— Какая Аста? — спросил Андреас, последовавший примеру Кафлиша.
Но его пьяная развязность тут же была наказана: он наступил даме на шлейф, и она повернула к нему полное презрения лицо.
— Так, теперь вы ее по крайней мере разглядели, — усмехнулся Кафлиш.
Дама прошла дальше, к долговязому блондину с козлиной бородкой, который, стоя в дверях, кивал ей через головы толпы.
Но сейчас Андреаса не так-то легко было смутить. Он спросил с задорным смехом:
— Да скажите же, кто она, эта Аста?
— Здешняя дочка, мой юный друг. И если она прохлаждается тут, — можете быть спокойны: мамаша где-нибудь совсем в другом месте.
— Почему? — спросил Андреас. Он все же растерялся.
— Почему? Святая невинность! Аста — девушка с принципами, то есть она играет под Ибсена, это современная женщина, существо скорее интеллектуальное, чем сексуальное, понимаете, дорогуша?
Кафлиш говорил, почти касаясь носом лица Андреаса и очень громко. По-видимому, он и не собирался скрывать свою осведомленность. Вокруг них начали смеяться. Андреас чувствовал, что на него обратили внимание, и это ему польстило.
— А мать? — спросил он во всеуслышание, проходя с Кафлишем дальше.
— Это женщина добрая, — шутливо отозвался Кафлиш, — даже чересчур добрая к нам, молодым людям.
— Понимаю, — сказал Андреас с интонацией, которую сам счел многозначительной.
— Вот там, кажется, Лицци Лаффе? — спросил он. К своему ужасу, он вдруг вспомнил фамилию той дамы, которую еще в передней оскорбил своей бестактностью. Он знал ее по театру, где она играла, а отношения Лицци с Туркхеймером не раз обсуждались в «Кафе Ура».
— Привет, Лицци, — сказал Кафлиш, мимоходом пожимая ей руку. Она даже не заметила Андреаса, а он благоговейно рассматривал ее туалет, роскошь которого ничуть не пострадала от того, что она сняла желтое парчовое манто. Он робко глядел ей вслед, пока она, подавляя окружающих своими пышными формами, вся усыпанная бриллиантами, шествовала под руку с тем самым господином, с которым он ее застал. Это был франтоватый молодой человек, широкоплечий, плотный, с безбородым наглым лицом и выправкой студента-корпоранта.
— Значит, Лицци тоже здесь?
Андреас старался говорить как можно беспечнее. Встреча с этой женщиной, похожей на оскорбленную герцогиню, окончательно отрезвила его. Да и у кавалера ее был грозный вид.
— Да, впрочем, она ведь входит в реквизит этого дома, — прибавил Андреас. Кафлиш осклабился.
— Пока что, разумеется. Говорят, Туркхеймеру она уже приелась. Смешно, знаете ли, как раз теперь, когда его жена рассталась с Ратибором!
— Слыхал, — не постеснялся соврать Андреас, решивший все понимать с первого слова. — Ну и нехорошо же ведет себя Лицци с тем молодым человеком, с которым она сейчас прошла, — сказал он конфиденциальным тоном, — я сам видел.
Кафлиш насторожился.
— С тем, у которого такой благонамеренный вид? — спросил он. — Ну, что же вы видели?
— Они целовались.
— Только-то?
Кафлиш был разочарован.
— Да, но здесь, в этом доме… — оправдывался Андреас.
— Чепуха. Ведь Дидерих Клемпнер состоит при ней в комнатных собачках. Не мешало бы и вам, дорогой мой, подыскать себе такое местечко. Клемпнер карьерист, но без Лицци из него ничего бы не вышло.
— А что из него вышло? — спросил Андреас.
— Вы не знаете? Да он драматург!
— Клемпнер? Никогда не встречал его фамилии на афишах.
— Святая невинность! И не могли встречать, он ничего не пишет, но тем не менее он драматург.
— Как же так? — спросил Андреас довольно резко. Выражение «святая невинность» казалось ему чуточку пренебрежительным. Кафлиш пояснил:
— Если он что-нибудь напишет, так это, возможно, будет драма. Понимаете?
Они вошли теперь в первую из трех больших гостиных, анфилада которых открывалась взору. Первая была бледно-зеленая, вторая ярко-красная, а третья bleu mourant[14] и рококо. Сквозь толпу гостей трудно было пробиться, но Кафлиш обладал особым талантом прокладывать себе дорогу. Андреас дивился количеству рукопожатий, которыми он оделял всех направо и налево, с любезной шуточкой отодвигая то одного, то другого и протискиваясь вперед.
Уже издали был слышен спор в группе мужчин, по всей вероятности биржевых дельцов, так как они говорили про некоего господина Шмербрюхена, имевшего обыкновение каждый день являться на биржу в новых брюках. Сегодня он появился в уже надеванных, и это возбудило всяческие толки. Подозвали коренастого, солидного господина, проходившего мимо со стройной молодой блондинкой.
— Блош! Что вы знаете о Шмербрюхене?
— Все вздор! — флегматично ответил Блош.
— Про брюки слыхали? — спросил кто-то.
— Припадок меланхолии, — возразил Блош. — Шмербрюхен влюблен без взаимности.
Кредит Шмербрюхена был восстановлен.
— Счастливец! — вздохнул стройный молодой человек с холеными черными усиками и миндалевидными темными бархатными глазами, перед которыми, вероятно, не могла устоять ни одна женщина.
— Душницкий, когда вы начинаете бахвалиться, у меня руки чешутся высечь вас, такой у вас глупый вид, — сказал кто-то.
Душницкий кротко ответил:
— Зюс! Святая невинность!
«Опять «святая невинность»!» — мысленно отметил Андреас.
— А вот и Кафлиш! — воскликнули остальные.
— Кафлиш, слышали что-нибудь про «Месть»?
— Полицей-президиум пропустил! Туркхеймер добился через своего зятя in spe [15].
— Еще бы, когда зять служит в министерстве… Гохштеттен ведь тайный советник?
— Да, себе на горе. Теперь Туркхеймер требует с него орден. Какой — неизвестно, но какой-то орден, говорят, предусмотрен в брачном контракте. Орден Солнца республики Пуэрта-Стервенца его уже не удовлетворяет. А потом он должен добиться постановки «Мести».
— Целиком?
— С ничтожными купюрами, — заявил Кафлиш. — Бой на баррикадах, избиение директоров восставшими рабочими, жена банкира, которую секут прямо на улице, — все остается. Изъят только кусочек с надругательством над церковью и неподобающим использованием священных сосудов.
— Ну и порядки!
— Безобразие!
Все перебивали друг друга.
— Нас разрешается поносить на сцене, а попов нет? За что им такое предпочтение?
— Религию надо уважать, — сказала стройная молодая дама, пришедшая с Блошем.
Один из мужчин заметил:
— Святая невинность!
Андреаса больше не удивляло, что к нему применялось это выражение, раз уж так называли в лицо женщину. К тому же оно непрестанно повторялось. Всякий, кто раскрывал рот, считал своим долгом ввернуть его. Меж тем Андреас почел себя обязанным вступиться за молодую женщину. Кроме того, он боялся, что его примут за дурака, если он будет молчать.
— Вы, сударыня, правы, — сказал он с убеждением. — Религию затрагивать нельзя.
— Возможно, — робко согласился кто-то, а Душницкий поторопился поддержать изменившееся настроение:
— Это так. Вы правы, сударыня, и вы, господин… господин…
— Андреас Цумзе, — подсказал Андреас.
— Писатель, — прибавил Кафлиш.
Душницкий продолжал:
— В наши дни, при существующих порядках все принято вышучивать и попирать: честь бюргерства…
— И наше победоносное воинство! — воскликнул Зюс.
— Высочайших особ! — подхватил другой.
— Доброе имя женщины! — прибавил следующий.
— Но господа бога… — сказал Душницкий с убеждением. — Это не дело!
— Полиция обязана запретить! — крикнул Зюс. — Это соблазн.
— И безвкусица, — свысока прибавил Душницкий.
— Правильно! — поддакнул Кафлиш при всеобщем одобрении. — Через это мы уже прошли. Теперь надо быть этаким старомодным почтенным старцем, подобно великому мужу, что стоит позади нас.
Все общество рассмеялось. Андреас, следуя за взглядами остальных, заметил у двери во вторую гостиную высокого старика с маленьким улыбающимся птичьим лицом. На его голом черепе плясал пушок. Он с воодушевлением разглагольствовал в большом кругу дам и мужчин, над которыми возвышался на целую голову. Андреас уловил отрывочные слова: «Темные силы снова осмелели…» Он как будто где-то уже видел этого старца.
— Уж не Вальдемар ли это Веннихен? — спросил он Кафлиша.
— Ну, разумеется! Вы ведь знаете нашего великого писателя. Не присоединиться ли и нам к кружку его почитателей?
Кафлишу хотелось отделаться от Андреаса. Он ожидал, что дебютант вызовет насмешливые улыбки, а это было бы лестно ему, его ментору; но Андреас даже стяжал успех, и Кафлишу стало с ним скучно.
Юноша, старавшийся мотать себе все на ус и, по совету доктора Бединера, усвоить царящий в туркхеймеровском доме хороший тон, решил, что хвастаться передовыми взглядами здесь не стоит. Следуя за журналистом, он осведомился, кто была та стройная молодая дама. Кафлиш сейчас же пояснил:
— Эта по рукам не ходит. Это госпожа Блош. Попросите кого-нибудь рассказать вам ее историю, ну хотя бы Дидериха Клемпнера, он на это мастер, он драматург.
Они подошли к веннихеновской группе.
— Привет, Либлинг, — обратился Кафлиш к серьезному господину с черной окладистой бородой, в безукоризненном фраке. — Позвольте вас познакомить, — быстро прибавил он. — Писатель Андреас Цумзе, господин Либлинг, сионист.
Пока Андреас кланялся, Кафлиш исчез. Андреас стоял против господина Либлинга; тот строго посмотрел на него, крепко пожал ему руку и, ничего не сказав, снова повернулся к Веннихену.
Так как писатель говорил фальцетом, то из-за стоящего в комнате гула разобрать можно было только особо подчеркнутые слова, которые он словно выталкивал из себя забавным движением длинной жилистой шеи: «Честь торгового сословия… наглое самоуправство известных кругов… трудолюбивое купечество… Отпор… Завоевания буржуазной революции…»
Андреас подавил улыбку превосходства. В «Кафе Ура» он немало понаслышался о частной жизни знаменитого писателя. Веннихен получал теперь только половинные гонорары, так как уже пятьдесят лет публиковал все те же романы, которых никто больше не читал. С детьми ему не п