ице, он сидел, подперев рукой голову, за сосновым столом под распятием, на котором кровоточил Христос.
— Перечень действующих лиц близится к концу, — сообщал он.
— А!
— Героиню зовут Хильдегарда Трентменихен, она пожелала называться так и после замужества. Правда, выразительное, романтическое имя?
— Имя прекрасное. Как ты до него додумался?
— Имя должно создавать настроение, от этого многое зависит. Ее муж — грубый материалист и пропойца. Его зовут Алоиз Пфаундштейслер.
— А центральная сцена, о которой ты мне рассказывал прошлый раз?
Андреас запустил руку в волосы.
— Это просто какой-то рок. Дидерих Клемпнер уже где-то ее использовал.
— Клемпнер невозможный человек!
— Чего ты хочешь? Выходцы из Силезии и Познани вечно становятся всем поперек дороги. В наше время они заполонили все. — Он пожал плечами. — Что и говорить, в новой немецкой культуре есть какой-то налет Востока.
Он часто возвращался к этой мысли в часы одиночества, когда его брало сомнение в собственных творческих силах. В сущности Лицци Лаффе была права, — непонятая или освобожденная женщина низко пала, только что в помойке не валяется, эти выходцы из Силезии и Познани совсем ее затрепали. Они тяжелодумы и фанатики, что свойственно их культурному уровню; на более высоком уровне сейчас в моде легкий скептицизм. Там ни к чему не относятся серьезно, и уж во всяком случае к ноющим женщинам, у которых в конечном итоге все сводится к одному определенному вопросу. Серьезной драмы эти женщины не заслуживали, и он решил отнестись к ним свысока. Он оглянулся и полюбовался в зеркало на свою победоносную улыбку.
Затем в порыве вдохновения написал поэтический монолог супруга, который поражен душевной опустошенностью, внезапно овладевшей его женой, и напрасно старается понять, откуда она взялась. Припев гласил:
Нужна немалая сноровка —
Постичь загадку сей головки!
Последняя строфа монолога звучала явно неприлично, и это слегка беспокоило Андреаса. Однако он вспомнил, что ему придется иметь дело с публикой, видевшей «Месть». И в самом деле, Адельгейда, которой он прочел свое произведение, нисколько не была шокирована.
Она пришла в бурный восторг от красот стиха, предсказала поэту великие почести и блестящую будущность и, восхищенная его гением, проявила столь пламенную страсть, что увлекла и его, как в первые дни их любви.
Затем она решила, что необходимо подыскать исполнителя для идеального образа, созданного Андреасом. Потребуется несколько репетиций. Она назначила спектакль на следующую пятницу. Во время торопливого прощания она успокаивала юношу, которого волновала столь близкая перспектива первой встречи с публикой:
— Не тревожься, солнышко мое, и ни о чем не заботься, поэт должен быть выше этого. Я уж обо всем похлопочу. Приходи завтра в три на Гильдебранд-штрассе!
Он заставил себя явиться с опозданием. До него пришли шесть молодых поэтов, фамилии их он не расслышал от смущения, которое пытался скрыть под маской неприступности. Кроме того, собралось несколько друзей дома: супруги Пимбуш, фрау Бешерер и фрау Мор. Адельгейда сейчас же познакомила его с главным действующим лицом — директором Капеллером. Андреас узнал его: это был тот кругленький подвижной человек, который тогда, на рауте, так услужливо протискался к роялю сквозь жаждущую потанцевать толпу. Услужливость, по-видимому, была основной чертою Капеллера. Он всегда был под рукой. Внимательно, хотя и деликатно, ко всему прислушивался, подхватывал на лету капризы толпы и умел стать необходимым. Он обладал способностью не навязчиво, но упорно, одним своим присутствием напоминать о себе сильным мира его. Если бы случилось спешно передать доходную должность первому, кто подвернется под руку, то получил бы ее Капеллер. Он всегда был тут как тут.
Как явствовало из его звания, он когда-то руководил театром, по всей вероятности где-нибудь в захолустье. То, что требовалось от него здесь, было как нельзя лучше ему знакомо, и он сейчас же с большой уверенностью овладел положением.
— Милостивые государыни и милостивые государи, — начал он елейным, вкрадчивым голосом. У него был слегка саксонский выговор, и это, казалось, забавляло его самого. — Если вы не возражаете, я возьму на себя обязанности режиссера, и так прекрасно написанную господином Цумзе роль я тоже могу раздраконить, простите — создать. От былых времен, когда я заведовал Лейтмерицским театром-варьете, у меня остались навыки в этом жанре. То есть поскольку…
Он прервал свою речь, так как заметил, что фрау Пимбуш хихикает.
— Что вам кажется смешным, сударыня? Театр-варьете? В таком случае позволю себе сказать: не смейтесь! Для глухих углов театр-варьете культурный фактор первостепенного значения, он с успехом служит воспитанию нравов и художественного вкуса. Итак, у меня в этом жанре есть навыки, то есть поскольку здесь вообще можно говорить о жанре, ибо то, что создал господин Андреас Цумзе, представляется мне чем-то совершенно своеобразным и, если позволено будет так выразиться, никогда доселе не виданным. Трудно, или, вернее, невозможно исчерпать полностью те новые и дотоле неслыханные красоты, которыми просто кишит этот шедевр.
Его распирало от самодовольства. Он обольстительно плавно развел руками и разочка два схватил воздух короткими пухлыми пальцами, словно ловя еще более осязательные похвалы. Вдруг он втянул в рот мясистую нижнюю губу, склонил голову на левое плечо и обнял беззастенчиво нежным взглядом Адельгейду и Андреаса, стоявших рядом. Теперь Капеллер был уверен в успехе. Он возбудил одобрительную веселость дам, польстил самым нежным чувствам фрау Туркхеймер и удовлетворил авторское тщеславие Андреаса, как бы взыскательно оно ни было. Большего нельзя было и требовать. Шесть поэтов, которые робко жались в углу, не были приняты во внимание, он обошелся с ними с милостивым пренебрежением и, не глядя, рассовал их рукописи по своим глубоким карманам. Он отлично знал, для чего его позвали, и, отгородившись несколькими низенькими стульчиками, которые изображали рампу, приступил к монологу удивленного супруга. Он с чувством декламировал стихи, многозначительно подчеркивал рискованные мысли поэта и, словно прячась от трудности поставленных здесь проблем, громозвучно выпаливал припев:
Нужна немалая сноровка —
Постичь загадку сей головки!
В то же время он с неожиданной прытью два-три раза обежал пространство, отведенное под сцену. Круглое туловище, казалось, вот-вот скатится с коротких ножек; эффект получался самый ошеломляющий. Капеллер ухмыльнулся в публику, повторил тот обольстительный жест, которым уже очаровал дам, и на бегу помахал им ручкой. А ручка эта была неотразима. Она напоминала красноватого моллюска, ловящего воздух. Но вот Капеллер очутился на прежнем месте и продолжал, мягко и вдумчиво, как ни в чем не бывало, свои выпады против увлечения женской эмансипацией.
Вначале Андреас был поглощен одной заботой, чтобы не заметили его жалкой растерянности. Ценность собственного произведения, в которое он до сих пор столь твердо верил, вдруг показалась ему сомнительной. Он не узнавал своих стихов в устах Капеллера и прислушивался к ним, как к чуждым звукам; однако он должен был согласиться, что постепенно стихи становились все красивее. Гостям они как будто тоже нравились, и их настроение, хотя они и не выражали его вслух, передавалось чуткому автору. Когда Капеллер, тяжело дыша, закончил третий тур пробега, Андреасу уже было совершенно ясно, что успех обеспечен; только явное неприличие последней строфы могло оказаться для него пагубным, особенно в данном толковании. Вместо того чтобы незаметно скользнуть по рискованному месту, Капеллер налег на него всей своей тяжестью. Он засунул руки в карманы брюк, выпятил живот и запрокинул голову так, что низкий лоб исчез из виду, а двойной подбородок во всей своей красе занял место лица. Делая паузы, он высовывал кончик языка и облизывал губы. Андреасу Капеллер казался воплощением самого грязного, самого отталкивающего цинизма. И, однако, как раз те самые стихи, которые дали Капеллеру к этому повод, наполняли их творца особой гордостью.
Затаив дыхание, оглядывал он присутствующих; только двое из шести поэтов покраснели. Фрау Пимбуш хлопала себя перчатками по коленям. Она закатила глаза, и страшно было смотреть, как извивается в узком воротничке ее длинная тонкая шея, над которой колыхалась голова, словно яркий и пышный ядовитый цветок. Миниатюрная фрау Гольдхерц с тихим щебетом порхала по комнате, неподвижная фрау Бешерер пробовала скорчить гримасу. Как обычно, у нее зашевелились только морщины на лбу да зеленоватое заплесневелое пятно выползло из них, точно живое. Фрау Мор ласково улыбалась, а Пимбуш держался выжидательно, предаваясь созерцанию собственных ногтей. Общий вид публики действовал успокоительно.
Капеллер закончил. Он еще раз повторил припев, на сей раз не громозвучным, а умирающим голосом, при этом лицо его было одухотворено такой усталой всепонимающей мудростью, в какой его трудно было заподозрить. Аплодисменты он принимал со скромностью, указывая на автора. Среди присутствующих с быстротой молнии распространилось мнение, что тут одновременно открыты два больших таланта. Пимбуш, к которому только сейчас вернулась жизнь, возбужденно бегал от одного к другому, разузнавая, находят ли они исполнение декламатора ultrasmart [28], а поэзию господина Цумзе superchic [29] и на высоте ли то и другое. Собрав все голоса и составив таким путем собственное мнение, он торжественно подошел к обоим мастерам, с непогрешимым изяществом пожал им руки и произнес:
— Господа, вы оба вполне на высоте! Господин директор, ваше исполнение ultrasmart! Господин Цумзе, вы пишете superchic, ничего не скажешь, вполне на высоте!
Андреас отвернулся; он вдруг почувствовал, что его бросило в холодный пот. После всех тревог и волнений нервы сдали. Он разыскал Адельгейду и был счастлив, что может уединиться с ней на минутку у чайного столика, который как раз внесли. Она мимоходом коснулась его дрожащей руки и весело и успокоительно улыбнулась. Во время репетиций она сохраняла полное спокойствие и на лице ее лежала та чувственная бледность, которую придавал ему отблеск свечей. Любящая женщина ни разу не усомнилась во всепобеждающем действии произведения, которое еще недавно серьезно беспокоило его создателя, и с приветливым спокойствием принимала восторженные комплименты, которые сыпались на нее еще обильнее, чем на автора. Каждое ее движение говорило: «Мне принадлежит не только творение, но и творец!» Андреас восхищался ее величием и любил ее за эту гордость.