Она сказала только:
— Ах ты дитя!
Он провел руками по ее шелковой нижней юбке, которой гордился. Он даже спросил, что она стоит.
— Ах ты дитя! — повторила она.
— Какими духами ты душишь корсет?
— Crabapple [26].
— Где, собственно, надушено?
Он принялся искать, принюхиваться и успокоился только тогда, когда нащупал надушенное саше.
— Ты бы мог быть прекрасным дамским портным.
— Вот был бы приятный заработок!
Он увивался вокруг нее, ластился к ней, он хотел совсем исчезнуть в ее юбках и от удовольствия мурлыкал, как котенок. Она засмеялась.
— Перестань, ты мне мешаешь! Я так никогда не уйду. Лучше помоги мне надеть лиф!
— Не застегивайся! — взмолился он. — От тебя так хорошо пахнет. Пусть у меня в носу, когда ты уйдешь, останется воспоминание о тебе.
Запрокинув голову, она поглядела на него из-за полуопущенных век.
— Ты находишь, что я хороша, да?
— Что за вопрос!
Он бросился ей на шею, но она отстранила его.
— Осторожно, прическа! Я уж и так растрепана.
— Ну и что ж? — наивно спросил он.
— Ах! Вы таких вещей не замечаете. Но первая же встречная женщина сразу догадается, откуда я иду.
— Правда?
— Святая невинность!
Она потрепала его по щеке, но к себе прикасаться не позволила. Затем опять подошла к зеркалу, чтобы надеть шляпу.
— Ужас, во что превратилась моя прическа, придется идти к парикмахеру. Без щипцов не обойтись. — Она оглянулась на него через плечо. — Ведь я не захватила с собой щипцов.
— А почему?
— Потому что не думала, что ты с первого же раза проявишь такой пыл.
Он засмеялся, польщенный.
Наконец она натянула перчатки и опустила на глаза вуалетку. Он скорчил такую физиономию, будто вот-вот расплачется.
— Ну куда ты уже собралась?
— Он еще спрашивает! Может быть, у меня в гостиной уже с час как полно народу. Хоть бы Аста была дома!
Странно, только что она принадлежала ему одному и вот уже собирается вновь ко всем этим чужим людям. Как это она может с любовной тайной в душе выдерживать их испытующие взгляды!
Адельгейду разжалобило его лицо.
— Не грусти, сокровище мое! Мы можем видеться каждый день. Впрочем, можно и сейчас пойти вместе. — Так как он вытаращил на нее глаза, она спохватилась: — Или приходи спустя полчаса. Что в этом такого?
— Что в этом такого?
Он отскочил от нее на два шага, он не находил слов для выражения своего ужаса. Что же это? Только что они вместе занимались таким делом, а теперь она предлагает ему появиться полчаса спустя у нее в гостиной, поздороваться с ней, как с хозяйкой дома, и выпить с гостями чашку чая. Это уж слишком! Вся его гумплахская добродетель возмутилась. Подобное отсутствие предрассудков не укладывалось у него в голове, хотя и внушало ему известное уважение.
Адельгейда заметила его растерянность, хорошенько не понимая, что, собственно, так поразило его. Но она воспользовалась моментом, чтобы ускользнуть. У дверей Андреас догнал ее. Она коснулась губами его уха.
— Завтра в три, — шепнула она.
Он хотел последовать за ней, но она втолкнула его обратно и приложила палец к губам. Из кухни выглядывало наглое лицо фрейлейн Левцан, хорошенькой хозяйской дочки. Адельгейда захлопнула дверь перед носом Андреаса. Он повалился на стул и слушал, как замирало шелковое шуршание ее нижней юбки. Вот захлопнулась входная дверь.
А все-таки он добился своего! Адельгейда принадлежит ему! Поразительно! Он даже головой покачал. Раздумывая над этим невероятным событием, он несколько раз повторил, с каждым разом все громче:
— Супруга генерального консула Туркхеймера.
Этот титул звучал для него особенно фантастично, словно повышение в чине, выпавшее на долю ему самому. Он не знал, которое из двух слов — «генеральный» или «консул» — особенно импонировало ему. Во всяком случае, все в целом звучало неотразимо.
— Супруга генерального консула, да к тому же еще республики Пуэрто-Стервенца. Эх, знали бы в Гумплахе!
При воспоминании о своих земляках он вдруг вскочил со стула, выкинул антраша и пустился в пляс по комнате, в буйный и неутомимый, радостный пляс, словно торжествующий каннибал, который не израсходовал всех сил на победу и теперь не знает, куда девать избыток энергии. Когда он, наконец, остановился, в дверях стоял его сосед Кёпф.
— Здесь, верно, церковный праздник? — спросил он и приветливо улыбнулся веселому монаху.
— Так и есть, церковный праздник! — заявил Андреас, переводя дух. — И если бы вы только знали, какая церковь, красивая, большая, уж будьте покойны. И богатая церковь! Именуется она Адельгейда Туркхеймер!
— А, поздравляю! — Кёпф был искренне поражен. — Действительно, быстро сладилось.
Андреас принял самодовольный вид.
— Ерунда! — выпалил он.
— Вы довольны?
— Ничего себе, благодарю вас. — Он расхохотался и от возбуждения заговорил по-мужицки, не выбирая слов: — Лапаю у себя в доме самую красивую бабу, какую только видал, а он спрашивает, доволен ли я! Ох, и повеселился всласть! Да, уважаемый, самую красивую, — повторил он. — Прикажете подробности? — Он не стал дожидаться приглашения: — Груди у нее, что твои мешки с мукой, это уж будьте благонадежны. Как набитые мукой тугие мешки. А бедра — таких и вообще не видано!
Он подумал и продекламировал:
Этой плотью колоссальной,
Массой женственных красот
Я владею без хлопот
С деликатностью похвальной [27].
— Это из Гейне, — гордо прибавил он.
Он повернулся разок вокруг своей оси, перепрыгнул через ближайший стул и снова понесся в победной пляске торжествующего каннибала.
IXПолитика и экономика в Земле обетованной
Они жили как во сне, десять дней жили они как во сне.
Адельгейда проводила все утро и весь вечер у себя в спальне, лежа на диване и предаваясь блаженным грезам, которые днем, сейчас же вслед за завтраком, претворялись в действительность. Она поспешно одевалась, неизменно в тот же tailor made dress in covercoat, и уходила из дому, обещая вернуться не позже, как через час, хотя на самом деле была уверена в противном.
По дороге, взяв экипаж, она надевала густую, как маска, вуаль. Деньги за проезд, заранее отсчитанные, она держала в руке и давала кучеру, которого отпускала на углу Доротеенштрассе, щедрую прибавку, соразмерную своему счастью. Подобрав платье и плавно покачиваясь на ходу, она быстро шла по улице; на мокром асфальте плясало перед ней отражение ее полной фигуры. Зонт, защищавший голову и бюст от нескромных взоров, с шумом закрывался, и Адельгейда исчезала в темном подъезде.
Когда она, наконец, возвращалась домой, запыхавшись и сияя от счастья, фрау Мор и фрау Пимбуш уже дожидались ее в желтой шелковой гостиной. О, ей не приходилось возбуждать зависть приятельниц намеками! Сверкающая бледность ее лица оповещала о победе, а глаза с расширенными зрачками, которые вместо атропина вбирали любовные взгляды, влажно мерцали. Фрау Мор, вчера заявившая, что Адельгейде не дашь больше двадцати пяти, сегодня говорила:
— Милочка, ты опять помолодела на пять лет!
Фрау Пимбуш с многозначительным видом осведомлялась:
— Кто вас, собственно, пользует, дорогая?
— Откройте нам, какой курс лечения вы проходите? — просила и фрау Бешерер, шестидесятилетняя старуха, надушенная и одетая под молоденькую. Фрау Туркхеймер в ответ только пожимала плечами. Она спокойно скользила с подносом в руках от одной гостьи к другой, нечувствительная к их намекам. Ее могучие бедра плавно колыхались, и она улыбалась, сознавая, что молода и желанна.
И Андреас пока тоже находил, что их любовь, несмотря на большие требования, которые к нему предъявляются, пошла ему на пользу. Он не открывал уже новых прелестей в возлюбленной, потому что Адельгейда, женщина чрезвычайно добрая, с первого же дня ни в чем ему не отказывала, но по мере сил своих наслаждался теми красотами, которые расхвалил своему другу Кёпфу. Он даже, можно сказать, расцвел, порозовел, щеки округлились, и Адельгейда, держа его в объятиях, не без грусти установила, что объем его талии увеличился дюйма на два. К тому же у него развился небывалый аппетит. Три раза в день кушал он в различных ресторанах неподалеку от дома, ибо ходьба становилась ему в тягость. В полдень, вскоре после пробуждения, и на ночь он насыщался простой сытной пищей, зато в сумерки, как только возлюбленная покидала его, он едва мог утолить голод двумя дюжинами устриц, кровавым ростбифом и дичью. Запивал он это бутылкой шато-лафита, а порой и бокалом шампанского. Когда перед ним стояли черный кофе и рюмочка fine champagne, его охватывало блаженное состояние. Он все глубже погружался в красное плюшевое кресло, кровь приливала к голове, голова склонялась на грудь, и молодой человек начинал дремать. Раз как-то он вскочил, слегка вскрикнув. Сигара, выпав изо рта, прожгла ему манишку и опалила кожу на шее. О, какими нежными поцелуями исцелила на следующий день Адельгейда больное место! Во всяком случае, она приложила все старания.
По истечении недели такого безмятежного существования Андреас признался себе, что ему еще никогда не жилось так славно. Между тем сонливость, одолевавшая его после еды, постепенно распространилась и на весь день. Он чувствовал тяжесть в голове, хотя и отдыхал вволю, и, едва успев доказать Адельгейде свою любовь, засыпал тут же у нее на груди. Она никогда не сетовала на него, даже когда на десятый день он дал ей все основания к сильнейшему неудовольствию. Она понимала, что он не может удовлетворять те повышенные требования, какие она к нему предъявляла. Вместо того чтобы сердиться, она воспользовалась его временной слабостью и постаралась на новый лад доказать ему свою нежность. Она зажала его горячие щеки между своими ладонями, назвала его «крошкой», «худышкой», своей «бедной деткой» и принялась укачивать в объятиях. Андреас воспринимал эти ласковые прозвища как унижение. Его раздражало, что она использовала минутную слабость, дабы заставить его почувствовать свое превосходство. Делала она это, разумеется, без злого умысла. Да он и сам понимал, что вина на его стороне: он не выполнил взятых на себя обязательств. Но тщеславие его возмущалось. При прощании она заметила его дурное настроение.