овезло, жена после бесчисленных любовных приключений окончательно от него сбежала.
Все это прошло мимо него. Он не заметил, как изменились времена с сорок восьмого года, когда он написал свою первую книгу об энергичном молодом купце, который пробивает себе дорогу в окончательно прогнившую родовитую семью, сверх всякого ожидания женившись на дворянке. Еще и по сей день Веннихен жил среди энергичных свободомыслящих купцов, вступавших в бескорыстный бой с высокомерными юнкерами и попами-мракобесами. Андреасу было жалко бедного старца, ему доставляла удовлетворение возможность вблизи судить о писателе, перед которым он благоговел когда-то в Гумплахе, как перед светилом литературы.
Выпад Веннихена против врагов прогресса встретил некоторое одобрение, но стоявший подле Андреаса Либлинг вдруг заговорил мелодичным, сильным баритоном. Он сказал:
— Если мы хотим сохранить свободу, я разумею правильно понятую свободу, мы должны научиться управлять народом. К сожалению, беззащитный и неразумный народ легко поддается на демагогические посулы реакционеров. Наша обязанность — защищать его против него самого, а это возможно только при посредстве forca, farina e feste! [16]
— Ага! Трех «ф»! — заметил какой-то остряк. Все, смеясь, перебивали друг друга.
— Это ваше последнее открытие, Либлинг?
— Ах, шутник!
— Однако он прав, — заявил кто-то, явно понимавший по-итальянски. — Если мы не дадим народу хлеба и зрелищ, то рано или поздно сами угодим на виселицу.
— Господа! — продолжал Либлинг. — Только что высказанное суждение уже давно легло в основу моих взглядов. Я пришел к нему по зрелом размышлении, проверив его на том народе, который ближе всего моему сердцу. Если бы мне и моим единомышленникам когда-либо удалось вывести этот народ в принадлежащую ему, но все еще для него вожделенную землю, неужели вы думаете, мы сделали бы его несчастным, дав ему парламент и прессу? Европейской коррупции нет места на нашей земле.
— Браво! — раздалось при единодушном хохоте.
Оратору пожимали руки. Андреасу показалось, будто либлинговский «сионизм» не принимается всерьез, хотя и доставляет ему особое положение. «Не вредно бы и мне тоже что-нибудь этакое изобрести, какую-нибудь свою блажь», — подумал Андреас.
Меж тем в задних рядах поднялся на цыпочки небрежно одетый господин. По тупому бульдожьему лицу и не совсем свежему отложному воротничку Андреас узнал депутата Тульпе.
— Вздор! — ворчливо крикнул этот политик. — Если буржуазия откажется от принципов сорок восьмого года, она откажется от самой себя.
Либлинг хотел было возразить, но каждый старался высказать свое мнение, дамы громче всех. Только Веннихен слушал, улыбаясь и покачивая головой. Крайние убеждения Либлинга были ему так мало понятны, что тот мог бы с одинаковым успехом излагать их по-китайски.
— Позвольте, господа, — раздался вдруг чей-то визгливый голос.
— Ратибор тут, — зашушукались вокруг. — Он осмелился уже сегодня перешагнуть порог этого дома. Да, надо прямо сказать, он не робкого десятка!
Ближайшие невольно посторонились, — Ратибора, очевидно, боялись. Он был худощав, в движениях чувствовалась нервная сила, цвет лица у него был желчный. Ястребиный нос и пронзительный взгляд бросали вызов всякому, кто попробовал бы наступить ему на ногу. Элегантность Ратибора наводила на мысль о бирже и фехтовальном зале, в нем было что-то от бретера и от дельца. Тем более он внушал страх. К тому же он давал понять, что за его именем кроются многозначительные тайны. Он сказал:
— Не стоит ссориться, господа!.. Форма правления — дело второстепенное. Во всяком случае, вся эта музыка еще продержится.
Он решительно взмахнул рукой, словно отметая все сомнения, причем на кисти у него звякнул серебряный браслет. Его слова были встречены одобрительными возгласами. Андреас с завистью и восхищением смотрел на Ратибора. Самым своим видом внушать окружающим почтительный страх — вот предел мечтаний! Однако он удивлялся этой публике. С тех пор как он гранил мостовые Берлина, он привык смотреть на этих людей, как на господствующий класс, а они, оказывается, не могут сговориться о принципах своего господства. Бюргерский абсолютизм, предлагаемый Либлингом, безусловно, соответствовал их интересам. Вместе с тем возможно, что им было выгодно притворяться, будто они разделяют взгляды Веннихена, насчитывающие пятидесятилетнюю давность. Сокровенную же их мысль, надо думать, высказал Ратибор: форма правления — дело второстепенное. Андреас решил усвоить этот взгляд, показавшийся ему достойным светского человека; кстати, решение это далось ему без труда.
Меж тем Андреас начинал чувствовать усталость от толчеи и стояния на месте. Бесполезная болтовня, которая не приближала его к цели, тоже ему наскучила. Он безуспешно искал, где бы усесться поудобнее. В зале стояли коричневые полированные стулья, широкие, с блеклой шелковой обивкой, но с твердой и узкой, как пожарная лестница, спинкой. Другие кресла были с треугольными спинками или без ручек, а иные с такими низенькими сиденьями, что и не придумаешь, куда девать ноги. Андреас не находил кресла, которое дало бы ему возможность принять непринужденную и исполненную достоинства позу.
Крайне недовольный, бродил он вокруг, делая вид, будто рассматривает обстановку. Его привлекла третья гостиная рококо в тонах bleu mourant. Низенькие, пестро расшитые атласные ширмочки с шлифованными стеклышками в затейливых рамках загораживали нарядные уголки, где сидели дамы. Ширмочки казались выломанными дверцами старинной придворной кареты. Голос выступавшей певицы тонул в гуле разговоров. Когда по прошествии некоторого времени заметили, что она кончила, раздались бурные рукоплескания. На каминной доске розового фарфора часы, черепаха с инкрустацией из меди, пробили половину двенадцатого.
Андреас, наконец, сел; он прислонился головой к спинке и попробовал забыться, созерцая сверкающий плафон, в золоченых кессонах которого были скрыты электрические лампочки. Это не помешало ему снова впасть в малодушное уныние. Чего достиг он за это время? Ни одного серьезного знакомства, на которое можно было бы опереться; совершенно ясно, что люди, с которыми он сталкивался, просто потешаются над ним. Видно, не удастся ему сегодня вечером снискать улыбку хозяйки дома, и на его вступлении в этот мир надо поставить крест. А между тем именно теперь, когда он заглянул сюда, его желания обрели цель. Он бросал нерешительные взгляды завоевателя на цветник разряженных дам. Одни были пышные, тяжеловесные и мягкие, как одалиски. Другие, сухопарые, поднимали к подведенным порочным глазам лорнетки на длинных ручках. Кто войдет в милость к одной из них, хотя бы в качестве комнатной собачки, как Дидерих Клемпнер к Лицци Лаффе, тот обеспечен на всю жизнь. Деньги валяются здесь прямо на полу. Все, конечно, только и делают, что набивают себе карманы. Что за упоительная жизнь в этой обетованной земле!
Некрасивая складка на фраке, которая еще никогда так не лезла ему в глаза, как при здешнем освещении, пробудила бедного юношу от грез. Он сравнивал свое скромное платье с безупречными костюмами, которые мелькали перед ним, и ярость его все возрастала. Наконец он пришел в то отчаянное настроение, когда решаешься идти ва-банк. Он поклялся бежать отсюда и никогда не возвращаться, если в течение получаса не продвинется хоть на шаг вперед на жизненном поприще.
Он собирался уже встать, но тут совсем рядом с ним остановились двое молодых людей. Они посматривали на группу пальм напротив, перед которой в глубоком кресле помпадур сидела крупная полная женщина. Она была не первой молодости, но ослепительный цвет ее лица нисколько не поблек, а такими великолепными плечами, решил Андреас, она едва ли могла похвалиться в юности. Высокий черный шлем волос над низким лбом придавал особую характерность ее несколько крупным чертам. На ней было белое шелковое платье с кружевной отделкой на лифе, на котором блестели бриллиантовые аграфы.
Один из молодых людей заметил!
— Все еще хороша.
— Вы о хозяйке дома? — сказал другой. — Ну, само собой. Правда, пожалуй чересчур сдобна, но это не во вред. Чем больше, тем лучше, по прейскуранту кочевников пустыни.
— По какому прейскуранту?
— Самой красивой почитают женщину, поднять которую под силу только верблюду. Затем следует та, которой приходится опираться на двух рабынь. Но почему у нее такое страдальческое лицо?
— У фрау Туркхеймер? Вы не знаете? Да вы с луны свалились! Ведь Ратибор порвал с ней.
— Вот осел! А почему?
— Говорят, из-за мужа.
— Из-за Туркхеймера? А ему-то какая охота выставлять себя в смешном виде? Ведь он спокон веков разрешает жене делать все, что ей вздумается. Чем ему не угодил Ратибор?
— Да, говорят, Ратибор отплатил им черной неблагодарностью. Пользуясь интимными отношениями с фрау Адельгейдой, он выведал кое-какие тайны. Туркхеймер заметил, что, с тех пор как его жена спуталась с Ратибором, у него часто из-под носа уплывает добыча. Это взорвало его.
— Да что вы?!
— Между прочим, Туркхеймер человек очень разумный, и личная жизнь жены его мало трогает. Но что касается дел, тут он неумолим.
— И он устроил Ратибору скандал?
— Вы его не знаете. Он предложил ему участие в выгодной афере при условии, что тот откажется от его жены.
— И Ратибор пошел на это?
— А вы как думаете?
В это мгновение Андреас увидел появившегося в дверях элегантного доктора Бединера с моноклем в глазу. Молодой человек устремился к нему.
— Господин доктор! — сказал он поспешно. — Разрешите обратиться к вам с просьбой: не будете ли вы так добры представить меня хозяйке?
— Comment done, mon cher! [17] — воскликнул доктор Бединер, в свое время работавший корреспондентом в Париже. Он внимательно оглядел Андреаса и прибавил: — Я ищу вас уже часа два, дорогой господин… господин…