Удовольствие портил только Капеллер, с которым как будто приходилось делить успех. Андреас находил это ниже своего достоинства и обратился к Адельгейде:
— Вам, сударыня, не кажется, что у директора Капеллера слишком засаленный фрак? Нельзя ли как-нибудь деликатно намекнуть ему на это?
Она предложила:
— Мы просто закажем ему новый.
Но подошедшая фрау Пимбуш быстро шепнула:
— Дорогая, не портите дела! Разве вы не понимаете, что Капеллер и его фрак неотделимы друг от друга. Они оба одинаково сальные.
— Ну, конечно, — подтвердила фрау Мор. — Капеллер вдумчивый актер, и фрак его подходит к роли. Это как раз и производит огромное впечатление.
— Особенно здесь, у тебя в гостиной, — прибавила миниатюрная фрау Гольдхерц.
Фрау Бешерер коснулась плеча Андреаса.
— Ваша поэзия, голубчик, связана с этим сальным фраком на жизнь и на смерть, — заявила она со злорадным смешком.
Он вздрогнул и побледнел; выручил его сам Капеллер. Актер, казалось, всецело сосредоточил внимание на том углу, где жались шесть поэтов, но у него был чрезвычайно изощренный слух на то, что думали и предполагали сильные мира сего. Как ни тихо обменялись замечаниями дамы, инстинкт подсказал ему, что против него нарастает враждебность, и он с добродушной, чуть ли не смиренной улыбкой приблизился к Андреасу: это был тот враг, которого следовало успокоить. Он начал с обезоруживающей искренностью:
— Простите, сударь, если я вас обидел.
Когда юноша с удивлением посмотрел на него, он пояснил:
— Видите ли, у меня совесть не чиста: благосклонная публика делает вид, будто я способствовал редкостному успеху вашего творения. Но я должен сейчас же заявить, что это недоразумение; я, так сказать, подручный и чувствую в известной мере свое бессилие перед всеми теми красотами, которыми, как я уже раз имел честь упомянуть, просто кишит ваше произведение. Выудить их все я не в силах, милостивый государь, не в силах, вы должны извинить меня. — И он с чистосердечным видом прижал руку к груди.
Обезоруженный Андреас готов был извинить все что угодно и приветливо кивнул ему. Но Капеллер еще не успокоился.
— Одному человеку это не под силу, и требовать с него нельзя. Вот будь нас двое! Я уже думал, что моя жена, — я имею в виду непонятую супругу, она ведь главное лицо в драме, — тоже должна бы принять участие в спектакле. Говорить ей не придется: ей просто надо быть пикантно одетой, глядеть нагло и кокетничать вовсю. Если уважаемой публике угодно, я подыщу хорошенькую девушку, которая сможет раздраконить, я хочу сказать — создать эту роль.
Андреаса вдруг осенило, он подумал:
«А ведь толстяк прав. Раз на сцене два лица, то это, собственно, уже не монолог, а драма. Тогда, выходит, я написал драму!»
Радостное смущение, отразившееся у него на лице при этом открытии, успокоило совесть Капеллера. Испросив разрешение дам, он скромно и деловито простился. Вторая репетиция была назначена на следующий день.
Все снова собрались в том же часу. Капеллер привел Верду Бирац, которой сейчас же завладела фрау Пимбуш. Супруга водочного заводчика увлекла девушку в уютный уголок, обняла хорошенькую гетеру за плечи и сделала такое лицо, словно говорила всем и каждому:
«Мы болтаем об альковных тайнах». Юная Бирац опустила глаза и со стыдливым видом одернула на себе платье. Андреас подумал:
«А ведь если потребует богатый покровитель, она с удовольствием прогуляется по Унтерденлинден совсем без платья».
Наконец Капеллер получил возможность ввести актрису в роль. Он приступил к этому с развязным юмором:
— Пока я читаю монолог, вы должны гримасничать и время от времени показывать ноги до колен. Больше вам делать нечего. Вот только пряди с ушей немножко уберите, а то у вас только кончик носа виден. И красное шелковое платье придется приобрести. — Он обратился к дамам: — Так как у фрейлейн Бирац голос не из приятных, то даже лучше, что роль у нее без слов.
— Хорошо бы, если б у вас, господин Капеллер, был неприятен только голос, — возразила юная Бирац, однако постаралась при этом любезно улыбнуться. Она была слишком умна, чтобы нажить себе здесь, в светском мире, врага, с которым могла встретиться в мире театральном.
Во время репетиции Капеллер тиранически обращался со своей партнершей. Он прерывал свой монолог, чтобы поучать ее.
— В этом месте откиньте корпус назад и высуньте мне язык! Левую руку на бедро и задерите повыше платье! Стесняетесь ножки показать? Правда, они у вас точно палки. Случалось ли вам, милостивые государыни, встретить актрису с красивыми ногами? — обратился он к зрительницам. — Мне ни разу!
Тонкое проникновение в чувства сильных мира сего подсказывало Капеллеру, что нельзя удачнее польстить светским дамам, как унизив актрису. Он догадывался, что таким образом удовлетворяет жажду мести, в которой не сознавались себе фрау Пимбуш, фрау Бешерер и другие дамы. Поражение Лицци Лаффе в споре с Адельгейдой доставило им немалое удовольствие; но насколько большей радостью было для них торжество над Вердой Бирац, ибо они завидовали ее развращенности, состязаясь с ней в обирании одних и тех же мужчин. Звезда Верды Бирац взошла не так давно, юная актриса поглощала значительную долю сил и доходов мужчин Земли обетованной. Чем сильнее завидовали дамы этой девушке, тем с большим блаженством глядели они на ее истязание. Фрау Пимбуш, четверть часа тому назад нежно прижимавшаяся к юной Бирац, теперь, погрузившись в глубокое кресло, извивалась в сладострастных судорогах. Когда Андреас случайно проходил мимо угла, где жались шесть безыменных поэтов, он услышал, как кто-то из них сказал:
— Ну и женщины! Ведь это граничит с садизмом!
Он направился к Адельгейде, которая несколько поодаль спокойно взирала на происходящее, и спросил:
— Видели ли вы что-нибудь подобное, сударыня? Как дамы наслаждаются грубостями, которыми Капеллер изводит бедняжку, — я не знаю, ведь это граничит с садизмом!
— О, — прошептала она и с робким восхищением посмотрела ему в глаза: — Ты ужасно проницателен!
Слова эти приятно звучали в ушах Андреаса, когда он уходил от Туркхеймеров. Он думал, что может быть спокоен за исход своей театральной авантюры, но на следующее утро на него снова напали сомнения, а за те три дня, что оставалось ждать, они возросли и стали невыносимы. Начинал он с того, что задавал себе вопрос: «Неужели правда, на сцене будет поставлена моя драма? Моя? Просто не верится! Ведь я же никогда серьезно не думал ни о чем подобном!» А под конец им овладевало предчувствие, что его постигнет неудача. «Что-нибудь да стрясется, в таких случаях обязательно что-нибудь да стрясется!»
Вдруг на него нападало отчаяние: «Ну и дурак же я! Мне прекрасно живется в Земле обетованной, у меня обеспеченное положение, которому все завидуют, а меня черт дернул ставить пьесу. Ведь я же рискую всем! В случае неудачи я — просто комическая фигура, и тогда я пропал. Пойдет ли Адельгейда против общественного мнения? Нет, она бросит меня!»
Он лихорадочно размышлял, как бы предотвратить постановку «Непонятой». Он рвался к Адельгейде, чтобы подготовить ее к самому худшему. Но домом на Гильдебрандштрассе завладели шесть поэтов, произведениями которых теперь поневоле занимался Капеллер. Жирный актер веселил дамский кружок бестактностями, которые он позволял себе по отношению к юной актрисе. Какая отвратительная улыбка искривит кровавые губы фрау Пимбуш, если он, Андреас, войдет в комнату с расстроенным видом. Он не решался отправиться к Туркхеймерам и написал спешной почтой Адельгейде, прося навестить его. Она ответила, что никак не может. У них все в доме вверх дном «из-за приготовлений к твоему празднику».
Тогда Андреас покорился неизбежности. В пятницу он встал очень поздно, вечером плотно поел и выпил бутылку шампанского. В десять часов Капеллер должен был произнести первое слово его монолога; и только в двадцать минут одиннадцатого молодой человек вошел в огромный белый с золотом парадный зал, в конце которого была воздвигнута сцена. Гости, как и за первым его ужином в туркхеймеровском доме, сидели за столиками. На этот раз там стояли только пивные стаканы и ведерки с шампанским, все присутствующие курили. Воздух был насыщен испарениями, струившимися отовсюду: от надушенных туалетов дам, от вспотевших подмышек, от пропитанных крепкими эссенциями волос, от крема, которым были покрыты лица и плечи, от разогревшихся вянущих цветов на лифах; от напомаженных затылков мужчин, от их усов, кончики которых были склеены брильянтином под самыми глазами, и от капель опопонакса на галстуках. Острый запах египетских сигарет смешивался с этими ароматами. Вместо свечей, которые освещали комнату в тот раз, три большие люстры струили яркий белый свет. В прическах и на плечах переливались драгоценные камни, в нервных пальцах звенели стаканы, временами сквозь чокание прорывался резкий смех. В наэлектризованной атмосфере слышалось непрестанное потрескивание шелка, то тут, то там в женском взгляде как будто вспыхивал огонек усталого нездорового желания, быстро потухавшего. Его пробуждал на мгновение флегматичный голос упитанного человечка в засаленном фраке, в последний раз обегавшего на своих коротких ножках сцену. Он все так же помахивал зрителям ручкой, которая напоминала красноватого моллюска, ловящего воздух.
Когда он остановился, его тучный живот, выведенный из равновесия, заколыхался в такт тяжелому дыханию. Подтяжки, должно быть, отстегнулись: между брюками и жилетом вылезла пропитанная потом серая рубаха, а брюки жалкой гармоникой сползли вниз. Галстук очутился где-то под правым ухом. Капеллер судорожно схватился за воротник, который стал ему тесен. На его лице все еще держалась торжествующая улыбка, хотя румяна расползлись, а взмокшие пряди волос липли ко лбу. Он все еще делал дамам ручкой, что так их обвораживало. Но, по мнению Андреаса, вид у него был отталкивающий, устрашающий и жалкий. С высоты подмостков актер сейчас же заметил бледное лицо поэта. Надутое самодовольство моментально исчезло с его физиономии и сменилось выражением скорбного самоотречения, отклоняющим от себя всякую заслугу.