{22}{23}Романиз жизни светского общества
IГумплахский учитель
иму 1893 года Андреас работал. Он занимался прилежно, как бедный студент, которому не приходится рассчитывать на постоянную помощь из дому. Но, когда настала весна, с ним произошла перемена. Во время пасхальных каникул, которые, за неимением денег на дорогу, он проводил в Берлине, ему то и дело вспоминались приятели и поездки по Рейну; в лодке всегда был богатый запас отцовского молодого игристого вина.
Тоска по родине наводила молодого человека на размышления. Он думал о том, что дома большая семья, а урожай в прошлом году был плохой. На виноградник, только раз в семь лет дававший хороший сбор, ему рассчитывать не приходится. Учение уже вперед съест его долю в будущем наследстве. Странным образом Андреас сделал отсюда не тот вывод, что ему следует приналечь на занятия, а тот, что за усердие его ждет слишком ничтожная награда. Придется ему, неимущему кандидату на должность учителя, возвратиться в Гумплах и дожидаться, пока откроется вакансия в прогимназии. Ну какая же это будущность для него, Андреаса Цумзе, чей общепризнанный талант давал основание для блестящих надежд? В восемнадцать лет он уже писал стихи, вполне удовлетворявшие и друзей и его самого. Затем «Гумплахский вестник» напечатал его новеллу, снискавшую ему милость местного мецената. Это был старичок, из тех, какие водятся в каждом городке и слывут среди обывателей безобидными чудаками, потому что увлекаются литературой.
В пасхальное воскресение Андреас пошел в Королевский театр, где давали первую часть «Фауста»{24}. Сидя на галерке, он прятался за колонну. Знакомых у него в Берлине, правда, не было, но он стеснялся своего дешевого места. Тщеславие вынуждало его к жертвам. В антракте он спустился в фойе партера и потолкался среди избранной публики, не потому, что это доставляло ему удовольствие, — этого требовало от него собственное достоинство.
Вдруг вереница гуляющих остановилась: часть публики, глазея и развесив уши, окружила двух господ солидного вида. Того, что повыше, Андреас сразу узнал: это был профессор Швенке, ученый, создавший себе славу оригинала тем, что покровительствовал всему новому. На лоб у него в художественном беспорядке падала жидкая прядь волос, руки были засунуты в карманы светлого пиджака: во время разговора он, из боязни показаться педантом, развязно покачивался всем корпусом. Его собеседник был на голову ниже, без бороды, на воротничке сомнительной белизны лежала бахромка жестких черных волос. У него был орлиный нос и желтое, как пергамент, лицо. Непомерно широкий сюртук спускался ниже колен. Андреасу очень хотелось узнать, кто этот человек, по внешнему облику напоминавший не то пастора, не то музыканта-виртуоза. Господин, издали кивнувший ему, крикнул:
— Мое почтение, доктор Абель!
Неужели это Абель, — подумал Андреас, — критик из «Ночного курьера»?
Его изумляло, что великих мужей, витающих в мире отвлеченных понятий, можно встретить здесь, в действительной жизни. Сердце Андреаса забилось чаще, и он подозрительно оглянулся, не смотрят ли на него. Ибо больше всего на свете боялся показаться наивным.
Со своего места на галерке он отыскал глазами обоих критиков; они сидели в первых рядах партера. Андреас несколько раз украдкой покосился на соседа, молодого блондина в скромном черном сюртучке, и, наконец, не выдержал:
— Простите, — сказал он, — я близорук. Кажется, там впереди доктор Абель.
Он старался скрыть свой провинциальный выговор. Молодой человек вежливо ответил:
— Ну да. Это доктор Абель. Он сидит рядом с доктором Вахелесом из «Телеграфа». А через два ряда от них — доктор Бэр из «Вечерней почты» и доктор Тунихгут из «Биржевого листка».
Вокруг зашикали: занавес уже поднялся. Андреас не видел ничего, кроме спин критиков. Они занимали места, которые, по его мнению, мог бы с успехом занять и он. Живое воображение с готовностью нарисовало ему его собственное появление в зрительном зале. Вот он с равнодушным видом, чувствуя свою значительность, шествует к отведенному ему креслу. Откидывается на спинку, скрещивает руки на груди и небрежно, со снисходительной улыбкой внимает актерам, которые говорят больше для него, чем для тысячи прочих зрителей. Несколько строк, набросанных на ходу в редакции, куда он отправляется после спектакля, обеспечивают ему власть, влияние, хороший доход и завидное положение в берлинском обществе. Нет, не гумплахскому учителю помешать такой будущности. Истинный талант всегда проложит себе дорогу!
Андреас охотно высказал бы свои надежды вслух, дабы самому в них укрепиться. Он несколько раз быстро оглянулся, от волнения у него спирало дыхание. Сосед, молча щурившийся на него сквозь пенсне в черной оправе, любезно осведомился:
— Мы, вероятно, коллеги?
Андреас смутился, но потом сообразил, — Вы тоже писатель? — спросил он.
Тот поклонился:
— Фридрих Кёпф, писатель.
Он сказал это с гримаской, точно такое признание было ему неприятно. Андреас же, наоборот, представляясь, зарделся от удовольствия. Он впервые назвал себя литератором. Ему казалось, что тем самым он официально начал свою карьеру.
— Правда, я делаю только первые шаги на этом поприще, — прибавил он.
— О, истинный талант всегда проложит себе дорогу, — уверил его молодой человек.
Андреас выпрямился и грозно взглянул на него, но, убедившись, что тот простодушно улыбается, ответил:
— Пока что я сотрудничал только в провинциальной газете.
— Ах, вы журналист?
— Я сотрудничал в отделе фельетона.
Андреас не стал называть малоизвестную газетку, покоренную его молодым талантом, а новый знакомый был достаточно деликатен и не спрашивал. Он вообще сам почти не говорил, а только с интересом слушал, как Андреас перечислял свои стихи, напечатанные «Гумплахским вестником», и рассказывал о многообещающем успехе своей новеллы.
Разговор был прерван. По окончании действия Андреас снова начал:
— В Берлине меня еще совсем не знают.
— Неужели? — с сомнением сказал Кёпф.
— Я и здесь охотно стал бы работать в газете, но приобрести знакомства так трудно.
— О, что касается этого — нас всюду встречают с распростертыми объятиями.
— Неужели? — спросил в свою очередь Андреас.
Как ни странно, он был озадачен словами коллеги, хотя все, что тот говорил, звучало необычайно добродушно. Кёпф, казалось, заметил это недоверие и решил рассеять его. Он добавил:
— Я, например, могу ввести вас в «Кафе Ура», если вам это улыбается.
— «Кафе Ура?» — переспросил Андреас.
— Собственно, кафе Кюльман, на Потсдамерштрассе. Там вы встретите немало сотрудников популярных газет.
— Ах, — воскликнул признательный и окрыленный надеждой Андреас, — это было бы чрезвычайно любезно с вашей стороны!
— Что ж, приходите в ближайший четверг. Я тоже там буду.
Кёпф распростился сейчас же по окончании спектакля. Андреас, в высшей степени довольный, отправился восвояси на Линиенштрассе, воинственно сжимая в кулаке кастет. Гумплахский учитель был далеко позади, начиналась новая жизнь.
II«Кафе Ура»
— Господин… — запнувшись, спросил Кёпф.
— Андреас Цумзе.
Кёпф представил завсегдатаям «Кафе Ура» нового коллегу. Приняли его радушно. Доктор Либбенов, самая уважаемая персона среди присутствующих, усадил его рядом с собой и втянул в разговор. Расспросив юношу о его занятиях и планах, он сказал со вздохом — возможно, смиренным, а возможно, и гордым:
— Ах, я, собственно, уже десять лет не брал книги в руки.
Все с явным уважением отнеслись к этому признанию, и Андреас тоже, сам не зная почему, почувствовал восхищение перед доктором Либбеновым.
Разговор шел о материальных трудностях, испытываемых актерской четой Бекенбергеров. Муж давно уже не пользуется расположением публики, от директора театра он получает только какие-то подачки и проматывает то, что по ночам, не жалея себя и независимо от сцены, зарабатывает жена. А ведь шесть лет тому назад каждый из них получал по десять тысяч марок жалованья.
— Еще чего, — сказал доктор Полац. — Вы этому, конечно, не верите? — спросил он Андреаса.
Тот любезно улыбнулся.
Полац пояснил:
— Актрисы вообще не получают жалованья, уж это можете мне поверить на слово.
— Как так не получают? — воскликнули остальные. — Лицци Лаффё еще и по сей день получает десять тысяч, а ей далеко за сорок.
— Полно вздор болтать, — резко оборвал Полац. — Лицци все получает от Туркхеймера.
Эти фамилии крепко врезались Андреасу в память; все, что здесь говорилось, казалось ему значительным, но значительнее всего представлялся ему доктор Полац. Он все знал, со всеми спорил, доходы каждого актера ему были известны лучше, чем самому актеру. Однако когда он, наконец, ушел, стало еще уютнее. Андреас отважился задать вопрос:
— В какой газете работает доктор Полац?
— Доктор? — сказал кто-то. — Ну, где уж ему, для этого он слишком глуп!
— Рюмку коньяку и адрес-календарь! — потребовал доктор Либбенов. — Тут уж без обмана, — сказал он, тыча пальцем в фамилию Полаца. — Сейчас мы его выведем на чистую воду.
— Ну-ка, кто у нас еще в докторах ходит? — спросил тучный, потрепанный господин с курчавой черной бородой. — Не дурак, и то ладно, — прибавил он.
— Доктор Буль? Доктор Реббинер?
По адрес-календарю отыскивали одного доктора за другим, и ни один не выдерживал испытания. Только доктор Либбенов был пощажен из вежливости.
Даже доктор Вахелес из «Телеграфа» и великий Абель были обязаны своим званием исключительно любезности коллег. Это обстоятельство произвело некоторое впечатление на Андреаса, но это же сделало их по человечеству ближе ему, примирив с их величием.