которое заканчивалось следующими словами:
«Нелегко было мне сказать прости моей тихой, уединенной рабочей келье, но чего бы я не сделал, моя горячо желанная, только б быть на сотню-другую метров ближе к тебе и избавить тебя от нескольких лишних ступеней. Теперь я живу во втором этаже. О, приходи поскорей и освети лаской твоей улыбки мое скромное жилище! Приказывай, я думаю, что бы еще принести тебе в жертву!»
Андреас отказался от мысли как-то украсить свою новую комнату. Ну, чем может он импонировать этой богачке? Внешний вид его жилья должен соответствовать его благочестивой блажи, эффект которой он надеялся еще усилить. Он откопал у старьевщиков всевозможные вещицы, которые, пожалуй, могли произвести впечатление на даму с Гильдебрандштрассе.
Во вторник, сейчас же после обеда, он отправился домой. Ему надо было отобрать и просмотреть стихи, которые он собирался прочесть Адельгейде. Время от времени он поднимал голову от работы, исполненный приятных мыслей. Когда она придет — в три или в четыре? Может быть, она уже выехала? Экипаж она, верно, оставит у Бранденбургских ворот и пешком пройдется до Доротеенштрассе. В первом этаже она остановится, чтобы отдышаться: она не привыкла к таким крутым ступеням. Образ тучной дамы, пыхтя взбирающейся на второй этаж только ради того, чтобы упасть в его объятия, привел Андреаса в веселое настроение.
Он хлопнул себя по коленке и захохотал так, что гул пошел от голых стен.
Вдруг ему почудился шорох на площадке лестницы. Он бросился к дверям. Нет, все по-прежнему тихо. А ведь уже почти половина четвертого, Адельгейде не следовало бы заставлять его ждать. И тут совершенно новая возможность пришла ему в голову. А что, если она не придет? Об этом он не подумал, а ведь как легко ей могло что-нибудь помешать или у нее самой могла пропасть охота. Затея эта, верно, потеряла для нее интерес, она предпочла какое-нибудь другое развлечение. Он пожалел, что за это время не повидал Адельгейду, чтобы лично напомнить о себе. Письмо его дышало слишком страстным желанием и слишком большой нежностью; он решил, что она заплатит ему за это, пусть только он ее заполучит. Она не может отказаться от него, она слишком его любит. К тому же она уже скомпрометировала себя ради него. Он отлично заметил, что во время третьего действия «Мести» фрау Пимбуш упорно глядела на Адельгейдино плечо, с которого исчез букет фиалок. Ах, он чуть не забыл о нем. Он вытащил сильно пострадавшие цветы из кармана сюртука, налил воды и поставил их на стол. В то же мгновение раздался звонок у входной двери. Он затаил дыхание. Да, на этот раз он не ошибся, до него долетело шуршание шелка.
Фрау Туркхеймер ничуть не запыхалась. Совсем легко взбежала она по лестнице: ее несли крылья любви. На ней был простой коричневый tailor made dress in covercoat [25]. В таком костюме она могла, не прибегая к маскараду, войти в какую угодно квартиру и не возбудить любопытства окружающих.
— К вам должен был переехать господин Андреас Цумзе? — спросила она хозяйку.
Старуха, уроженка Мекленбурга, была не в духе.
— Не знаю такого. Надо дочку спросить. Софи! — крикнула она в кухню.
Фрау Туркхеймер не очень-то улыбалось попадаться на глаза еще и Софи. Она быстро сказала:
— Он, вероятно, дома.
— Ну, тогда ступайте сами поглядите! — сухо ответила фрау Левцан. Она уперла руки в бока и неторопливо удалилась, шаркая войлочными туфлями и недовольно ворча на то, что нового жильца посещают женщины.
— Он должен быть дома, раз ждет к себе родственницу! — крикнула Адельгейда ей вслед, нащупывая впотьмах ручку двери.
На стук ей никто не ответил. Она открыла дверь, но испуганно отпрянула с порога. Схватившись за косяк, она подавила крик: в комнате сидел монах! Он сидел, прислонясь спиной к железной складной кровати, на деревянном табурете, за некрашеным сосновым столом. Отталкивающе уродливое резное распятие обращало изможденный, окровавленный лик на коричневого рясоносца, который, закрыв лицо руками, по-видимому, был погружен в глубокое раздумье.
Фрау Туркхеймер этот одинокий монах показался страшным, как привидение. При взгляде на него перед ней быстрой вереницей развернулись ужасные картины, навеянные многолетним чтением «Ночного курьера» и «Телеграфа». Ибо ей и прочим просвещенным читателям этих газет не было доподлинно известно, существуют ли еще монахи, а католическую церковь они считали призраком мрачного средневековья, который по временам подымается из могилы, жутко громыхая цепями. Поэтому, немножко оправившись, Адельгейда прежде всего подумала, как бы незаметно улизнуть. Она, верно, вошла не в ту комнату, возможно, даже спутала дом. Но взгляд на прядь, выбившуюся из-под капюшона, удержал ее от отступления. Ведь это волосы Андреаса! Монах медленно поднял голову. Глаза его были закрыты, но она узнала его профиль, слабо выделявшийся в сумерках. Совсем тихо, все еще немного дрожа, подкралась она к нему и нежно положила ему на голову руку. Он открыл глаза, по-прежнему погруженный в раздумье.
— Как ты напугал меня! — прошептала она.
— Напугал? Чем? — спросил он улыбаясь. Он встал и пододвинул ей стул. — Ты имеешь в виду мое одеяние? Это мое рабочее платье.
— Ты всегда носишь такие шлафроки? — наивно спросила Адельгейда.
Он был оскорблен.
— Вам, конечно, не понять, как важна для нас одежда, в которой мы сидим за письменным столом. Неужели ты думаешь, что мне приходят в голову те же самые мысли, когда я во фраке и когда я в рясе?
— Ну, разумеется, нет, — поспешила уверить его Адельгейда. Поведение Андреаса, правда, пугало ее, но все же было очень интересно. У человека выдающегося должна быть своя блажь, а в его блажи было в сущности много шика. — Я понимаю тебя, Андреас, — сказала она, — теперь я представляю себе, как ты пишешь.
— Я пишу в католическом духе, — заявил он решительным тоном, устремив взор на мутно белевшее окно. Адельгейда перевела взгляд с окровавленного Христа, все грознее глядевшего из тьмы, на коричневое облачение Андреаса, и ее пронизал трепет страха и наслаждения. Она была рада, что среди многочисленных молодых людей, принятых у них в доме, с первого же взгляда выбрала именно его. Ни фрау Мор, ни фрау Бешерер, ни Лицци Лаффе и никто другой никогда не испытывали ничего подобного. Он был достоин ее любви. Кроме того, ряса была ему к лицу, она придавала романтический вид.
Она склонилась к Андреасу, положила руку ему на плечо и нежно посмотрела в лицо, которое, казалось, побледнело от раздумий и воздержания. Привольная жизнь последних дней еще не сгладила следов дешевого вегетарианского питания времен «Кафе Ура» и замены многих обедов молодецкой выправкой.
— Ты даже не спросишь, почему я запоздала? — упрекнула его Адельгейда. — Я тут ни при чем. Если бы ты только знал!..
— Ты вольна приходить в любое время. Я всегда буду тебе благодарен, — возразил он, но в тоне его слышалось: «Если нужно, я могу и совсем отказаться от тебя».
— Здесь, однако, жарко, — сказала она и вызывающе выставила вперед бюст. Пальцы ее теребили пуговицы. Он равнодушным взором скользнул по ее груди, распиравшей лиф, так что материя каждую минуту грозила лопнуть, и этим ограничился. Адельгейда почувствовала, что он пренебрегает ею, и это причинило ей такую боль, что она со стоном схватилась за сердце.
— Мне дурно, — прошептала она.
Андреас подхватил ее, но тотчас же выпустил из своих объятий и посадил в кресло. Он поглядел на диван, но решил, что ему не под силу дотащить туда такую тушу, как фрау Туркхеймер. Адельгейда и сама это поняла, она выпрямилась. Продолжая ту же тактику, Андреас зажег лампу.
— Открыть окно? — спросил он.
— Ах, не стоит, поболтаем. Что ты скажешь о «Двести»? Я даже не знаю, понравилось ли тебе третье действие. А рецензии, которые посыпались на Клемппера! Читал ты Абеля?
Она торопливо болтала, только бы заглушить страх. А что, если она слишком стара, действительно слишком стара для него? Что, если он пренебрежет ею?
— Ну и что же Абель! По-моему, он мелет вздор, — заявил Андреас. Он взял «Ночной курьер» и стал читать оттуда наиболее хвалебные фразы, иронически их обыгрывая:
— «Взошла звезда, которая сулит затмить многих наших драматургических эпигонов… Гениальный синтез дифференцированной социальной психологии… Наполеоновское движение масс… Повышенное чувство социальной справедливости…» — Тут Андреас принял позу и стал подражать элегантным жестам доктора Бединера. — Само собой разумеется, в политических статьях мы проповедуем здоровую либеральную экономическую политику и целиком и полностью поддерживаем даже самого последнего мерзавца — директора фабрики. Мы были бы безумцами, если бы поступали иначе. Но в фельетоне мы высказываемся за угнетенных, так как у нас, видите ли, повышенное чувство социальной справедливости. Мы рассматриваем себя как орган германской духовной культуры.
Он поднял правую бровь, словно роняя из глаза монокль: он превосходно копировал манеру главного редактора. Адельгейда была в восторге, она захлопала в ладоши.
— Да ты на все руки мастер, — нежно сказала она.
Андреас был польщен. В сущности абелевская критика понравилась ему чрезвычайно, ибо он читал ее с таким чувством, словно это уже рецензия на его собственное будущее произведение. Но слушать панегирики Клемпнеру в присутствии Адельгейды совсем не входило в его расчеты.
— Ты прав, — заметила она. — Такие вещи не следует принимать всерьез. Газеты в сущности всегда врут.
— А Клемпнер? — спросил Андреас. — По-твоему, он поступил как джентльмен? Был принят у тебя в доме и в других богатых домах, а сам втайне занимался тем, что клеветал на имущий класс и втаптывал его в грязь. Что ты на это скажешь? Я скажу — позор!
— Это правда! О, какой ты благородный!
В ее кругу эта мысль никому не пришла в голову. Она с удивлением смотрела на Андреаса. Его необыкновенная щепетильность в вопросах совести приводила ее в восхищение.