а так же и с Туркхеймером, и с его зятем, как знать, может быть и с ревностью других претендентов, с недоброжелательством многих, с мнением всего общества. В особенности Аста внушала ему смутный страх. Не отдавая себе в том отчета, Андреас несколько раз оглянулся на нее.
— Вот за кем вам следовало бы поухаживать, — сказал вдруг Душницкий, который участливо и испытующе смотрел на него.
— За фрейлейн Астой? А зачем? — спросил Андреас.
— Чтобы заручиться ее дружественным нейтралитетом.
— Совершенно верно, — заметил Клемпнер. — Разве вы не знаете, что Аста считает любовников матери своими личными врагами? Ратибору подставила ножку она.
— Зловредный характер, поверьте нам! — воскликнул Зюс со слезой в голосе. Обильные возлияния настроили его на мягкий и меланхолический лад. Андреас осведомился:
— Аста ревнует к матери?
— Куда там! Она презирает свою мамашу!
— Она так добродетельна?
— Добродетельна из снобизма, — пояснил Клемпнер. — Асте хочется улучшить свое положение в обществе. Возьми ее мать в любовники зараз трех дряхлых графов, она не злилась бы. А вот против юных талантов у нее предубеждение.
Андреас вспомнил Кафлиша и сказал значительным тоном:
— Она ведь современная женщина, существо скорее интеллектуальное, чем сексуальное.
— Особенно современная по своим тратам, — возразил Душницкий. — Она обходится Туркхеймеру ровно столько же, сколько его любовницы.
— А дочери это не пристало, — с сокрушением прибавил Зюс.
Душницкий продолжал:
— К тому же она презирает Туркхеймера вкупе со всеми его делами и твердит об этом всякому, кому не лень слушать.
— Несчастная! Она выродок в семье, — скорбел Зюс.
— Аста покупает себе титул. Что в наши дни стоит какой-то обветшалый титул!
— Подумаешь, как это трудно! — заметил Клемпнер. — Теперь даже честное среднее сословие может позволить себе такого вот барона или тайного советника нового типа, благо дворянство ударилось в либерализм, от которого мы отказались!
На стол подали чаши с сигарами и сигаретами. Андреас, которому понадобилось закурить, попросил пододвинуть серебряный канделябр. Канделябр изображал колонну тонкой резьбы и прислонившуюся к ней Коломбину{29}, которую целовал какой-то субъект. Пульчинелла стоял рядом и держал подсвечник, сдвинутый на край колонны. Андреас, видевший все в розовом свете, чувствовал потребность излить свой восторг, но вовремя вспомнил, что здесь это не принято. Поэтому он просто сказал:
— Очень изящная работа!
Душницкий подтвердил:
— Ничего не могу возразить.
Клемпнер с пьяной словоохотливостью начал распространяться о значении фигуры Пульчинеллы в истории человечества. Он видел в нем комически воспринятый образ подлинного сына природы, без всякой моральной предвзятости подходящего к явлениям жизни, в наивности своей столь же склонного к поступкам низким, как и героическим. Он провел параллель между ним и Парсифалем{30} и Зигфридом, которые представляли трагическую сторону того же типа. Затуманенным и неуверенным взглядом скользнул он по Андреасу, — и вдруг его будто что осенило, он воскликнул:
— В вас, мой дорогой, тоже есть нечто от этого типа.
Андреас был настроен слишком миролюбиво, чтобы откликнуться на клемпнеровскую колкость. Он спросил:
— Чья это работа?
Зюс стал поучать его с трогательным возмущением:
— Дитя мое, откуда вы, что незнакомы с Клаудиусом Мертенсом? Взгляните в ту сторону, и взору вашему предстанет сей великий муж.
Андреас взглянул в указанном направлении и увидел широкоплечего человека с добродушным лицом, русой окладистой бородой и в небрежно повязанном галстуке. Он закинул ногу на ногу, положил на колени руку, которая казалась необыкновенно сильной и отличалась такими толстыми и короткими пальцами, что Андреас с недоумением посмотрел на хрупкое произведение искусства, стоявшее перед ним на столе.
«Как он это сделал?» — подумал он. А вслух сказал:
— Клаудиус Мертенс? Ни разу не слыхал этого имени.
— Вам это простительно, — заявил Душницкий. — Клаудиуса почти не знают за пределами известного круга, и на этом-то и зиждется его слава. Он ничего не выставляет и работает на две-три семьи, вроде Туркхеймеров, которые платят ему бешеные деньги за то, что он уничтожает оригиналы своих произведений.
— Поразительно! — произнес Андреас.
— Самый шик! — простонал Зюс. — Какой великий человек!
— Хотите посмотреть клаудиусовский зал? — спросил Клемпнер Андреаса.
VIДанные для того, чтобы выйти в люди
Пора было вставать из-за стола. По залу начал распространяться табачный дым. Курили все, за соседним столиком княгиня Бубукова между двумя переменами блюд снова задымила сигаретой.
Душницкий и Зюс затерялись среди гостей, возвращавшихся через галерею в гостиные. Клемпнер прошел с Андреасом в небольшую комнату, отделанную зеркалами. Застекленная дверь вела оттуда в обширный зимний сад. Андреаса удивил непрестанно мигавший свет — это гости, расхаживая с переносными лампочками от одной группы растений к другой, включали электричество то тут, то там. На стройных постаментах, полускрытые зелеными растениями, стояли бронзовые, терракотовые и серебряные статуэтки, и все они принадлежали к одному семейству — к семейству поджарых фавнов, лунатических сильфид, похотливых козлов и загадочно улыбающихся мальчиков.
На диванах под пальмами переваривали ужин несколько пожилых господ, в проходах теснились лорнирующие дамы. Молодым людям, остановившимся в дверях, статуэтки были видны в отражении многочисленных зеркал. Хрупкая маленькая нимфа, имевшая отдаленное сходство с Вердой Бирац, склонялась над ручьем, изливавшимся у подножия пальмы в высеченную из камня чашу. Она оборонялась от неуклюжих приставаний мраморного силена, живот и сальную улыбку которого Андреас тоже как будто уже где-то видел сегодня. Стоя по обе стороны прохода, два мраморных мальчика, нежных и изящных, как сама недолговечная грация, предавались невинной забаве: брызгали друг на друга, отправляя свою нужду.
— Вот искусство Клаудиуса Мертенса! — с мрачной торжественностью воскликнул Клемпнер.
Андреас взял себя в руки, чтобы скрыть смущение, которое внушали ему не столько шедевры Клаудиуса Мертенса, сколько дамы, разглядывавшие их со знанием дела, без всяких предрассудков.
— И ничего другого этот художник не создал? — спросил Андреас.
Клемпнер горько улыбнулся.
— Не осуждайте Клаудиуса, он тоже из тех, кого воспитал свет! — возразил он, ударяя себя в грудь. — Должен вам сказать, что в молодые годы Клаудиус обрабатывал мраморные глыбы, которые удовлетворили бы Микеланджело, искавшего подходящий материал для гробницы своего повелителя{31}. Но к чему современному обществу такие фантазеры? Когда Клаудиус служил высокому искусству, он жил на черством хлебе, в одном бараке с каменотесами. А с тех пор как он открыл, что именно требуется тем друзьям искусства, которые могут платить, он стал получать не менее десяти приглашений в неделю, его носят на руках, он принимает заказы за ужином и зарабатывает, переваривая пищу. — Клемпнер заговорил с пафосом. — Нам, художникам, первым следовало бы провозгласить революцию! — воскликнул он так громко, что двое плешивых банкиров, зевавших рядом на диване, встрепенулись и, повеселев, подмигнули молодым людям.
Воззрения эти не были чужды Андреасу, но громкое восклицание Клемпнера, разумеется брошенное на ветер, нарушило торжественную тишину художественной галереи. Молодые люди вернулись в зал, куда снова стали стекаться гости. Столы были убраны, все полной грудью вдыхали освеженный воздух. Только что вошедший Туркхеймер приблизился к группе гостей, которые принюхивались, подняв носы.
— Ну, каков горный воздух? — спросил он. — Пока еще слишком разреженный, скоро будет лучше. — И он разъяснил, что приказал открыть здесь, как уже раньше в гостиных, несколько баллонов с кислородом. — Последнее достижение техники, наука колоссально шагнула вперед. За какую-нибудь тысячу марок пользуешься весь вечер у себя на дому настоящим высокогорным климатическим лечением.
— На тысячу марок воздуха! — в восхищении воскликнула Лицци Лаффе.
— Я охотно брошу тысячу марок на воздух, раз дело идет об удовольствии моих гостей, — возразил Туркхеймер с галантным поклоном.
Гости возвращались теперь все в большем количестве, и, когда зал опять наполнился и передвигаться стало возможно только искусно лавируя, пронесся слух, что публика хочет танцевать. Кругленький господинчик, неизвестно откуда вынырнувший, улыбаясь и потирая руки, засеменил к роялю, поставленному в углу огромного зала, и сейчас же энергично принялся играть вальс.
Пять-шесть пар завертелись под люстрой, наступая на ноги стоявшим вокруг и этим постепенно отвоевывая себе немного свободного пространства. Андреас нашел, что на приходских праздниках в деревнях Гумплахской округи танцуют, в общем, лучше. Все же он обратил внимание на грациозные движения молодой дамы, которую Кафлиш из «Ночного курьера» назвал супругой Блоша. Он смотрел, как она танцевала со своим мужем, и удивлялся умению, с каким она вела своего кавалера, не давая ему сбиться с такта. В ее увальне-муже было какое-то добродушие — он, очевидно, радовался возможности угодить ей. Она же как будто и в самом деле знала только его одного, — такой робкой и чужой казалась она здесь, среди этих людей, с ее пепельными, гладко причесанными волосами, в скромном платье с вырезом в два пальца шириной!
Андреас вспомнил, что Кафлиш советовал ему расспросить Клемпнера о фрау Блош. Клемпнер, воодушевленный произведениями Клаудиуса Мертенса, все еще разглагольствовал об искусстве и обществе. Андреас прервал его вопросом:
— Супруги Блош, верно, молодожены?