— Теперь моему цыпочке надо засесть за работу. Когда ты напишешь пьесу?
— Ах, да, скоро.
— Поторопись же, дуся! Я хочу показать ее у нас в январе. В феврале мы поставим ее на настоящей сцене, уж это я устрою.
— Да ведь уж декабрь на носу.
— Ну и что же? Только сядь за работу, ты все можешь.
Он вскочил, обозленный.
— Не могу же я драму в трех действиях из пальца высосать! Ты, верно, не представляешь себе, что для этого нужно!
— Ну, зачем же ты сердишься! Ведь я не то имела в виду. Я знаю, вдохновение…
— И материалы тоже — прошу не забывать.
— И материалы, я понимаю. Ну, не сердись!
Он как будто успокоился. Но в душе его очень тяготили увещевания, к которым она непрерывно возвращалась. На первое время хватит заметки в «Ночном курьере», пьеса тем самым как бы уже написана. Чего ей, собственно, еще надо? Она опять принялась за свое:
— Послушай, солнышко! Я рассчитала, можно повременить и до февраля. До тех пор ты успеешь много сочинить. Подумай только: целых два месяца!
Он равнодушно пожал плечами и не стал возражать.
— Тогда нашей любви будет уже три месяца. Какой долгий срок! А потом ты станешь знаменит и богат. — Она зашептала ему в самое ухо, нежно и мечтательно: — Скажи-ка мне, детка моя, ты ни в чем не терпишь недостатка? Деньги у тебя еще есть?
Он разом отскочил и посмотрел на нее. Глаза его посветлели от ярости. Затем он повернулся к ней спиной, поднял длинную рясу и, сунув руки в карманы брюк, принялся громко насвистывать. Она попробовала прильнуть к нему, но он отстранил ее резким движением плеча… Он прошелся по комнате большими взволнованными шагами, а затем проговорил сквозь зубы.
— Это уж слишком! Право, слишком! Ты принимаешь меня за Лицци Лаффе! — вдруг крикнул он.
Она пробормотала, остолбенев от испуга:
— Прошу тебя, успокойся, ведь ничего не произошло!
— Ничего не произошло?!
Он злобно расхохотался ей в лицо и опять зашагал в возбуждении по комнате. Продажная особа! Хоть бы уж не говорила как раз перед этим о продажной особе! А теперь…
Адельгейда овладела собой. Она устремилась к нему, с мольбой протянув руки.
— Ведь не думаешь же ты, что я предлагаю тебе деньги!
— А разве нет?!
Он остановился, удивленный, чуть ли не разочарованный, ибо ее отрицание лишало его возможности выступить в благородной роли. Она принялась увещевать его с удвоенным жаром.
— Ради бога, не думай этого! Ну неужели я тебя не знаю! Я только имела в виду… — Она растерянно оглядывала комнату. Внезапно она нашла то, что нужно, и притянула Андреаса к зеркалу. — Я просто имела в виду твой туалетный столик! Видишь ли, мне не хотелось бы обижать тебя, но он такой простой. А в зеркале, как посмотришься, желтая-прежелтая.
— Хорошо, так в чем же дело? — недоверчиво допытывался он.
— На днях я где-то видела очаровательный столик, кажется, на Лейпцигерштрассе. Как раз то, что тебе нужно, рококо и с прибором, и к тому же по случаю, всего сто марок. Вот я и спросила, нет ли у тебя лишних денег.
— О, это совсем другое дело.
— Ну, видишь. И из-за таких пустяков ты сразу выходишь из себя, вот злюка! Я подумала, что могла бы на обратном пути заехать туда и купить столик, но со мной нет денег.
— Очень мило с твоей стороны. Пожалуйста.
Он вытащил бумажник и с изысканным поклоном протянул ей банкнот. Адельгейда ясно видела, что в бумажнике больше ничего не осталось.
Андреас почувствовал, что обязан извиниться.
— Ах, я рад, что ошибся, — сказал он легким тоном.
— Правда? Вот как можно превратно понять друг друга, даже когда живешь душа в душу, как мы с тобой! Ах, бедное наше сердце!
Чувства обуревали ее. Не будь уже так поздно, она охотно отпраздновала бы примирение. Ее любовь вышла из этой размолвки, если только возможно, еще более окрепшей; к ней примешивалось робкое благоговение перед нравственной силой возлюбленного. Самая мысль принять от нее подарок вывела его из себя. Это прямо нечто небывалое! Уже в дверях она прошептала между поцелуями:
— Какой ты благородный!
Когда Андреас остался один, на него все же напали сомнения. А может быть, следовало воспользоваться случаем и попросить у нее взаймы? Не всякий, имея богатую любовницу, проявил бы такое бескорыстие. Брать взаймы — еще далеко не значит быть продажным. И вообще что за сравнение: он, Андреас Цумзе, и люди вроде Клемпнера и Лаффе!
В возвышенных убеждениях ему никак не откажешь; но разрешать себе подобные убеждения без особых неудобств можно, собственно, только при известном благосостоянии. И он со вздохом вывернул все карманы, собирая остатки серебра: двадцать одна марка тридцать пять пфеннигов. Все, что осталось от выигрыша у Туркхеймеров. Эта бумажка в сто марок составляла сумму, получаемую им ежемесячно из дому. Он отдал ее — и ради чего? Ради того, чтобы Адельгейда не казалась себе в зеркале желтой.
За таким разгулом благородства должно было вполне естественно последовать похмелье. Перед его духовными очами уже вставали призраком семь тощих годов. Возвращались времена «Кафе Ура»; придется опять, как в ту пору, заменять обед молодецкой выправкой, и это теперь, когда ему особенно необходимо обильное питание! Придется считать каждый пфенниг, и это вращаясь в кругах, где деньги прямо на полу валяются. Великое счастье — попасть в Землю обетованную и блистать там воздержанием, меж тем как остальные едят до отвала. Он чувствовал себя до некоторой степени пострадавшим и задним числом сердился на Адельгейду за то, что она не сумела убедить его разумными доводами.
А знакомые, весьма вероятно, считают его богачом. Ну, конечно, считают, ведь и Полац и доктор Либбенов, когда он столкнулся с ними на Потсдамерштрассе, окинули его элегантный костюм таким взглядом, словно с чем-то поздравляли. Вспомнил он также встречу с толстяком Големом, который уверенно направился к нему с приветливой улыбкой, безошибочно указывавшей на желание призанять. Андреас едва успел завернуть за угол. Все были убеждены, что связь с туркхеймеровским домом дает ему большие доходы, и при мысли о том, до чего они ошибаются, он чувствовал себя униженным и обманутым.
Кто мог распространить о нем такие ложные сведения? Возможно, Кёпф, — он человек с хитрецой. Но вероятнее всего — Кафлиш, а ему как раз следовало бы постыдиться, ведь он еще не вернул ту сотню марок, что занял у Андреаса после его выигрыша. Беспардонность человека, который был ему должен, а сам распространял про него сплетни, разозлила Андреаса. С холодной решимостью оделся он и вышел из дому.
Он намеревался разыскать журналиста в редакции «Ночного курьера», но повстречал его уже на Унтерденлинден в обществе нескольких коллег, от которых его трудно было отличить. У всех у них элегантность не шла дальше магазина готового платья, а брюки были забрызганы грязью.
Кафлиш собирался пройти мимо, приветливо кивнув, но Андреас взял его под руку.
— Будьте добры, на два слова, — решительно сказал он.
Репортер с любопытством впился в его лицо.
— Ну, что хорошенького? У Туркхеймеров что-нибудь стряслось?
— Чему там стрястись!
Андреас собирался поговорить с ним резко, но в последнюю минуту на него напала застенчивость, и он спросил сравнительно вежливо:
— Кстати, нельзя ли получить с вас сто марок?
— А дальше что? — добродушно спросил Кафлиш.
— Может быть, вы отдадите мне сейчас эту сумму?
— Это все, что вы хотели сказать? И из-за такой неостроумной шутки вы отвлекли меня от дел? Непохвально с вашей стороны, дорогуша.
Он хотел высвободиться и догнать коллег. Но Андреас не отпускал его.
— Мне эти деньги нужны, — сказал он хладнокровно.
Кафлиш, казалось, не на шутку рассердился.
— Бросьте чудить! Вам угодно разыгрывать нищего? Этот номер не пройдет, дорогуша! Только свой кредит подорвете, если будете гоняться за какими-то жалкими грошами.
— Жалкие гроши! — с упреком повторил Андреас. Сейчас для него сто марок были целым состоянием.
Кафлиш заявил:
— У вас теперь денег куры не клюют, напрасно вы так прижимаете бедного человека.
— Почему вы так думаете?
— Ну, кто связался с Адельгейдой Туркхеймер, у того денег куры не клюют.
— Значит, вы не собираетесь возвращать мне долг?
— Да откуда же мне взять!
И репортер перешел на тот благодушный тон, к какому обычно прибегал, желая заговорить людям зубы и выведать у них то, что ему хотелось знать.
— Скажите-ка, между нами, денег она вам еще не предлагала?
Андреас попробовал принять высокомерный вид.
— Достаточно мне только пожелать!
— И что же? — допытывался Кафлиш. — Уж не страдаете ли вы ложной стыдливостью, мой бедный друг? Нет, он и вправду покраснел! — Кафлиш так и прыснул. — Вот это мне нравится, — сказал он, — просто упоительно! Вы, видно, еще не знаете всей механики, надо мне вас просветить. Дело свое я все равно упустил.
Они вошли в кафе Бауэр и поднялись в бельэтаж. Журналист все еще трясся от смеха.
— Просто упоительно! Эх вы, святая невинность!
Задыхаясь от смеха, заказал он две рюмочки настойки. Он раскланивался направо и налево, кое-кому пожал руку и возвратился к Андреасу.
— Итак, вы не принимаете никаких подарков? — спросил он.
— Я человек честный… — холодно возразил Андреас.
— Подумаешь, фокус какой! Мы все люди честные. Принимать подарки и не следует.
— А что же следует?
— Просто войти в долю.
— Войти в долю?
— Разумеется. Либо ты член семьи, либо нет. Понимаете? А если ты член семьи, тогда требуй свою долю.
— Долю чего?
— Туркхеймеровского национального достояния.
— Я не понимаю.
— А ведь это так ясно! Надо знать, кто такой Туркхеймер. Красть совсем не плохо, знаете ли, но когда один человек накрал так безумно много, как Туркхеймер, то ему никого не убедить, что все это и впрямь принадлежит только ему. Да он и не собирается убеждать! Он рассуждает так: «Надо жить самому и давать жить другим». Туркхеймер как раз человек довольно передовой, он понимает, что столь популярный нынче коммунизм действительно отвечает потребностям нового времени. Само собой, только здоровый коммунизм, который придерживается разумных границ. Политика прикармливания не может, конечно, выходить за пределы семьи, это было бы бессовестной растратой национального достояния. Но семья-то сильно разветвлена и, с одной стороны, включает в себя титулованных особ, которые время от времени сажают деревце в туркхеймеровском саду. Вы и не подозревали? Садоводство это прибыльное. А с другой стороны, она захватывает и нас, грешных, так что иногда и нам при ловкости и проворстве удается подхватить на лету кредитку в пятьдесят марок. Понимаете ли, дорогуша?