[23], и тихо вздохнул.
— Вы грустите? — спросила она с участием.
— Я просто удивлен, что вижу тут, в этой обстановке, подлинных детей природы.
И он указал на букет садовых цветов, стоявший в пестрой стеклянной вазе среди серебряного чайного сервиза.
— Вы правы, это, собственно, безвкусица. Но что поделаешь, деревенские цветы сейчас в большой моде: георгины, левкои и астры, флоксы, бульденежи, скабиозы, особенно же вот такие пятнистые тюльпаны вы увидите теперь в каждой комнате.
— Странно, откуда вдруг появляется такая мода, — сказал он, только бы что-нибудь ответить.
— Вероятно, ее ввели художники. Говорят, такие цветы часто встречаются на старинных картинах, — пожимая плечами, ответила Адельгейда. — Я вижу, вы не прочь обогатиться новыми познаниями, — прибавила она.
— Если они исходят от вас, сударыня! — сказал он тихо и проникновенно.
— Ах да, я обещала руководить вами. И, как видно, вы благодарный ученик.
Улыбка, с которой она оглядела его новый костюм, была такой ласковой и пленительно вызывающей, что молодой победитель на минуту потерял самообладание. Белые пальцы Адельгейды, чуточку короткие, но все же заостренные на концах, лежали на краю серебряного подноса. Он схватил их и несколько раз быстро поцеловал, отчего аппетит его только разыгрался. «Пожалуй, фрейлейн Гохштеттен из своего укромного уголка может увидеть», — подумал он, но прикосновение к прекрасной пухлой Адельгейдиной руке разгорячило Андреаса, и губы его с каждым поцелуем забирались немножко выше. Только браслет, значительно выше кисти, задержал его жадный рот. Фрау Туркхеймер отняла руку и спросила совершенно спокойно:
— Так вы, значит, не идете на премьеру «Мести»?
— Не знаю, — ответил Андреас, не сразу придя в себя от опьянения. Он вкусил Адельгейдиной плоти.
— Вы только что говорили дамам, что не идете.
— Вероятно, не пойду.
— Но почему? Этого вы не пожелали сказать.
— Не пожелал?
— Ну да, вы сделали таинственное лицо.
Андреас сообразил: «Может быть, и впрямь хорошо иметь тайну!»
— Я не могу, — нерешительно произнес он.
— Но ведь это же будет в воскресенье. В случае если я достану ложу, что еще под большим вопросом, я рассчитываю на вас. Слышите?
Молодой человек молчал.
— Что же мешает вам быть на утреннике? Спектакль идет в воскресенье утром.
— Я не могу, — повторил он, но на этот раз с особой интонацией. Фрау Туркхеймер рассердилась.
— Вы несносны! Неужели вы не видите, что я сгораю от любопытства? Почему вы не можете быть в театре?
— Потому что иду в церковь, — сказал Андреас тихо.
— В церковь?
Она была явно потрясена.
— В какую церковь?
— В католическую, в церковь святой Ядвиги.
Фрау Туркхеймер замолчала. Андреасу пришла в голову мысль, многообещающая мысль, которая медленно созревала. Он еще ни разу не был на утренниках. Когда Адельгейда заговорила о воскресенье, ему почудился далекий благовест гумплахских колоколов. В силу естественной ассоциации он подумал, что в воскресенье утром больше подобает идти к обедне, в церковь, чем на представление «Мести».
Андреас был неверующим, да к тому же убежденным неверующим, какие водятся только в католических краях, где еще время от времени появляются Лютеры. Со дня первого причастия он, пожалуй, ни разу не был у обедни, но сейчас он чувствовал, что попал в такой мир, которому религия значительно более чужда, чем ему. В его задачу, как уверял Кёпф, входило удивлять этих людей своей старой прирейнской культурой. Но о католицизме тот не подумал, это было собственным гениальным озарением Андреаса. В Западной части Берлина ничто не могло произвести более благоприятного и сильного впечатления, чем набожный, соблюдающий все обряды католик. Достаточно было Андреасу посмотреть на испуганную, чуть ли не благоговейную физиономию супруги генерального консула Туркхеймера, чтобы понять, как удачно он напал на нужную ему «блажь», столь существенную для его дальнейшего преуспеяния. Если желаешь чем-нибудь выделиться, обязательно надо приписать себе какую-нибудь оригинальную черточку — правда, не все примут ее всерьез, но как-никак это заставит людей призадуматься, а на тебя, желторотого новичка, наложит печать индивидуальности. Андреас льстил себя надеждой, что своей новоизобретенной блажью перещеголяет даже Либлинга с его сионизмом.
— Вы там каждое воскресенье бываете? — спросила, наконец, Адельгейда робко и деликатно. Он кивнул головой.
— И вы не можете один-единственный раз поступиться этим? Простите мой вопрос!
Она говорила тихо, с очаровательной задушевностью. Он ответил так же:
— Сударыня, чего бы я не сделал, раз вы приказываете! Не будь это как раз ближайшее воскресенье!
— У вас особые обязательства?
— Подумайте, сударыня, ведь я на пороге важного для меня периода жизни. Вы не поверите, как мало я до сих пор был знаком со светом. У нас в провинции не живут, а прозябают, и того, чему я научился за несколько дней у вас в доме, там не узнаешь и за несколько лет. Это ошеломляет, чувствуешь потребность сосредоточиться, все обдумать, как привык с детства. — Он перевел дух. Адельгейда сложила руки на коленях и слушала. — Это не все, — продолжал он. — Я должен найти в себе силы преодолеть страсть, которая грозит захватить меня. То, чего я безумно жажду, — великий грех. Но все же я жажду этого со всем жаром моей пламенной любви, — прошептал он и поднял на нее свои красноречивые глаза. — В таких сложных вопросах совести мы советуемся с духовником.
— Вы исповедуетесь! — пробормотала Адельгейда чуть ли не испуганно.
Он в смущении опустил глаза.
— Не знаю, почему я говорю все это вам. Именно вам! — вздохнул он.
— Может быть, это не так уж страшно? — решилась заметить Адельгейда. Она находила юношу своеобразным и в высшей степени поэтичным, но ему не следует слишком серьезно относиться к своим религиозным обязанностям. Они грозят испортить всю игру.
— А может быть, я — разумеется, если я что-нибудь для вас значу, — без всякой исповеди дам вам отпущение и прощу ваш великий мысленный грех? Но я, понятно, не знаю, в чем он, собственно, заключается, — прибавила она с чарующей улыбкой. — Итак, вы будете в воскресенье?
Он не ответил, — она увидела, как он побледнел, и сочла это за признак внутренней борьбы. На самом деле это был результат безумной радости, охватившей его от успеха его блажи.
— Ради меня, — нежно попросила Адельгейда.
Дверь отворилась, Андреас почувствовал, что пора кончать. Он встал.
— Я ни в чем не могу отказать вам, сударыня, — сказал он с глубоким поклоном.
Вошел доктор Бединер с билетами на «Месть».
— Вы не поверите, сколько людей я восстановил против себя, только бы услужить дамам. О, пожалуйста, для меня это величайшее удовольствие, — уверял он, роняя из глаза монокль.
Вслед за ним вошел Туркхеймер с несколькими молодыми людьми. Еще в дверях увидел он, как его жена отошла в одну, а Андреас в другую сторону, и в лице его что-то иронически дрогнуло. Наметанным глазом оценив ситуацию, он направился к молодому человеку и тепло пожал ему руку.
— Искренне рад снова видеть вас здесь, — сказал он, лукаво улыбаясь.
Андреас поздоровался с Зюсом и Душницким, но решил, что пора уже лишить фрау Туркхеймер своего присутствия. Ее фантазия, которой он дал пищу, заработает от этого еще деятельнее. На улице на него напало неприятное сомнение:
«А вдруг она сочтет меня просто смешным?»
Сцена, которую он только что разыграл, задним числом смутила его. Однако к нему сейчас же вернулась уверенность.
— Э, что там, она в меня втрескалась, иначе не попалась бы на мою блажь. И здорово втрескалась, если после всего, что я ей наплел, не сочла меня за сумасшедшего!
VIII«Месть»
— Шикарная публика, — услышал Андреас слова господина Пимбуша, входя в туркхеймеровскую ложу.
Фрау Туркхеймер и фрау Пимбуш сидели в первом ряду. Асте пришлось удовольствоваться местом позади них. Она указала веером на пышную спину матери и сказала Либлингу, стоявшему возле нее:
— Мне ничего не будет видно. Тем лучше, только бы и меня не видели. Что за отвратительный балаган!
Либлинг попробовал осторожно возразить:
— Подождем. Я приветствую как радостный симптом социального оздоровления уже то, что мы познакомимся с местом, где веселится и поучается народ.
Ответом девушки был возмущенный взгляд на дощатую перегородку ложи, на которой клочьями висели обои. Унылый, голый зал своим скудным освещением мог нагнать тоску даже на веселых, сытых людей. Казалось, напоминание о нужде и заботах серой пеленой повисло в воздухе.
— Не кажется ли вам, что у нас вид, как на похоронах? — спросил Андреас господина Пимбуша.
Но владелец водочного завода был не столь восприимчив к настроениям.
— Что вы! — воскликнул он. — Мы ведь в лучшем обществе. Быть здесь — это высший шик. А вы как думали? Вот увидите!
Вдруг в оркестре поднялась дикая какофония, так неожиданно ударившая по барабанным перепонкам, что дамы испуганно привскочили на своих местах. Фрау Пимбуш сейчас же вновь опустилась на стул. Она нервно рассмеялась.
— Ах, развлечение только начинается! Я нахожу, что это восхитительно!
Одновременно в зале стало светлее, и Пимбуш подтолкнул локтем Андреаса.
— Ну, что я вам говорил? Шикарная публика.
К своему удивлению, Андреас увидел, что все ложи заняты светскими дамами. Даже высоко под самым потолком сверкали бриллианты, в глубине грязных дощатых лож мерцали атласным отблеском манто. На замызганные барьеры опирались обнаженные женские руки, ложились настоящие кружева, и облако ароматов и пыли, поднятое дамскими веерами, неслось от одного яруса к другому.
Фрау Туркхеймер поклонилась.
— Фрау Мор здоровается с нами, — заметила она.
— Ах, а рядом с ней сидит наша скромница фрау Блош, — сказала фрау Пимбуш. — Святая невинность в беленьком платьице! Неужели и пансионы благородных девиц пришли посмотреть «Месть»!