Михельсеном, и тот не выдержал — скрылся. Впрочем, Зиберт еще несколько раз видел его. Михельсен явно прислушивался к его словам, а особенно к тому, что он говорил Викки Литцман:
— Думали ли вы, сударыня, что у человека, быть может, на душе кошки скребут, — по крайней мере есть такие люди. Каждому суждено умереть в свой час.
— До чего же вы наивны! — заметила в ответ молодая особа.
«Экая ты дура! — подумал Зиберт. — Михельсен не улыбается, он знает, как это серьезно».
Фрау Клэр Фихте тоже не улыбалась.
— Вы глубокая натура, — промолвила она. — О, как недостает нам глубины в наш пустой и легкомысленный век! — С этими словами она пододвинула поближе стульчик для Зиберта. Это была холеная женщина лет тридцати и вовсе уж не такая доступная.
Вскоре Зиберт с огорчением почувствовал, как исчезает его интересная бледность. Но фрау Фихте оставалась неизменно благосклонной. Позднее — опьяненный не столько вином, сколько прелестями фрау Фихте, — он произнес речь, где попадались выражения вроде: «Радуйся, живущий под солнцем!» и «Morituri te salutant» [8]. При этом он смотрел на фрау Фихте, которая явно не понимала по-латыни и приятно улыбалась, и на Михельсена, который от смущения опрокинул свой бокал.
Наступил третий день. «Пожалуй, он будет самый тяжелый, — подумал Зиберт еще утром в постели и почувствовал резь в животе. — И все же неизбежное должно свершиться, но прежде нужно еще кое-что сделать».
Зиберт остался дома и занялся завещанием. В таком положении особенно чувствуешь, кто тебе дорог. Неожиданно он воспылал нежностью к Михельсену. «Бедный малый, вчера ему действительно не повезло… Что ни говори, а обреченные на смерть производят куда более выгодное впечатление». И он завещал Михельсену дюжину новейших лондонских галстуков. «Если бы я был тяжело болен и мне предстояло умереть этак месяца через три, он не знал бы потом, куда девать эти галстуки. Но поскольку это случится уже сегодня… Так что все имеет свою хорошую сторону».
Когда приготовления были закончены, возник вопрос: «А не поужинать ли напоследок? Ах, к чему это… Ну, а если я все-таки голоден!» Он почувствовал, что неплохо было бы не один еще раз иметь возможность основательно поужинать. «Такой здоровый человек, и вдруг нате вам — извольте убираться! Нет, это немыслимо. Во всяком случае, я не создан для этого. Да и стреляет ли еще мой револьвер! Попробуй испытай его здесь, в городе, как раз угодишь в полицию. А если он еще ненароком выстрелит… Как легко изувечить себя на всю жизнь! Вчера старик Литцман был особенно со мной мил, да и задорные выходки Викки можно тоже истолковать скорее в хорошую сторону. С такими перспективами грешно валять дурака. Да и вообще, если бы я серьезно думал умереть, я б, вероятно, боялся гораздо больше. А уж Михельсену как было бы неприятно! Вот кто празднует труса, я вам скажу! Но так ему и надо!»
И Зиберту захотелось еще немного помучить Михельсена. Он решил бесследно исчезнуть, — пусть думают, что он умер.
В радужном настроении принялся он укладывать вещи. Но тут принесли записку от фрау Фихте, — сегодня вечером она ждет его к себе. «Она спешит, — подумал он. — Впрочем, и я тоже».
«Ночной поезд я еще захвачу», — рассчитал Зиберт и помчался на зов. Садясь в пролетку, он увидел Михельсена, бродившего поблизости от его дома. Когда же, осчастливленный, он возвращался от фрау Фихте, Михельсен все еще продолжал мерить улицу, — все те же двадцать шагов взад и вперед.
«Ждет небось, когда раздастся выстрел, — подумал Зиберт, неприятно задетый. — Ну можно ли быть таким кровожадным!» Он отправил вещи вниз, попросив пронести их через ресторан, а сам воспользовался боковым выходом. Прежде чем сесть в пролетку, он выглянул из-за угла и убедился, что Михельсен по-прежнему караулит у главного входа.
Забравшись в купе, Зиберт потирал от удовольствия руки: как здорово он всех разыграл.
Первое время, — думал он, — имя мое будет окружено романтическим ореолом, Викки еще поплачет обо мне. Клэр, я думаю, и не заикнется, что видела меня живехоньким. Но самый большой эффект будет, когда я вернусь. А если кто останется недоволен и потребует, чтобы я и в самом деле умер, тому я прямо скажу: «Не смешите меня!» И он еще раз повторил с удовольствием: «Бедняга Михельсен».
III
Какое-то чувство неловкости помешало Михельсену в первый же день объяснить своему противнику, что он предпочел бы видеть его живым. Как фельдфебель, он считал, что это ему не к лицу; как человек, опасался проявить большую тревогу, чем сама жертва, — чего доброго, еще прослывешь мямлей. В полном замешательстве он старался избегать Зиберта, говоря себе, что ведь не окончательный же тот болван. Впрочем, кто его знает! Ожидания и сомнения так измучили его к концу второго дня, что бестрепетный Зиберт, стоически приготовившийся умереть, оказался у Литцманов в куда более выгодном положении, чем его противник.
Успех Зиберта пришелся Михельсену не по душе, и он уже не без злорадства думал о предстоящем самоубийстве, но в то же время пугался всего, что о нем напоминало.
На третий день у него начался понос, и он был не в состоянии работать. Подавленный и несчастный, он вел сам с собой укоризненные разговоры, неизменно кончая их словами: «Ведь надо же быть таким отчаянным!» И в то время как Зиберт преисполнился нежностью к своему противнику и даже завещал ему свои галстуки, Михельсен его возненавидел. «Чтоб тебя автомобилем задавило! — думал он в сердцах. — По крайней мере ты не сможешь наложить на себя руки!»
Весь день Михельсена тянуло в те места, где он надеялся встретить Зиберта, пока еще живого и счастливого. Вместо этого он встречал то доктора Либбенова, то Макса Визе и поспешно уходил или отворачивался, чтобы дать им возможность улизнуть. Ибо с тех пор, как приятели вычеркнули Зиберта из числа живых, они не выносили общества друг друга.
Окольными путями, с помощью хитрых маневров, Михельсен дознался, что Зиберт засел дома. С этой минуты он все время торчал перед его подъездом. Михельсена так и подмывало сбегать за полицией. Каждый удар колокола, каждый трамвайный звонок, каждый громкий окрик повергал его в трепет: «Вот оно, случилось!» Уставившись глазами в одну точку на тротуаре, он видел перед собой самые ужасные картины: Зиберт, задыхающийся под маской, пропитанной эфиром; или Зиберт, висящий на ламповом крюке; или Зиберт, раскусивший динамитный патрон и валяющийся на полу мертвым, без головы.
Когда на улице вдруг собрался народ, Михельсен со всех ног бросился к месту происшествия. В ужасе он увидел кровь. Но оказалось, что переехали собаку. А в то время как Михельсен мучился то стыдом, то страхом, Зиберт преспокойно наслаждался в обществе фрау Клэр Фихте. И только когда он возвратился от нее и благополучно уехал из города, злосчастный убийца осмелился, наконец, с дрожью в сердце, — позвонить у его дверей.
Звонок задребезжал неожиданно громко, но никто не открывал. Около получаса стоял Михельсен в темноте и каждые пять минут нажимал на кнопку. Ему казалось, что Зиберт слышит эти звонки в своих предсмертных судорогах, но уже не в силах ответить… А может быть, он тем временем успел умереть?..
Спотыкаясь в темноте, боясь, как бы его не поймали, спустился он по лестнице.
Пока были открыты рестораны, Михельсен переходил из одного в другой, тщетно стараясь оглушить себя спиртными напитками. Три раза он наведывался к Больсу, говоря себе: «Не так ли убийцу тянет к месту преступления?..»
Когда он, наконец, возвратился домой и хотел зажечь ночник над кроватью, лампа показалась ему на ощупь горячей. В ужасе Михельсен отдернул руку и застыл на месте. Постепенно привыкнув к темноте, он различил у своих ног какой-то неясный предмет. Зиберт! Он сделал это здесь, у него в доме!
Без памяти бросился он к лампе. Она была совершенно холодная. Михельсен зажег свет. На ковре ничего не было.
«О негодяй! Он, кажется, сведет меня с ума! — схватился за голову Михельсен. — Надо будет показаться Либбенову…»