д самым потолком, затянутым темно-красной материей, люстра. В общем же электрический свет был в загоне, на всех столиках горели свечи под красными абажурами.
Тарелки и вилки уже стучали, отовсюду несся громкий говор. Но соседи Андреаса по столу еще не разговорились. Чувствовалась какая-то натянутость. Вдруг Зюса прорвало.
— Ну и каналья! — громко воскликнул он.
Андреас оглянулся, но в нарастающем шуме никто ничего не расслышал.
— Ну и каналья! Ну и… — Зюс употребил еще более крепкое словцо, так что Андреас с испугу подскочил на стуле.
Клемпнер рассмеялся.
— О ком вы так? — спросил он.
— Что за вопрос! — крикнул Зюс. — О Бирац, конечно.
Андреас подумал, что в бестактности, так взорвавшей Зюса, скорее можно винить Ратибора, чем девушку.
— Фрейлейн Бирац, верно, уже раньше дала слово. Ратибору? — скромно заметил он.
Зюс ядовито хихикнул, Душницкий засмеялся мягким мелодичным смехом, причем смеялись и его миндалевидные бархатные глаза. Клемпнер любезно объяснил юноше:
— У Ратибора восемь миллионов.
Андреас даже вздрогнул.
— Здесь, верно, на полу валяется больше миллионов, чем у меня марок в кармане? — спросил он, думая, что сострил.
— Здесь все либо миллионеры, либо рвань, — пояснил Душницкий, а Клемпнер добавил:
— Так оно и есть. Среднее сословие вымирает.
Заявление Душницкого показалось Андреасу не слишком лестным для всей компании, ибо он полагал, что у его соседей ровно столько же миллионов, сколько у него самого. Однако он весело рассмеялся, потому что этого как будто требовал хороший тон. Клемпнер попытался утешить Зюса.
— Ведь Бирац в сущности только плохая копия парижских подделок под ангелов с поддельными кудрями, — заметал он.
— Кому вы это рассказываете! — возразил Зюс, развеселившись.
— Не важно, — вставил Душницкий, — для молодой актрисы последний крик моды — добродетель.
— Против взятой напрокат добродетели я не возражаю, — сказал Клемпнер. — Мне противна ложная скромность. Вы, верно, заметили, что у Верды Бирац дешевенькое платьице и ни единой драгоценности. Ей не нужны бриллианты даже для ушей, она так хитра, что прикрывает уши волосами.
— Скажите-ка, — прервал его Зюс, — правда ли, что Лицци носит бриллианты на подвязках?
— А почему бы и нет? — ответил Клемпнер не без гордости. — Можете придумать еще тысячу мест, где Лицци носит бриллианты, и обязательно попадете в точку.
— Ну, это устарелая мода, — сказал Душницкий. — За такой мертвый капитал, как бриллианты, ничего не дают. Для девушки, вроде Верды Бирац, высший шик держать деньги в банке.
— Говррят, у Верды полмиллиона, — почтительно заметил Зюс.
— Вот об этом-то я и толкую! — воскликнул Клемпнер и хлопнул ладонью по столу. — Вам, господа, непременно хочется дать мне понять, что жанр Лицци устарел. Пожалуйста, я ничего не имею против. Но я хочу вам объяснить, в чем, собственно, заключается разница между поколениями.
— Знаем! — заметил Душницкий. — Лицци долгое время жила с каким-то графом, пока тот не разорился.
— В ту пору, когда Лицци поступила на сцену, — продолжал Клемпнер, — не было в обычае скаредничать. Из миллионных состояний, которые прошли через ее руки, Лицци не сохранила ничего, кроме бриллиантов.
— И каждый из них — знак отличия! — вдохновенно воскликнул Зюс.
— Новое же поколение, — продолжал Клемпнер, — так и не научилось беспечно тратить деньги; теперь топ задают биржевики, бедным девушкам приходится выцарапывать у них каждую жалкую кредитку в тысячу марок.
Андреас покраснел и уставился в тарелку. Ему казалось, что Клемпнер оскорбил профессиональное достоинство обоих его соседей. Но Зюс и Душницкий только весело рассмеялись.
— Бедные девушки! — повторили они.
— Весьма удачное социально-психологическое наблюдение! — заметил Душницкий. — Ваше здоровье!
— Итак, поколение Верды Бирац — это поколение скряг и процентщиков. Я слышал, что наш ангел ссужает бедных чиновников из двадцати процентов! — с торжеством закончил Клемпнер.
Андреасу клемпнеровская похвальба достоинствами Лицци Лаффе показалась неделикатной и бестактной. Лицци еще вполне презентабельна, правда, несколько тучна, и полнота ей, блондинке, менее к лицу, чем брюнетке фрау Туркхеймер. У Лицци под слоем пудры проступают красные пятна, у Адельгейды же безукоризненная кожа.
Он попытался разыскать ее в толпе, но ему мешал соседний столик. За ним сидели адвокат Гольдхерц с княгиней Бубуковой, Либлинг, еще какая-то сильно декольтированная дама и молодой человек, у которого была необыкновенно подвижная клоунская физиономия, Зюс рассказывал Андреасу на ухо чрезвычайно грязную историю о декольтированной даме, княгине и молодом человеке, который, как говорят, был сыном княгини. Бубукова затеяла с ними обоими тяжбу, в которой знаменитый Гольдхерц защищал интересы княгини. В данный момент обе стороны, по-видимому, заключили веселое перемирие, так как ужинали вместе.
Андреас слушал рассеянно. Из-за корректной спины Либлинга и оголенных плеч декольтированной дамы ему был виден Иекузер, сидевший развалясь, так что внушительная выпуклость его белого жилета распространяла сияние далеко вокруг. Черный парик всемогущего человека чуть съехал на затылок; Иекузер молча и весело пропускал стакан за стаканом. Его лицо — на кого он похож: на актера или на Цезаря? — расплылось в широкую довольную улыбку, но быстро бегающие глазки, как показалось Андреасу, противоречили его безмятежности. «Он из тех, для которых здесь нет тайн», — с восхищением подумал молодой человек. Душницкий заговорил с Андреасом, чуть притронувшись к его руке.
— Вы не туда смотрите. Прекрасная хозяйка сидит в другой стороне.
— Поразительная физиономия! — сказал Андреас. — У кого?
— У Иекузера.
Остальные сперва промолчали. Затем Зюс выразил свое мнение, краткое и отрицательное:
— Что такое в конце концов Иекузер?
— В сущности самый обыкновенный тряпичник, — заявил Клемпнер.
Душницкий прибавил с любезной улыбкой:
— Он собирает объявления, как другие всякую ветошь.
Андреас понял, что его замечание здесь не к месту. Что имели против Иекузера трое его соседей? По-видимому, ничего. Но считалось дурным тоном откровенно восхищаться кем-нибудь или чем-нибудь. Андреас решил впредь не нарушать этого закона, во всяком случае в обществе. Может быть, с фрау Туркхеймер надо держаться несколько иной тактики? Нельзя же подражать общему вкусу там, где хочешь произвести особое впечатление. Может быть, высшая дипломатия — быть с ней самим собой?
Легкий ужин состоял из салата с омарами и ломтиков холодной телятины. «Как раз питательная норма — самый шик», — пояснил Душницкий. Но салат был приправлен невероятным количеством горчицы, которая вызывала у Андреаса слезы, а поданный к телятине острый соус со специями обжег ему все внутри. Поэтому он выпил больше, чем, собственно, собирался, ибо у него перед глазами кошмаром стояла картина того, что получится, если он скомпрометирует себя в пьяном виде. Он завидовал всем прочим, которые могли дать волю легкомыслию, если обладали таковым, ведь их положение здесь было до известной степени прочным, тогда как он, Андреас, делал еще только первые робкие шаги.
В то время как разносили замороженные ломтики ананаса, кто-то за столом напротив постучал по стакану. И сейчас же высоко над всеми окружающими поднялось маленькое улыбающееся личико Вальдемара Веннихена с пляшущим белым пушком на голом темени. Знаменитый писатель теперь, после еды, говорил еще более сдавленным фальцетом, чем раньше, — впрочем, и тишина в зале не была образцовой. Понять можно было только одно: разговор шел о соединении двух патрицианских фамилий, о демократическом дворянстве и тому подобных вещах. Когда Веннихен снова нырнул в толпу, вокруг пошли толки, что нынешний вечер, собственно говоря, прелюдия к празднованию бракосочетания дочери Туркхеймеров, фрейлейн Асты, с бароном фон Гохштеттеном.
Все взоры обратились к жениху и невесте. Андреас заметил на лице фрейлейн Асты очень недовольную гримаску. Речь Веннихена ей, видно, совсем не понравилась. Аста была красива, но в глазах Андреаса не выдерживала никакого сравнения с матерью. Ее фигура, в которой уже чувствовалась склонность к полноте, казалось, обещала стать более коренастой, чем у матери, смуглый цвет лица был не столь безупречен, сросшиеся брови придавали Асте выражение угрюмости, а большой волевой рот внушал Андреасу страх.
Жених, сидевший против Асты, был тот самый господин с редкими волосами и русой козлиной бородкой, навстречу которому направлялась фрейлейн Туркхеймер в ту самую минуту, когда Андреас, только что войдя в зал, наступил ей на шлейф. Гохштеттен, прижимая к виску узкую, бесконечно длинную руку, с сонным видом склонялся над столом и разговаривал с невестой, причем его лицо сохраняло полную неподвижность. Длинная отвислая челюсть и тонкий горбатый нос придавали его профилю чисто лошадиное благородство. Большие тускло-голубые глаза Гохштеттена, когда бы вы ни взглянули на него, мечтательно смотрели вдаль, причиной чего, вероятно, было исключительно малокровие. Андреасу это стало ясно, когда за соседним столиком, где сидел адвокат Гольдхерц, раздалось громкое замечание:
— Скудеющая порода!
В душе молодой человек пришел в восторг от слов знаменитого защитника. «Скудеющая порода!» В этих словах заключалось законченное научное миросозерцание, которое так часто вывозило Гольдхерца, давая ему в суде перевес над прокурором.
Между тем Андреас выпил шампанского больше, чем сам того желал. Ничего другого на их стол не подавалось, так как Клемпнер заявил, что при такой кормежке на скорую руку не стоит углубляться в выбор вина, требующий понимания и тщательного обсуждения. Мысли молодого человека перескакивали с одного на другое. Он и не заметил, как от Асты, Гохштеттена и адвоката Гольдхерца они вернулись к фрау Туркхеймер. Под действием шампанского разыгрался его сангвинический темперамент, и, преодолев робость новичка, он вдруг, к собственному удивлению, совершенно отчетливо решил, что хочет обладать Адельгейдой. В данный момент он не видел к этому решительно никаких препятствий. С тихим удовлетворением представил он себе длинный ряд любовников, которые, несомненно, были у нее до него. Разве не естественно, что теперь настал и его час. Разве только что все своим неожиданным вниманием не дали ему понять, что королева бросила платок ему, бедному пажу. Да и подвернулся он в чрезвычайно благоприятную минуту — как раз, когда Ратибор обрек сорокалетнюю даму на тоскливое одиночество. Многих ли утешителей найдет она еще? Попасть к ней в милость, собственно говоря, не слишком трудная, да и не особенно славная задача. Но в качестве первой ступени для дальнейшего восхождения и это сойдет. Ведь идиллия тут ни к чему, и дело идет не о том, чтобы увлечь жену генерального консула Туркхеймера на остров любви. Просто надо быть современным молодым человеком, — как Аста, например, современная девушка. Да, с Астой тоже придется считаться,