К тому времени, когда все стали расходиться, Кёпф уже исчез. Доктор Либбенов сказал прощавшемуся с ним Андреасу:
— Берегитесь Голема: он собирается стрельнуть у вас.
Андреас заметил, что потрепанный толстяк с курчавой черной бородой поспешно удалился в противоположном направлении.
Два дня спустя молодой человек снова появился в «Кафе Ура» и с тех пор стал там завсегдатаем. Ему льстило, что он проводит вечера в обществе сотрудников популярных газет, а у его новых друзей составилось о нем благоприятное мнение. Однажды, незаметно войдя в зал, он услышал, как доктор Либбенов говорил:
— Молодой Цумзе? Да он, видно, из удачливых, в сорочке родился.
Андреас проявлял как раз в меру наивности, чтобы льстить тщеславию остальных, и как раз в меру хитрости, чтобы никого не обидеть по простоте душевной. Он говорил: «Ух, и повезло же мне», когда бывал доволен; называл всякого, кто был ему не по вкусу, «махровым дурнем» и не обижался, когда подтрунивали над его провинциальным говором. В награду за это ему разрешалось защищать мнения, которых у него вовсе не было, даже перед самим строгим доктором Полацом. Как-то в погоне за оригинальностью он вздумал превозносить социализм, который был ему совершенно безразличен. Он просчитался, но Полац, резко осадивший бы всякого другого, удовольствовался тем, что ответил:
— В этом вы, молодой человек, ничего не понимаете, я и сам-то с трудом разбираюсь, а я учился в университете.
По этому случаю Андреас узнал, почему «Кафе Ура» называлось именно так. Когда-то его завсегдатаи исповедовали воззрения, потрясающие основы государства, пока в марте 1890 года не выяснилось, что социал-демократия не созвучна эпохе{25}. Тогда все, уступая духу времени, сделали несколько шагов вправо, вслед за своими свободомыслящими принципалами, и признали себя сторонниками правительственного либерализма и ура-патриотизма. В названии кабачка сохранилось воспоминание о вышеупомянутой эволюции.
В этом кругу Андреас вращался все лето, с удовольствием сознавая себя отныне причастным к берлинскому литературному миру. Забросив учение, он положился на волю божию и не искал работы. При его теперешних связях она не могла заставить себя ждать. Он уже несколько раз заменял не в меру обленившегося толстяка Голема в качестве репортера из зала суда, и, когда он поздно вечером возвращался домой, выпив две чашки черного кофе и две рюмочки коньяку, ему рисовалась блестящая будущность. Прежде он «зубрил», ни о чем не помышляя, теперь он бездельничал и тем не менее был одушевлен высоким честолюбием.
Правда, выпадали минуты уныния и неуверенности; иногда, вставая из-за стола, за которым шел разговор о жаловании десяти — двенадцати актеров и о прижимистых издателях, Андреас не мог отделаться от чувства пустоты. Голем исчез как-то на неделю и по возвращении рассказал удивленным коллегам, что написал свой первый фельетон. Десять лет подряд он вел только судебную хронику, и вот газета послала его в Байрейт{26}. В самом факте, как таковом, не было ничего особенного, о Вагнере писали буквально все. Но Андреас подумал, что даже в «Гумплахском вестнике» ему приходилось читать менее плохие статьи.
Голем вообще внушал ему опасение. Предсказание доктора Либбенова, что толстяк захочет стрельнуть у него, сбылось, но пока что Андреас не решался ответить отказом. Он все-таки еще побаивался лишиться расположения коллег. Возможно, у него не хватало мужества опровергнуть общее мнение: его, по-видимому, принимали за состоятельного дилетанта. А покамест Голем перехватывал у него то пять, то десять марок. В последнее же время этот неудачник, преследуемый по пятам судебным исполнителем, носился с мыслью переехать в пустовавшую комнату к хозяйке Андреаса.
И в других отношениях новая жизнь оказалась куда разорительнее, чем предполагал Андреас. Завсегдатаи «Кафе Ура» часто ужинали в складчину, и молодому человеку приходилось угощать то того, то другого своего приятеля, позабывшего кошелек. Кроме того, теперь Андреас ни за что не пошел бы в театр на галерку. Все эти обстоятельства, налагаемые общественным положением, превышали скудные студенческие средства. Вот почему уже к середине месяца Андреас перебрался в скромную вегетарианскую столовую. А еще несколько дней спустя главным его питанием стал черный кофе.
Обед частенько приходилось заменять, как выражался Полац, молодецкой выправкой.
Андреас уже порядком задолжал за комнату; по счастью, прачка его тоже не торопила. Он приобрел кредит, задобрив девушку, приносившую ему чистые рубашки, любовью. Она попросила только контрамарку в театр, которую такому писателю, как Андреас, конечно, достать не трудно. Андреас заявил, что нет ничего легче, но Либбенов, а также Голем, который был ему многим обязан, только водили его за нос, и, когда по прошествии двух недель контрамарок так и не оказалось, юная прачка распростилась с ним, выразив ему свое презрение, но не позабыв положить на стол счет.
В октябре Андреас, изменив своим привычкам, пристрастился к одиноким прогулкам; он зачастил в «Тиргартен», где опадали листья, «Кафе Ура» он совсем забросил, Пусть видят, что он их презирает, ибо он чувствовал большой соблазн презирать их. Ну, разве подходящая для него компания эти люди, которые часто даже неправильно пишут по-немецки, если они вообще что-нибудь пишут. Для него становилось все яснее: их презрение ко всему окружающему, сперва принятое им за превосходство, в сущности выражало только невежество и бессилие. И вообще весь этот берлинский тон объяснялся просто недостатком глубины. Они зубоскалили, потому что им было лень относиться к жизни серьезно. Ему это опротивело. «Кафе Ура» — тупик, который никуда его не приведет. Видимо, ни один из приобретенных там знакомых недостаточно влиятелен, чтобы ввести его в газетный мир. Да и желания такого ни у кого не было. За исключением Голема, рекомендации которого были опасны из-за его дурной славы, никто не подпускал к своим газетам новых людей. За полгода Андреас заработал ровно четырнадцать марок шестьдесят пять пфеннигов, — это был явно недостаточный фундамент для будущего. Первый год университетских занятий пропал, деньги ему будут присылать еще два года. За этот срок надо было чего-нибудь добиться. Потревоженный такой досадной необходимостью, призрак гумплахского учителя снова всплыл перед ним. Андреас с негодованием отмахнулся от него. Но как быть? На этот вопрос юноша отвечал только вздохом и, без сомнения, опять предался бы легкомысленному безделью, если бы не один неприятный случай, который заставил его встряхнуться.
Как-то вечером он пришел в «Кафе Ура» раньше остальных; настроение у него было пониженное, тем выше держал он голову. Он обошел почти пустой ресторан и поздоровался с барышней за стойкой. Это была бесцветная блондинка. У Андреаса ни разу не возникало желания покуситься на нее. Но сегодня он решил, что обязан поддержать свой престиж. Недолго думая, он обнял ее за талию. Девушка, на которую это, видимо, не произвело должного впечатления, поджала губы, так что образовались две злые резкие морщинки, сильно толкнула молодого человека в плечо и отчеканила:
— Что вам в голову взбрело, мальчишка?
Андреас, страшно побледнев, с минуту смотрел на нее. Затем свистнул сквозь зубы, повернулся на каблуках и размеренным шагом покинул зал.
На следующее утро он отправился к Кёпфу посоветоваться о дальнейших шагах. С «Кафе Ура» было так же покончено, как в свое время с гумплахским учителем. Уж если эта девушка, полгода видевшая, на какой он короткой ноге с сотрудниками наиболее популярных газет, могла обойтись с ним так пренебрежительно, значит его общественное положение не столь блестяще, как он воображал. А это сознание было для него особенно невыносимо.
Поджидая Кёпфа у него в комнате на Доротеенштрассе, он отметил, что ее хозяину живется, по-видимому, неплохо. В дешевых меблирашках, пожалуй, не встретишь широкого письменного стола красного дерева и удобного кресла, обитого сафьяном. Стены были закрыты высокими книжными полками, заставленными невообразимым хламом, перед которым Андреас остановился в недоумении. От рваных картонных переплетов и изъеденных кожаных корешков исходил особый запах букинистических лавок. Старая «История Людовика XIII» Ле-Вассера{27} занимала вместе с мемуарами Сен-Симона{28} целую полку. Дальше стояли даже отцы церкви. Андреас не мог постичь, к чему все это человеку, пишущему романы. Кёпф, по сведениям Либбенова, занимался изготовлением романов, которых, однако, никому не показывал. Больше о нем решительно ничего не знали. В «Кафе Ура» он появлялся раз в неделю, не чаще, и это обстоятельство, при теперешнем настроении Андреаса, внушало ему доверие, хотя последнее время он был в большой претензии на Кёпфа: зачем тот вообще ввел его в подобный круг?
Весь вопрос в том, что ему теперь, собственно, надобно от Кёпфа? Андреас, которого нервировало ожидание, уже наперед придумал несколько витиеватых фраз:
«Вы с первого раза так любезно приняли участие в будущей судьбе совершенно незнакомого вам человека, что я, снова обуреваемый сомнениями, решаюсь опять обратиться к вам за советом и помощью».
Сочинив этот период, он нашел его глупым. Так не говорят, особенно в Берлине. Кроме того, и звучало это фальшиво; ведь не собирался же он стрельнуть у Кёпфа. Тут в дверях появился хозяин и очень радушно поздоровался с гостем.
— А, дорогой коллега!
Андреасу пришла удачная мысль.
— Знаете, «коллег» с меня хватит, — сказал он и даже отвернулся.
На лице Кёпфа мелькнула усмешка.
— Верно, вам в «Кафе Ура» что-нибудь пришлось не по нутру.
— Многое.
— Я мог бы вам это наперед сказать. Но меня радует, что вы сами додумались.
И Кёпф подмигнул ему с невинным видом. Однако Андреас счел дерзостью, что Кёпф подверг его такому испытанию, а главное, совершенно откровенно в этом признается. Кёпф сейчас же постарался его умилостивить: