Постановка была достойна и более крупного театра. Изможденные, тяжко больные люди с испитыми лицами, скакавшие, надрываясь от яростных выкриков, по разгромленной церкви при неверном мерцании свечей, производили фантастическое впечатление. Все же публика была не вполне удовлетворена. Вмешательство полиции, запретившей артистам пользоваться церковной утварью для отправления своих нужд, нарушало цельность картины. И хотя под конец пролетарии в победоносной атаке обратили солдат в бегство, все же впечатление от второго действия было заметно слабее.
Пимбуш беспокоился, не зная, какого мнения ему придерживаться. Жена его заявила:
— Все-таки сильных переживаний пьеса не дает.
Либлинг прибавил строго и осуждающе:
— Я не могу признать это искусством. Где здесь нравственная идея?
— О, она выражена во всей вещи в целом. Впрочем, может быть, она еще выяснится в дальнейшем, — примирительно сказала фрау Туркхеймер. Но сионист был непреклонен.
— В пьесе с первых же слов чувствуется какая-то бесчеловечная жестокость, — заметил он.
— Подумаешь, тоже фокус! — воскликнул Кафлиш, появляясь в дверях. — В этом вся соль социальной драмы. Наш глубокомысленный автор хочет дать более благородную пищу здоровым народным инстинктам, сладострастию и жестокости, которые обычно находят себе удовлетворение в паноптикуме. — Он принюхался. — Здесь так и разит народным духом! Знаете, что мне напоминает «Месть»?
— Что же? — спросил Пимбуш.
— Всякие забористые сочинения, на которые так падка публика, например, «Дневник горничной»: [24] «Ненависть, месть и отчаяние толкают меня на путь разврата…»
Дамы поморщились. Появление барона фон Гохштеттена помешало журналисту докончить свою блистательную тираду. Жених Асты казался не столь утомленным, как обычно. Он испуганно и взволнованно огляделся и только затем решился высказать свое мнение.
— Я смотрел конец действия из партера. Эта стряпня много хуже, чем я думал. Если станет известно, что это я отхлопотал постановку — ведь полиция ее запретила, — тогда… С его превосходительством шутки плохи, — закончил струхнувший чиновник, растерянно махнув рукой.
Его теща и фрау Пимбуш глядели на него с непроницаемой улыбкой. Не встретив здесь сочувствия, он неуверенным шагом направился дальше.
— Хоть бы уж пьеса имела успех!
С этими глубокомысленными словами он открыл дверь. Но Асту огорчило жалкое впечатление, которое произвел ее жених, и она решила отомстить за него.
— Дай мне манто! — крикнула она так громко, что из соседней ложи высунулась голова Штибица.
Гохштеттен повиновался, и она удалилась, шурша платьем. Он понуро последовал за ней. Оставшиеся мужчины были немного смущены.
— Не так глупо! — сказал Кафлиш. — Что, если и нам последовать примеру предыдущего оратора и в виде протеста покинуть зал?
Фрау Пимбуш пожала плечами.
— Кстати, об анонимном авторе идет много толков.
— Ну, кто же это? — воскликнули дамы. Но журналист напустил на себя таинственность.
— Ага, вам хотелось бы знать? А я не скажу! Посмотрите, как там внизу шушукаются критики! Абель и Бер, Вахелес и Тунихгут одурели от любопытства. Вот они выходят, пойду и я, с разрешения дам. Там, верно, что-нибудь разузнаю.
— Погодите, я тоже пойду! — сейчас же крикнула фрау Пимбуш. Мужчины присоединились к ним.
— Вы, сударыня, остаетесь? — спросил Андреас.
Фрау Туркхеймер обмахивалась веером.
— Здесь, пожалуй, не так жарко. Все теперь толкутся в фойе.
Она мигнула ему, Андреас сразу понял. Он вышел вместе с остальными, но быстро потерял их в общей сутолоке и возвратился в ложу.
— Вы уже опять тут? — спросила Адельгейда, лукаво улыбаясь. — Послушайте, та лампа напротив светит мне прямо в глаза, — прибавила она.
Догадливый юноша понял и этот намек. Он взял подбитое мехом манто фрау Туркхеймер и так ловко набросил его на перегородку и барьер ложи, что в тот угол, где сидела Адельгейда, не мог проникнуть ничей нескромный взор. Она откинулась на спинку стула и сказала:
— Вас, значит, совсем не интересует, что толкуют в фойе об авторе?
Андреас выпрямился, он собрал все свое мужество. — О, я здесь не ради этого, — возразил он.
— Правда? Но пьеса вам все-таки нравится?
— Я все время думал о вас, сударыня.
Он сильно покраснел при этом признании, но взял себя в руки.
— Вы хотите меня уверить, что даже не смотрели на сцену?
— Разрешается мне сказать, на что я смотрел?
— Прошу вас!
— А вы не рассердитесь?
— На этот раз еще нет.
— Между спинами Либлинга и Пимбуша мне все время были видны фиалки у вашего плеча, а иногда, при особой удаче, кусочек вашей спины под кружевной вставкой.
Адельгейда с улыбкой покачала головой.
— Каким вещам вы научились в Берлине! Садитесь сюда! — сказала она тише.
Она придвинула стул, на котором сидела фрау Пимбуш, совсем вплотную к себе, и колени юноши потонули в складках ее платья, между ее коленями. Так, совсем близко, заглянула она с нежным вопросом ему в глаза.
— Значит, вы все-таки пошли не на исповедь, а сюда, — снова заговорила она. — Надеюсь, вы не поступились ради меня спасением души? Верно, вы тогда говорили не всерьез?
Андреас, наоборот, стал чрезвычайно серьезен. Он опустил веки и закусил губу. Адельгейда сильно перепугалась собственной неосторожности. Она обидела его! Как ей испросить прощения за свою бестактность? Ей хотелось поцеловать его длинные пушистые ресницы, отбрасывавшие темную тень на лицо. Вдруг он поднял на нее глаза, полные печали и покорности.
— Вам не следовало напоминать мне об этом, — прошептал он.
Она ответила так же беззвучно:
— Простите меня!
Он еще ближе склонился к ней.
— Вы, Адельгейда, не подозреваете, чем бы я не пожертвовал ради, вас! Поверьте мне!
— Я верю вам, милый Андреас, — ответила она задушевно.
Он схватил ее руку, которую она подняла как бы с просьбой, и почувствовал, что она притягивает его к себе, чуть заметно, но с непреодолимой силой. Она вовремя поймала его в свои объятия, не то он бы со всего размаха упал ей на грудь.
— Как ты меня любишь! — прошептала она, запрокинув голову.
Он тщетно искал слов, соответствующих положению, и наудачу пролепетал:
— О Адельгейда! Позволь мне всегда так же любить тебя. Вот теперь мы, наконец, счастливы!
Эти слова сейчас же показались ему неуместными — совершенно очевидно, что счастье лежать в объятиях фрау Туркхеймер в театральной ложе не могло длиться долго.
Он обнял ее за талию, и ее грузное тело задрожало от этого прикосновения. Она тяжело дышала, грудь ее вздымалась под его грудью. Его лицо склонилось над самым лицом возлюбленной, а она из-под полуопущенных век глядела ему прямо в глаза взглядом, в котором таяла воля. Ее дыхание веяло теплом ему в лицо, губы были приоткрыты; мягкие и красные на матово-белом широком лице, они соблазняли Андреаса, и он погрузил в них рот, словно в подушку из бархатисто-пышных розовых лепестков. Он боялся потерять голову и в страхе задавал себе вопрос, чем окончится эта нежная идиллия, которая могла быть прервана самым неприятным образом.
Адельгейду, верно, мучила та же мысль. Она подняла голову, огляделась, словно приходя в себя, и простонала:
— Не здесь, Андреас!
В то же мгновение они отшатнулись друг от друга, вспугнутые звенящим ударом литавр, вслед за которым раздалась беспорядочная какофония: оркестр снова приступил к исполнению своих обязанностей.
Андреасу, спешно приводившему в порядок одежду, почудилось, будто позади, там, где сгущалась тьма, кто-то тихонько притворил дверь в ложу. Ему даже померещилось на секунду мелькнувшее в щелку довольное лицо Туркхеймера. Верно, это была просто галлюцинация, вызванная испугом. Все же рыжеватые бакенбарды очень явственно врезались ему в память.
Он боялся, что драгоценные минуты их уединения истекут без сколько-нибудь ощутимых результатов, и потому опять схватил мягкую руку Адельгейды и с мольбой склонился над ней. Она нерешительно, с сожалением отняла руку. Его губы на мгновение коснулись ее шеи и фиалок у ворота.
— Не здесь, Андреас! — повторила она мечтательно. — Постой, дай я соображу. Завтра днем у меня портниха, затем базар в пользу детей, отцы которых сидят в тюрьме. Во вторник утро… нет, это не годится, но днем не уходи из дому, слышишь? — Она чарующе улыбнулась. — Ты должен прочесть мне свои стихи. Впрочем, ты тоже напишешь драму, вроде этой, и она будет иметь большой успех. Я хочу, чтобы ты стал знаменит.
«Кёпф прав, — подумал Андреас. — Она сразу же требует от меня доказательств того, что я достоин ее покровительства».
А пока она уже принадлежит ему, она дала обещание! И, исполненный благодарности, он снова покусился на шею Адельгейды, на то местечко, где она выглядывала из-под кружева. Адельгейда рассердилась.
— Да перестанешь ли ты! Здесь, знаешь, что-то слишком жарко, и фиалки мешают. Помоги же мне!
Она вертела во все стороны шеей, слишком короткой для большого букета. Она сорвала его. Андреас торопливо и неловко помогал ей.
— Можно оставить их себе? — спросил он.
— Пожалуйста. Хотя это заметят.
Он жадно прильнул лицом к цветам, согретым ее телом. Затем опустил их во внутренний карман сюртука. Дверь с шумом отворилась. Андреас в скромной позе стоял в трех шагах от фрау Туркхеймер. Убирая с барьера ложи манто, защищавшее ее от света, она заметила:
— Антракт длится невыносимо долго.
Фрау Пимбуш, с трудом переводя дыхание, крикнула:
— Слышали, кто написал «Месть»? Нет? Можно лопнуть с досады! Молодой человек, которого все мы знаем!
— Не может быть!
— Принятый в лучшем обществе, — сказал Либлинг, сурово сдвинув брови.
Пимбуш таинственно улыбнулся.
— Ну? Все еще не догадались? Известный драматург, говорю я вам. Можете полюбоваться на него отсюда! Ну? Да конечно же Дидерих Клемпнер! — с торжеством объявил он, не в силах дольше держать эту новость про себя.