Судья Либан был склонен теперь считать, что так называемая вина лежит не столько на правонарушителях, сколько на обществе. И оно еще предъявляет какие-то требования! От чьего имени? Уж не от имени ли Шаца? Эта развалина не имела никакого права похитить у двух молодых людей все радости любви и толкнуть их на прелюбодеяние. Сын — это дело другое.
У него, бесспорно, могут быть какие-то претензии. Но какие именно? Что он знает об этом? Все тот же заколдованный круг! Либан возненавидел мальчишку.
— Вольф слишком мало двигается, — сказал однажды друг дома. — Вырастет еще книжный червь, чего доброго. Ему надо закаляться!
И Вольфхеп стал гимнастом, бойскаутом и вступил даже в союз «Сынов Вотана». У мальчика не оставалось ни минуты свободного времени, и постоянно грозившая любовникам опасность была отведена. Между тем Вольф, ко всеобщей радости, возмужал и окреп. Росли и хорошели также дочери Либана. Старшая Инга должна была стать женой молодого Шаца — конечно, когда он завершит образование и прочно станет на ноги. Подобный план устраивал прежде всего Эмму. Чувствуя свою вину, мать надеялась создать сыну семейный очаг и этим возместить все то, чего она ради любовника лишала Вольфхена в детстве. И вообще ей казалось, что святые принципы морали, которые она обязана была привить сыну и сама, увы, нарушала, восторжествуют, если Вольф сочетается законным браком с дочерью ее любовника.
Шац часто прихварывал, да и здоровье жены Либана было не блестящим. Оба почти не выходили из дому, и любовникам ничто больше не мешало предаваться утехам своей зрелой чувственности. Они встречались на неделе несколько раз. Их уютное гнездышко, которое они расширили и с большим вкусом обставили, было обоим несравненно милее, чем узаконенный семейный очаг. Здесь они проводили свои свободные вечера, когда находился какой-нибудь предлог, будь то неотложный визит или экстренное заседание. Иногда Либан уходил среди бела дня со службы, а Эмма — из дома, так и не дождавшись постылого обеда в кругу семьи. «Папочка», — ласково называла она своего друга; Шацу не доводилось слышать ничего подобного. «Но ты у меня вовсе не старый», — с гордостью добавляла она. Как-то Эмма решила подкрасить свои седеющие волосы, но Либан воспротивился.
— Ты никогда раньше не была такой привлекательной, как сейчас, когда мы, наконец, обрели друг друга, — воскликнул он. И принялся восхищаться совершенством ее округлых форм и полнотой доступных им теперь наслаждений.
— Раньше у нас не могло быть такого опыта, такой утонченности… Может быть, мы бы изменяли друг другу. Мы не зря так долго ждали. Теперь мы счастливы!
И они действительно были счастливы. Но тут началась война. Шац не пережил ее. Предчувствие смерти и опыт, приобретенный в странствованиях, сделали его прозорливым: он предсказывал самый мрачный исход. Вскоре после первых же неудач старик скончался. «Патриот до последнего дыхания», — стояло в некрологе.
— Страх его доконал, боялся деньжонки потерять, — комментировал Вольф.
Жить становилось все трудней. Шац оказался провидцем: для мелких и средних капиталодержателей настали тяжелые времена. Война изрядно потрепала их, но мир, установленный властителями судеб, был горше войны. Либан не был новичком в денежных делах, но ему не хватало изворотливости и уменья быстро приспосабливаться; до какого-то момента ему с большим трудом удавалось сохранять кое-что для себя и для Эммы. Но груз двойных забот оказался Либану не по силам: он окончательно потерял ориентировку и дальше брел уж на ощупь, как слепой, навстречу все новым несчастьям. Вскоре у него остались лишь обесцененные бумажки — его жалованье. Государство, бросившее на произвол судьбы даже собственных судей, само уже ничего не стоило; на него нельзя было больше надеяться.
Не в пример любовнику, Эмма избежала полного краха. Либан вынужден был признать, что этим она обязана сыну, советы которого в последнюю минуту предпочла его советам. Мальчишка стал настоящим дельцом! Неоперившиеся юнцы, у которых и за душой-то ничего не было, чувствовали себя в этом хаосе, как рыба в воде. Истинные дети этого безумного века! Окопов Вольф и не нюхал — для этого он был слишком молод, но в годы войны он приобрел недурную закалку совсем иного рода. И было ясно, что он на этом не остановится. Не сдав даже экзаменов на аттестат зрелости, он уже разъезжал в собственной машине. Кроме того, он ходил теперь в фюрерах одной из тех организаций, которые ни перед чем не останавливались для защиты существующего порядка. Нечего сказать, хорош порядок! Так или иначе он породил новую силу, на которую не было никакой управы. Однако с силой приходится считаться и ей нельзя отказать в известном уважении.
Либан предпринял последнюю попытку восстановить свой пошатнувшийся авторитет. Вольф как раз собирался покинуть родной дом. Его новое положение и весь образ его жизни, видите ли, были несовместимы со старым домашним укладом.
Либан запротестовал: он, как опекун, имеет право упрятать мальчишку в исправительное заведение.
— Меня-то? — переспросил Вольф. — С моими связями? Да я и дня там не просижу! Не знаю, кому будет хуже. Скорее всего людям, которые без меня шагу ступить не могут. Ведь ты, дядюшка, вообще никого не можешь прокормить.
Как ни старался Либан сохранить внушительный вид, он все же покраснел: угроза подействовала. Судья попытался прикрыть свое отступление нравоучениями и предостережениями, но чего стоят предостережения неудачника? Удача! Это всегда было единственным мерилом, а теперь преуспевали всякие выскочки, сомнительные типы! Либан был уже председателем окружного суда. С высоты своей новой должности он наблюдал десятки таких людей, сбившихся с пути истинного. Но стоило им выйти на свободу, как они сразу же находили путь к успеху. И только он один, судья, оставался в дураках. Да, он и вправду никого не мог прокормить, а уж эту молодежь, что бездумно плывет по течению, и подавно.
Казалось бы, его старшая дочь Инга должна понимать, что требуется от девушки из хорошей семьи. Раз отец обеднел и приходится жить скромно, нужно хотя бы внешне соблюдать приличия. Так по крайней мере было принято в доброе старое время. А теперь? Несмотря на категорическое запрещение отца, Инга устроилась в одну из этих сомнительных новых фирм. Доходы дочери давно уже превысили отцовские, но ей и этого не хватало. Роскошь, в которой она жила, оплачивалась из другого источника, и нетрудно было догадаться из какого.
Родители были не в силах воспрепятствовать слишком интимной близости между своими взрослыми детьми, как и всему их недопустимому образу жизни. Родителей ни в грош не ставят, сходятся и расходятся по собственному усмотрению. Живут, ни в чем себе не отказывая, и бросают на ветер деньги, каких в старину хватило бы на самое широкое гостеприимство. И дела свои ведут с той же бесцеремонностью: ни стыда, ни совести! Когда Либан предупредил Ингу, что ее доброе имя под угрозой, дочь заявила:
— Это, папочка, вышло из моды!
Обычные последствия чересчур нежной дружбы? Это исключено, у них с Вольфом отношения совсем иного рода; любовниц у него и так достаточно, она знакома со всеми. И все это в присутствии больной матери, которая не знала, что и думать, и предпочитала вообще ничего не слышать. Что было делать отцу? Больная не перенесла бы скандала. К тому же имел ли он моральное право упрекать дочь?
Какой позор, какая глубина падения! Страшно подумать! Либан теперь вообще старался как можно меньше думать, и это было самое страшное, — он шел по линии наименьшего сопротивления. Более того, родители были даже рады предоставить своих непутевых детей самим себе: пусть делают все, что хотят, лишь бы это не стоило им денег. Либан по примеру своей больной жены старался пропускать мимо ушей неутешительные новости. Но младшая дочь, Эффи, не упускала случая посвятить его во все детали.
— Тс, тише, пощади хоть больную мать, — молил Либан, косясь на дверь спальни.
Даже Эффи он не мог поставить на место. А ведь и ей нельзя было вполне доверять. Однажды он застиг Эффи врасплох в тот момент, когда она, стоя у окна, перемигивалась с проходившими мимо гимназистами. Либану пришлось грудью защищать свой дом от вторжения пылких поклонников. Впрочем, это, конечно, ребячество. Ничего серьезного. У него просто разыгралось воображение. Но как-то утром Эффи явилась к завтраку одна.
— А Инга?
— Еще не возвратилась.
— Что с ней? — Либан побелел как стена.
Эффи хладнокровно пододвинула к себе тарелку.
— Ты что, оглохла?! — Вне себя он ударил кулаком по столу.
— Боже мой, папочка, что ты волнуешься, — ответила младшая дочь, пожимая плечами. — Инга сказала, что берет отпуск. Куда она поехала и с кем, я не знаю. Ты же сам запретил мне вмешиваться в дела старших.
Отец стал умолять ее. Наконец он услышал правду, о которой давно уже догадывался сам.
Либан позвонил Эмме. В тот же день они встретились в своем «гнездышке». Либан был твердо уверен, что найдет здесь утешение, которое поможет ему перенести даже этот удар. Ведь Эмма — единственное, что у него осталось!
— Мы и в старости друг другу опора. Пусть делают, что хотят, — нас им не разлучить!
Он хотел броситься в ее объятия, но Эмма смущенно отвела глаза, и от его уверенности не осталось и следа.
— Надо положить конец, — по инерции произнес судья заранее приготовленную фразу.
Но матери молодого человека все происшедшее представлялось явно в ином свете, чем отцу девушки.
— Нам многое уже пришлось замять, зачем же теперь доводить до скандала?
Отец девушки резко повернулся лицом к окну.
— Честь моей дочери… — сказал он, собрав остатки решимости, но тут же осекся. Не стоило тратить слов: мать молодого соблазнителя явно не желала понять его. У Либана потемнело в глазах. Он в изнеможении опустился на стул, обхватив руками голову.
— Конечно, это тяжелый удар! — вкрадчиво ворковала она.
Но что делать! В их положении остается только покориться судьбе. Он должен пожалеть бедную девочку и не наказывать ее слишком строго. Такова уж теперешняя молодежь. Что с нее взять! Она сама как следует проберет сына.