— Но почему же? — спросила Лицци.
Адельгейда пояснила:
— Очень просто. Дидерих Клемпнер настолько превосходит всех своих соперников, и это уже известно даже в самых глухих наших углах, что было бы несправедливо заставлять менее значительных писателей тягаться с ним. Все прочее, как вы сами говорите, милая фрейлейн Лицци, не идет ни в какое сравнение. Сознайтесь, что это было бы опасно и нежелательно для нашего вечера.
— Нежелательно, нежелательно! — повторил Туркхеймер.
— Но без Клемпнера программа будет неполной! — воскликнула Лицци, уже почти в отчаянии.
— Что ж, придется поступиться полнотой, — небрежно ответила Адельгейда.
Клемпнер, которого Лицци подталкивала локтем, понуждая лично выступить на защиту своих интересов, держался смирно. Улыбаясь с веселой флегмой, он отклонил неискренние комплименты Адельгейды скромным поклоном и предоставил своей злосчастной заступнице унижаться до конца.
— Сударыня, — снова начала Лицци, — как можно так переоценивать положение молодого начинающего драматурга! Клемпнер не менее всякого другого нуждается в поддержке. Успех «Мести» — это, конечно, много, но еще не все. Сборов, как вы знаете, пьеса уже не делает, и постановка его второго произведения, возможно, натолкнется на трудности…
— О! — протянула Адельгейда.
Она откинула голову, и ноздри ее, темные и широко раздувающиеся, явно вдыхали упоительный аромат, аромат Лицциного отчаяния и мучительного унижения. Актриса принудила себя к последнему усилию.
— Имя молодого автора может слишком быстро изгладиться из памяти публики. Достаточно, чтобы вещь не имела успеха, не пошла — и с ним кончено. Клемпнер доказал, что он достоин покровительства, а где может он найти покровительство, как не у вас, как не в вашем доме, сударыня!
Адельгейда с сомнением пожала плечами.
— Я была бы очень несправедлива к господину Клемпнеру, если бы поверила тому, что вы говорите. Неужто наш скромный дом может служить рекламой всеми признанной знаменитости! Милая фрейлейн, вы могли бы с тем же основанием требовать от нас, чтобы мы поддерживали славу знаменитого Веннихена. Нет, гений не так скромен!
Туркхеймер изображал из себя эхо:
— Ну, конечно же, гений не так скромен!
— Скромны только ничтожества, — с ударением провозгласил Кафлиш.
Клемпнер, который делал вид, будто все это имеет к нему весьма отдаленное отношение, расхохотался, и другие последовали его примеру.
Лицци пришлось признать себя побежденной. Она вдруг побагровела, выпрямилась в кресле и резко сказала:
— Странно, вопрос идет как будто бы об искусстве, а на самом деле натыкаешься на интриги и кумовство.
— Вы серьезно так думаете? — спросила Адельгейда, с холодным любопытством наблюдавшая бессильную злобу Лицци.
— О да, к сожалению, это так! Некоторые люди как будто собираются сделать что-то для искусства, а приглядишься, и оказывается, что они просто хотят осветить бенгальским огнем собственного любимчика.
— Нет, я вам скажу! — испуганно вставила фрау Мор.
Адельгейда удовольствовалась тем, что жалостливо и удивленно покачала головой. Дамы хихикнули, наставили лорнетки на Лицци и чуточку отодвинули свои стулья.
Но Туркхеймер проявил необыкновенную живость. Он потирал руки, вихляясь и хихикая, затем склонился с ироническим раболепством перед актрисой и принялся отпускать веселые шуточки:
— Осветить бенгальским огнем собственного любимчика! Феноменально, глубокоуважаемая фрау Лаффе, феноменально! Ведь любимчики есть у каждого из нас, в этом приходится признаться, ничего тут не поделаешь. Иметь любимчика, ой, как приятно, — и обходятся они нам тоже немало, наши любимчики, — прибавил он с новым взрывом веселости.
Он схватил Клемпнера за руку, фамильярно хлопнул его по животу и громко расхохотался ему в лицо. Клемпнер позволил себе подхихикнуть в том же тоне, отчего веселость Туркхеймера только возросла. Его партнер сейчас же тоже удвоил веселость, и с минуту они стояли друг против друга, раскрыв рты, задыхаясь, трясясь от смеха, со слезами на глазах, совсем одурев. В конце концов они сами испугались своей веселости, переходившей в истерику, и, удивленно поглядев друг на друга, разошлись.
Лицци быстро поднялась. Она окинула собрание взором, исполненным высокомерного презрения, затем, шуршащая и величественная, трагической поступью свергнутой королевы, направилась к двери. Клемпнер пошел следом, глубоко втянув голову в плечи.
Общество начало расходиться. Андреас, на которого эта сцена произвела не слишком благоприятное впечатление, собирался незаметно исчезнуть. Но Туркхеймер, внезапно преградивший ему путь, взял его под руку, почти что с нежностью похлопал по плечу и осведомился:
— Уже уходите, мой дорогой? Ну, если вам по вкусу наша компания, приходите почаще. Жена, как я случайно узнал, весьма к вам благоволит. — Он хитро улыбнулся и прибавил: — И я тоже.
На лестнице Кафлиш догнал Андреаса.
— Размышляете о своих деяниях? — спросил он.
— Нет, о каких?
— Ишь ведь, не знает! — ликующе воскликнул журналист. — Попал в самую что ни на есть точку и не знает! Я всегда говорил: таким, как вы, счастье само в руки лезет.
— Позвольте, что вы имеете в виду?
— Ну, только не лишайте меня вашего расположения, дорогуша. Теперь к вам на козе не подъедешь. Вы оказали Туркхеймеру дружескую услугу, а он этого не забывает. Вы теперь, можно сказать, пристроены, и акции ваши стоят высоко.
— Да объясните же, наконец, что вы, собственно, имеете в виду?
— Теперь-то вы, надеюсь, поняли, что совершенно недооценивали Лицци. Хорошими ролями, хоть она до них и большая охотница, Лицци не прельстить, особенно если предлагает их конкурент ее Дидериха. Это-то как раз и есть героическая черта ее характера. В простоте душевной вы, понимаете ли, сильно разозлили бедную девушку вашей «Непонятой героиней». Вот она и стала грубить Адельгейде, а та, конечно, сразу же отыгралась на Клемпнере. По пословице: «Не тронь моей собаки, и я твоей не трону», — не в обиду вам будь сказано, дорогуша.
— Вы намерены сегодня приводить еще много цитат?
— Ладно, пренебрежем. Так вот, я хотел сказать — Туркхеймер воспользовался удобным случаем, чтобы развязаться с Лицци, а иначе он ни за что не решился бы. Сами посудите, что мог он поставить ей в вину? Уж не Дидериха же, — тот включен в договор, как обязательная статья. А теперь он от нее отделался и обязан этим только вам. Потому он и был так игрив с Клемпнером. Ну, вот вы и призадумались, и не без основания. Только не позабудьте, что рассказал вам все я, я — Кафлиш из «Ночного курьера», и разрешите оставить вас наедине с вашими грезами. Мне пора за работу, не то Бединер задаст. — Он побежал вниз, перепрыгивая через ступеньки и не переставая говорить: — Простота — лучшая политика, это и слепому ясно. Кто это сказал, что…
И он исчез, так и не разразившись цитатой…
До Андреаса, остановившегося на площадке лестницы среди орхидей и пурпурных кактусов, донесся сверху густой ораторский бас адвоката Гольдхерца.
— Скажите, что это за молодого человека вы себе завели?
Туркхеймер ответил:
— Вам он тоже нравится? Это и есть любимчик моей жены. Ее утеха и развлечение на досуге.
— Утеха-то довольно тощая, — сказал Гольдхерц.
— Пока довольно тощая, но он еще нагуляет жирок.
Эти слова были последней каплей. Возвращаясь домой в плохом настроении, Андреас думал, что цинизм Туркхеймера отвратителен, а сцепа Адельгейды с актрисой вульгарна и неприлична. Уж не думает ли она, что оказывает ему, Андреасу, услугу, защищая его от соперницы и ее так называемого любимчика криком и бранью рыночной торговки. Нет, ей следует быть сдержаннее. Женщине, право, ничего не стоит скомпрометировать себя из-за любовника, раз никто не ставит ей этого в вину, а муж только усмехается. Да и вообще, что это за нравы! Туркхеймер, — это же совершенно ясно, — больше всего боится, как бы жена не лишилась своего безобидного юноши и не вернулась к банкиру Ратибору. Тогда могли бы пострадать его дела, а это единственная область, где он не терпит шуток.
«Иначе чем объяснить его искреннее расположение ко мне, которое он все время подчеркивает? Он говорит со мной таким тоном, будто вот-вот предложит выпить с ним на брудершафт. Смотрит на меня, не иначе как с улыбкой, и хитро посмеивается и потирает руки, ни дать ни взять, обстряпал удачное дельце. Может быть, он полагает, что надул меня, подсунул мне Адельгейду?»
Главное — Туркхеймер отделался от Лаффе, и это с его, Андреаса, помощью. Он, Андреас, как ни верти, нужен этим людям, он служит им утехой и развлечением. Так выразился Туркхеймер. Еще раньше Клемпнер сравнил его с Пульчинеллой, а Кёпф приписывал ему милую наивность. После всего этого он поневоле чувствовал себя в дураках.
«Кого я, собственно, обманываю?» — вопрошал он себя с искренним возмущением.
Так уже повелось, что в подобных любовных историях кому-то полагается быть обманутым, и если обманут не Туркхеймер, тогда, значит, козлом отпущения будет Адельгейда. В таком недобром настроении Андреас проявил предприимчивость по отношению к юной фрейлейн Левцан, открывшей ему дверь. Она издала в темной передней крик, которому надлежало прозвучать нежно, но прозвучал он кисло-сладко, и шмыгнула на кухню.
— Мать, — спросила она, — что, у меня лицо не распухло? Наш жилец очень здорово щиплется за щеку.
— Вот я ему покажу! — воскликнула старуха. — Кто это щипнул тебя? Уж не Кёпф ли?
— Куда ему, такому тихоне. Само собой — тот, новый.
— Писака? Ну, тогда нечего тебе задаваться, Софи. Это сущий шут гороховый.
Софи разозлилась.
— Мать, выражайся по-образованному! Молодой человек, кажется, из хорошей семьи, — прибавила она равнодушно, — у него кошелек туго набит.
— Это, доченька, от той толстой старухи, что повадилась к нему, а нам от нее ни разу ничего не перепало.
— Ах, вот оно что! — с наивным простодушием протянула Софи.